Достоевский и музыка

IX. Музыка в «Преступлении и наказании»

Музыка, звучащая в романах и повестях Достоевского, не только фон, но и духовная атмосфера, средство передачи мыслей и чувств героев. Она нередко образует контрапункт с их душевным состоянием. Диапазон ее очень широк — от шарманки до музыки оперной и симфонической.

Музыка никогда не выполняет у Достоевского функцию декоративную, она органически входит в изображаемую писателем трудную и горькую жизнь. Музыка неотделима от грязных и темных улиц, каморок, трактиров, погребков осклизлых от туманов домов тусклого и серого петербургского неба и прежде всего от душевного состояния персонажей. Музыка эта редко воспринимается как нечто, поднимающееся над жизнью. Правда, иногда возникает в воображении мечтателей, так часто появляющихся на страницах Достоевского, и музыка, с которой связан образ недоступной человеку красоты. Но эта музыка лишь подчеркивает горькое одиночество мечтателя или мечтательницы.

Музыка возвышенная звучит печальным контрастом неприглядной реальности. Но такова власть и очарование этой музыки, что она, пусть на мгновение, побеждает пошлость, поднимая человека над ней. Романс Зины в «Дядюшкином сне» вызывает восхищение впавшего в детство князя, пение как бы преображает действительность, в которой чистая и гордая девушка принуждена обольщать несчастного старика.

Чаще всего в произведениях Достоевского звучат шарманка да песни пьяниц в трактирах. В «Бедных людях» шарманщик — единственный представитель «искусства», а в глазах Девушкина он олицетворяет независимую артистическую нищету: «Он хоть целый день ходит да мается, ждет залежалого негодного гроша на пропитание, да зато он сам себе господин, сам себя кормит. Он милостыни просить не хочет; зато он для удовольствия людского трудится… вот, дескать, чем могу, принесу удовольствие».[154] Но этот образ, созданный воображением мечтателя, разбивается вторжением действительности.

Шарманщик в «Бедных людях» — неотъемлемая часть жизни нищего Петербурга; аудитория, внимающая ему, — мелкий чиновник, «извозчики, девка какая-то, да еще маленькая девочка, все такие запачканные», чахленький мальчик лет десяти в рубашонке и чуть ли не босой. Все же шарманщик в первой повести Достоевского только эпизодическая фигура — персонаж физиологического очерка, воспринятый глазами мечтателя, бедняка, и его образ подчеркивает абсолютную нищету Девушкина.

Иной, более глубокой и важной становится функция уличных музыкантов в «Преступлении и наказании». Здесь музыка (если только музыкой можно назвать дребезжание шарманки, звуки ручного органа, голос уличной и трактирной певицы, пьяные песни завсегдатаев погребков и других питейных заведений) не только существенная часть образа нищего Петербурга Она неотделима от внутренней жизни героев. H людям в трактире, орущим песни, неудержимо тянет одинокого Раскольникова; обезумевшая Катерина Ивановна заставляет детей петь и плясать на улице. «Музыка» способствует сгущению атмосферы действия. На первых страницах романа мелькает фигура пьяного в paспивочной; прищелкивая пальцами, подергивая верхней частью корпуса, он «подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи».[155]

Эпизодическая фигура пьяницы предваряет встречу Раскольникова с Мармеладовым и его страшный рассказ, прерываемый репликами хозяина и посетителей «заведения», сопровождающийся шумом пьяных. «Раздались y входа звуки нанятой шарманки и детский надтреснутый семилетний голосок, певший «Хуторок».[156] «Музыка» как бы образует звуковую среду, способную, пусть на миг, заглушить мучительные мысли Раскольникова. Она сопровождает его в скитаниях по трактирам в одном из них «тренькала гитара, пели песни и было очень весело. Раскольникова почему-то занимало пение и весь этот стук и гам, там внизу… Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт каблуками:

разливался тоненький голосок певца».[157]

Раскольникова влечет в трактиры, где много людей, где шум и пьяное веселье. Одинокий, он хочет раствориться в толпе. «В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушал и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен, точно угрызение совести вдруг начало его мучить. «Вот сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он».[158]

Явь, в которой живет Раскольников, ужасна, но столь же ужасны и мучительны его сны, в которых звучат то же пьяное пение, крики, брань, хохот, воскрешающие образы его детства. В чудовищном кошмаре Раскольникова сливаются звяканье бубна, удары, крики озверевшего владельца клячи, пьяные голоса, орущие песню, и постепенно исчезает грань между сном и явью.

Подобно Раскольникову ищет забвения в песне Свидригайлов. В большом зале трактира «при криках отчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники И, множество всякого люда» в TO время, как в номере Свидригайлова «находились еще мальчик-шарманщик с маленьким ручным органчиком и здоровая краснощекая девушка… певица лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органчика сиплым контральто какую-то лакейскую песню».[159] Сцена эта предшествует встрече Свидригайлова с Раскольниковым. После решающего объяснения с Дуней Свидригайлов, решивший покончить с собой, погружается в привычную для него угарную атмосферу пьяного веселья и песен. В одном из кабаков «отыскалась и Катя, которая опять пела другую лакейскую песню о том, как кто-то «подлец и тиран… начал Катю целовать»… В увеселительном саду, куда вслед за этим попадает Свидригайлов, «хор скверных песенников и какой-то пьяный мюнхенский немец вроде паяца с красным носом, отчего-то чрезвычайно унылый, увеселял публику».[160]

Обобщающий символический смысл приобретают в романе фигуры шарманщика и уличной певицы «Не доходя Сенной на мостовой перед мелочной лавкой стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке лет пятнадцати. Уличным дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс в ожидании двухкопеечника из лавочки. Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушки. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой ноте, точно отрезала, резко крикнула шарманщику «будет» и оба поплелись дальше, к следующей лавочке».[161]

Казалось бы, эпизод этот мог найти место и в «Бедных людях». На самом деле перед нами совершенно иной образ. Шарманка в «Преступлении и наказании» введена не для бытового колорита. Достоевский вкладывает в уста своего героя монолог, в котором, отталкиваясь от темы уличных музыкантов, Раскольников говорит о призрачности и нереальности жизни в мрачном и безотрадном городе.

«Любите ли вы уличное пение? — обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки… — Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледнозеленые и больные лица, или еще лучше, когда снег мокрый падает совсем прямо без ветру, знаете? А сквозь него фонари с газом блистают».[162]

Приведенные «музыкальные» эпизоды обретают трагическое разрешение в сцене безумной Катерины Ивановны, угрожающей невидимым врагам, что она пойдет на улицу с шарманкой. Измученная, униженная, доведенная до отчаяния женщина выводит на улицу детей. «Опа… кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости». В помутившемся сознании Катерины Ивановны пение и пляска детей должны были одновременно выражать протест против жестокости и оскорблений, служить доказательством того, что и она принадлежит к «благородному семейству», и явиться источником существования. «Пусть видят все, весь Петербург, как милостыни просят дети благородного отца…» Отсюда мучительные поиски подходящего репертуара. «Не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем на улицах, а споем благородный романс». В воспаленном мозгу Катерины Ивановны всплывают обрывки мелодий чувствительных романсов, водевильных куплетов, того, что она пела в молодости. И снова отметим характерную для Достоевского верность деталей; все то, что называет Катерина Ивановна, действительно звучало в быту.

«Ах, да! Что же нам петь-то?… Леня знает «Хуторок»… Только все «Хуторок» да «Хуторок», и все-то его поют! Мы должны спеть что-нибудь гораздо благороднее»![163] Вслед за «Хуторком» Катерина Ивановна отвергает не менее запетый романс «Гусар, на саблю опираясь», приписываемый М. Виельгорскому. Она колеблется в выборе между куплетами «Пять су» и сатирической шуточной песней «Мальбрук в поход собрался». Так как в сознании Катерины Ивановны все смешалось, то эта песня из репертуара шарманок кажется ей достойной «детей благородного семейства»: «Это совершенно детская песенка и употребляется во всех аристократических домах, когда убаюкивают детей».

В бреду умирающая Катерина Ивановна пытается припомнить мелодию и слова любимых романсов…

Как дальше-то? Вот бы спеть…

А да, вот еще:

Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. Знаешь, твой отец… еще женихом пе-вал. О, дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть!

Страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возрастающего испуга:

Названные Катериной Ивановной песни не только характеризуют привычный репертуар той поры, но определяют этапы ее горькой жизни — от детства (шуточные куплеты «Мальбрук»), счастливые дни обручения с Мармеладовым («Пять су» и «В полдневный жар») и первые годы замужества («Гусар»). Горькая судьба умирающей Катерины Ивановны отражается в причудливой вокальной амальгаме. Романс на слова Гейне, говорящий о молодости, счастье, красоте и богатстве, подчеркивает по закону контраста безысходный трагизм ее существования. Можно говорить о своеобразной драматургии сцены гибели Мармеладовой, ждущей своего воплощения в звуках.

О музыке, звучащей в «Преступлении и наказании», можно сказать словами Неточки Незвановой: это музыка, которая была не музыкой — сиплые и визгливые, уличные голоса «солистов», отчаянные крики пьяного хора песенников Звуки балалайки и шарманки. Ни разу, вплоть до эпилога, не раздаются звуки народной песни, ей нет места в мрачном и страшном городе. Только Разумихин упоминает о «настоящей русской песне» «Зальюсь слезьми горючими». Характерно и то, что доктор Зосимов, которого Разумихин называет виртуозом, метром, Рубинштейном, ни разу не показан за роялем. Это понятно. А для мрачной и безотрадной атмосферы романа более характерны пьяные посетители заведения Луизы Ивановны, колотящие по клавиатуре ногами.

Вольная народная песня возникает только в эпилоге, в Сибири, как символ новой жизни Раскольникова. На смену жестокому и мрачному городу приходит неоглядный простор степей, и вместе с ним рождаются другие звуки. «С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних. Там как бы самое время остановилось».[165]

В сознании Раскольникова возникает образ человечества, еще не ставшего оседлым. «Мысль его переходила в грезы, в созерцание». Это видение исчезнувшего золотого века, людей, не знающих пороков современного капиталистического общества (видение это часто будет возникать в произведениях Достоевского и сопровождаться песней), помогает герою обрести себя. Конечно, в общей концепции романа музыка выполняет скромную роль. Но она сопровождает Раскольникова в его хождении по мукам, а в финале знаменует обетование надежды, не связывая ее только с религией.