Другое небо

Я на молнию в стекле не променяю

старенький, потёртый бензовоз

с жестяными белыми губами,

хоть сбежалась бездна вас.

Я поеду по подземному маршруту номер восемь,

я увижу новую страну

непреклонным взглядом-гвоздодёром

луч зелёный фиолетовый втяну…

я усну под электрическую осень.

……………………………………

Я еду, как поезд сабвея «А»,

без остановок, мимо клёпаных-клёпаных столбов.

Во-о-н прозрачная моя голова

уставилась на меня из других голов.

……………………………………

Любовь на сгибах стёрлась,

как старое письмо,

любовь ушла из горла,

как вермут, се-ля-ви!

Теперь смотри за нею в оба

туда, где нет любви.

«Как стакан газировки

(лёгкий газ! лёгкий газ!)

колкий воздух — уловки

исчезанья из глаз.

Вдруг она засмущалась,

шарфик в руки и в — дверь,

у неё совещанье

с Госпожою потерь.

Они мило щебечут

на бульваре вдвоём,

мы их нежные речи

за свои выдаём.

Выпадает в осадок

то письмо, то снежок.

Я до почты не падок.

Мы простились, дружок.

К сожаленью, забывчив,

я не помню, увы,

то, что хочется вычесть,

а сейчас это вы.

Не любитель романсов,

ариозы Кармен,

я поклонник экстаза

и его перемен».

Ветер — выдавленный воздух

шатает платформы.

Ржавые гвозди

русских стихов звякают в горле.

Я ронял лицо в ладони,

6 секунд проспал…

гулял в клеверном поле

с братом и мамой,

трава была мне по грудь,

видел синий бор и его боялся,

как телеграммы

«Приезжай оставайся тчк.»

Потом что-то вокруг осеннее,

похожее на Москву.

Так и живу там, и здесь живу

какой-то неощутимой жизнью

из серии «я не помню чудное мгновенье»,

заспал его в сабвее,

between «Jay Street» «High».

Я очнулся. Шуршала в окне занавеска.

Как снег, как невеста.

Я подумал: Виденье, ни с места!

Подумал — исчезло.

И объял меня холод Нью-Йорка.

Он зимой, как выключенная конфорка.

Выпит кофий. Гуд бай, Good bye!

И пора собираться в рай.

Ещё парочка верблюдиков в пачке.

Я клыками выдёргиваю фильтры.

Хорошо бы закурить на даче,

где идёт по телевизору Штирлиц.

А с веранды пахнет яблоками, грибами.

— Разве это грибы? одни сыроежки…

и малиновое варенье запиваешь губами

одной реснитчатой белоснежки.

…и вообще, моя фамилия не такая,

а что-то на «Ч» или «Т», но я не помню…

я у вас тут живу… вам потакаю…

незаметно живу, скромно.

Говорю втихаря стихами,

их никто не слышит: я — не читаю,

а потом они стихают… стихают…

и обрываются на дороге умиранья.

Я держал свой череп одной рукой,

я глаза заслонял от света в сабвее.

То же делал в стекле человек другой,

человек прозрачнее и бледнее.

Я-то знаю, что я моложе его —

борода темна, и не так печален.

Я пишу стихи, а он — ничего,

то он явится, то — отчалил.

«Говорящее правду стекло» соврёт,

как часы, всегда забегают.

Я-то знаю, кто я, он лезет вперёд,

борода седая, а неприкаян.

Неприятен холодный его апломб.

Вон глядит, усмехаясь, бельма таращит.

Это его в земляной сугроб,

через сколько-то там оттащат.

У поэтов другая, вообще, судьба, —

я в скрижали чёркаю.

И рука моя подпирает лба

костяной небосвод, долетевший сюда, как Чкалов.