Две капли голубой крови!

МАМИНА ИСТОРИЯ ЕЕ СЛОВАМИ

Мама родилась в первые послевоенные годы. Она была вторым ребенком в семье, старший брат на пять лет ее старше. До шести лет мама жила в детском доме. Как мама рассказывает сама о себе, она всегда была принципиальным ребенком. Про детдом мама отзывается крайне тепло. Особенно с любовью вспоминает она няню, которая, единственная, кто могла найти к ней подход и справиться с ее самовольным характером.

Недавно я вновь спросила ее, что она думает про свое детство, про свои отношения с мамой.

И вот, как мама рассказывает мне свою историю:

«Я родилась в детдоме и до шести лет была там. Какая мама? О чем и о ком ты говоришь? В детдоме у меня была няня, и когда не могли со мной договориться, то посылали к ней.

Я к ней приходила, и она всегда так тихонько просила меня:

— Возьми свою лавочку и садись.

Я садилась на лавочку, клала голову няне на колени, и она начинала гладить меня по голове.

— Что случилось, Верочка, — спрашивала меня няня, — я тебя слушаю, рассказывай.

И я ей рассказывала ситуацию, с чем и почему я была не согласна. Няня меня внимательно слушала и никогда не перебивала.

А потом спокойно и ласково говорила мне:

— Верочка, а ты не думала, что может быть еще так-то или так-то можно поступить?

Иногда я с ней соглашалась, но чаще нет.

И вот, когда я соглашалась, то вопрос решался сам собой, а когда нет, то няня говорила всегда одну и ту же фразу:

— Верочка, ну я прошу тебя, ангел мой, ну ради меня сделай это.

И тогда я вставала в обиженную позу, вскидывала руку с указательным пальцем и, грозя ей этим пальцем, говорила:

— Хорошо, но учти, что только ради тебя.

И конфликт был исчерпан. Я ее очень любила. Нас в детдоме не обижали, никаких матов или тем более издевательств я не помню. Жрать все время хотелось — это да, а так все нормально было.

И вот, помню, подзывает она меня, а я сразу неладное заподозрила, ведь обычно я к ней ходила, а в этот раз она меня подзывает и говорит:

— Знаешь, Вера, все дети ждут свою маму, мечтают, чтобы мама нашлась, чтобы их забрали, а у тебя вот нашлась. И она такая умная, красивая. Она тебе очень понравится.

Но я не хотела никакую маму.

— Я тебя люблю, ты моя мама! Не отдавай меня, — ответила я.

— Верочка, ну что ты, успокойся. Это же мама, ты должна радоваться, она тебя родила, — говорила няня.

Я поняла, что выбора у меня нет и обиженно спросила у нее:

— А провожать-то хоть придешь?

— Конечно, Верочка! О чем ты говоришь?

Прошло еще какое-то время. Она позвала меня снова. На столе лежала целая горка из конфет, яблок, даже апельсинов, я была голодная, а тогда это были огромные богатства. Няня сказала, что это мне от мамы. Она так пристально на меня смотрела, подошла и погладила по голове.

— Возьми, Верочка, — сказала она.

— Мне ничего от нее не надо, — ответила я резко, и не притронулась ни к одной конфетке.

— Пожалуйста, возьми хоть что-то, — с мольбой, заглядывая мне в глаза, сказала мне няня.

Но я была непреклонна.

— Раз я сказала, что не возьму, значит, не возьму. Я своих решений не меняю, — ответила я ей в своей манере.

Сейчас я уверенна, что это няня мне те фрукты с конфетами купила, потому что я спрашивала у братьев про то, что приносила ли им в детдом мама что-нибудь, и они сказали, что ничего не приносила. Да и не похоже это на нее.

А провожать меня няня не пришла. Я за это на нее в большой обиде долго была. Это я сейчас понимаю, что правильно она сделала».

— Ну, конечно, мама, ты и няня, которая тебе заменила мать, расплакались бы, — заметила я.

— Что ты! Какие слезы, я сроду не плакала. Нет, просто вызывать ревность родной матери зачем? — опровергла мама мою догадку.

Маме было шесть лет, а она бы не плакала? Я не могу этого понять.

Мама продолжала рассказывать:

«До сих пор не пойму, зачем мать меня взяла из детдома, и ведь еще на чужую фамилию с отчеством записала. Конечно, Витькин отец (биологический отец брата моей мамы — прим. автора) — летчик-герой, он погиб, ей нужно было пособие получать, квартиру вернуть… «Лупила» она меня страшно. Сдала в интернат, и «лупила». Мальчишки дома жили, а меня девочку забрала из детдома и в интернат сдала. Зачем из детдома-то забирала? Потом заберет меня из интерната на выходные и «лупит», пока руки не устанут. А я упертая, зубы стисну и молчу. Мать злится, орет, что «я тебя переломлю». Брат меня за молчанку Зойкой Космодемьянской звал. До сих пор не пойму, за что она меня так «лупила». Когда я стала постарше, причешусь там или подкрашусь, так мать налетит, как коршун, все взъерошит.

Говорит мне:

— Нечего прихорашиваться, и так хороша.

Я еще совсем маленькая от нее уже раза три или четыре убегала.

Помню, как она меня заперла, а я встала на подоконник, смотрю, идет какой-то мужик, и ору ему:

— Дяденька, снимите меня.

А дяденька:

— Ты что, девочка? Там же высоко, выйди по-нормальному.

А я говорю:

— Снимай или выпрыгну!

Мужик видит, что у меня глаза бешеные, я же сказала сделаю — значит, сделаю, и он снял, а я и рванула. Я вообще ни детства, ни юности не помню, не было их. Какое там детство?! Мать же меня еще в смерти брата обвиняла. Я ж из двойни.

Мать мне так всегда и говорила:

— Сучка упертая, ты ж еще в утробе брата своего удавила.

Я же первая родилась три кило с чем-то весом. Нормальный же ребенок по весу, врачи ей укол и сделали — матка сократилась. А у бабки второй ребенок пошел весом около двух с небольшим килограммов. Это мальчик был. Его так маткой и удушило. Так я всю жизнь у матери виновата, что брата в утробе обожрала. Ну, был у меня грех, могла я пачку майонеза выпить или, знаешь, гематоген жидкий был тогда, он у бабки под кроватью стоял. Так вот я залезу да пару ложек стащу, сладенький ведь. Или карманы хлебом набью, а вечером, когда ляжем спать, я и лежу, балдею и хлеб потихоньку сосу. Поэтому я его так и люблю.

А вы мне все, — обратилась ко мне мама: «Мать, кончай хлеб есть, кончай хлеб есть».

А она, бабка твоя, меня «лупить» за это. Чего она хотела добиться-то? Упрекала меня, что даже в тюрьме, где она сидела, на меня персонал плюнул. Все были дети как дети, к распорядку дня быстро привыкали, все по часам делали: тогда кормиться, тогда спать.

А про меня так говорила Зина (моя бабушка — прим. автора):

— А тебя, сучку, принесут мне кормить, а ты дрыхнешь. Я бывало положу тебя на пеленальник, и давай пеленкой лупить — будить, и нос тебе заткну, а тебе, скотине, хоть бы что!

«Так она обо мне отзывалась, обо мне, младенце» — возмущалась мама, пересказывая мне слова бабушки Зины.

А когда мне исполнилось где-то лет пятнадцать, Зина на меня с ремнем пошла, а я нож схватила со стола на кухне, прижала ручкой к животу, а лезвием наружу, чтоб вырвать нельзя было и подойти тоже, и говорю Зине:

— Еще раз тронешь, прирежу или тебя, или себя.

Хорошо, что старший брат вошел.

А вот кого бабушка любила, так это младшего брата. Помню, что-то мы у нее выпрашивали купить, а она нам со старшим братом и говорит:

— Можем купить, конечно, а можем братика из детдома забрать.

Ну мы, конечно, «братика забрать» сказали. Потом его отец приезжал к бабке, звал ее замуж, с тремя-то детьми, так не пошла. Вообще у нее от мужиков отбоя не было. Уж не знаю, что они в ней находили.

Потом, уже когда я в вагоне-ресторане работала, бабка Зина у меня все забирала:

— Я это у тебя возьму, это возьму.

Эх, Зойка ей тогда разгон дала. Стоим, Зойка мне и говорит:

— Смотри, девчонка какая красивая по перрону идет.

А я ей:

— Какая девчонка, это ж мать моя — Зина.

Ну Зойка ей и устроила:

— Ты чего ж, — говорит Зойка бабе Зине, — я только девку отмою, одену, а ты у нее все забираешь? Я ее одеваю, а ты раздеваешь! Совесть есть, мамаша?

Ну, в общем, мать в этот раз так до меня и не дошла. А потом Зина мне заявляет:

— Я с тобой жить буду!

— Нет, мамаша, вы со мной жить не будете — мой естественный ответ Зине.

Едет бабка к старшему брату, а к нему ей ехать далеко, и к нам «приперается» — передохнуть посреди дороги. Для нее у нас перевалочный пункт был. Ляжет на диван и лежит, молчит часами. А меня, прям, всю трясет. Чего приперлась?!

А как-то приехала, руки ко мне тянет:

— Давай, доченька, поцелуемся…

А на хрен она мне нужна? Я ее и за мать-то не считаю. Не то, что жить с ней!

Так она давай по двору за вами бегать: «Внученьки мои, внученьки!» — показушница.

— Знаешь, а она мне тут перед болезнью приснилась. Никогда не снится, а тут приснилась, скачет вокруг меня, в бубен какой-то бьет, причитает что-то. Вот и набила, видать! — заключила мама.

А когда вы подросли, бабка стала просить меня, чтобы я внучек ее любимых к ней отправила, прямо упрашивала меня. Ну, думаю, вам же нужен свежий воздух, и отправила. Да у вас с ней тоже контакта не получилось. А потом к старшему брату вас отправляла, помнишь? Я двенадцать часов отпашу и еду к нему с полными сумками, а он, скотина, собаку этими сосисками кормит. Я как увидела, меня аж затрясло.

А он:

— Работать надо.

— Кому-надо-то? Ты кого в работники записал? Сопливых больных девчонок?

— Тут как-то звонил мне братец, так я его послала. Ведь у него денег всегда много было, хоть бы, когда мне «копейкой» помог. Мне то с вами одной, ой, как тяжело.

Вон младшую сестру твою, когда в больницу положили, чего мне делать? В больнице мне говорят:

— Мамаша, оставайтесь, у нас все с детьми лежат.

А я одна с вами с двумя. А тебя мне куда деть? А кормить вас я чем буду? Дай бог здоровья Кузьмичу, до сих пор его добрым словом вспоминаю.

Он мне говорит:

— Ты, мол, до обеда в больнице будь, а в обед приходи, так как будто ты только с обеда, а я тебя прикрою.

И прикрывал, и долго, Ирина тогда ведь в больнице долго лежала. Хорошо со мной в палате еще одна женщина была. Я ей предложила, чтобы до обеда я за своей дочкой и за ее ребенком приглядывала, а потом она за двумя. Вот отсижу в больнице до обеда, потом на работу, потом за тобой в сад, ты вечно у меня последняя оставалась, помнишь? А ты по утрам бедная сидишь в любую погоду перед дверьми, ждешь, пока откроют… и вечером до темноты ждешь меня. А домой придем — еще дел куча, покормить, постирать, короче, ужас, и вспомнить страшно.

Напахалась я «В-о-о-о-о», — рукой показывает под горло, — так что, когда мне пятьдесят четыре стукнуло, я еле этот год до пенсии дождалась. Дали мне эти «копейки», вы меня спрашивали, как я на них жить-то буду. Да легко, я и не на такие деньги жила! Меня от людей тошнит, я тишины хочу и покоя. И отец ваш-«козел» не сказал мне, что у него заболевание крови, я б тогда и рожать не стала, и бабка-сучка, мамашка его, промолчала. Ей собака дороже тебя была. Собака же на тебя бросилась, помнишь? А я ей, твари, говорила, что закрывай собаку в комнате.

— Так вроде же бабушка меня любила? — вставила я. — Говорила, что во мне две капли голубой крови, разве нет, ты вроде сама мне это не раз рассказывала. Из садика бабушка меня забирала, я это помню.

Пауза.

— Ну это когда было-то, когда еще сестра твоя не родилась, а так ей одно нужно было, — ушла мама от темы, — она в жизнь нашу с отцом лезла, ее только это интересовало. А я всегда могла резко ответить. А по молодости так тем более в карман за словом не лезла. У нее глаза на лоб лезли, когда я папашку вашего в магазин, например, отправляла. Как же, сыночек ее развалится.

— Меня попроси, если не справляешься. Это женские обязанности, — поучала меня свекровь.

А я ей как отрезала:

— Может ты еще и спать со мной будешь?

Ты бы видела ее лицо!

Еще раздражало ее, видите ли, что у меня деньги открыто лежат. Она мне все говорила, что я зарплату у мужа должна взять и в карманах посмотреть, не осталось ли? Да на кой же он мне такой нужен? Я у вас-то сроду карманы не проверяла! А это я за взрослым мужиком следить буду?! Зачем мне мужик, которому доверять нельзя? А из сада тебя соседка забирала, ты путаешь, — вдруг уверенно заключила она.

— Нет, мам, не путаю, я даже помню, как ты меня ругала, — настаиваю я. И сестра помнит, как я ей через забор кричала: — А меня бабушка забирает! — и как ей обидно было.

— Ну может и было пару раз, — брезгливо сказала мне мама. — Да ну ее, и говорить тут нечего, стерва и стерва еврейская.

— Мам, почему-еврейская-то? Нет же подтверждения, — говорю я.

— Да все равно, что есть, что нет, в те времена все скрывали, так что еще неизвестно, — объяснила свою позицию мама и продолжила рассказывать про Зину. — А наша бабка только младшего любила, «сю-сю» да «сю-сю». Избаловала его, все ему, всю пенсию готова была на него спустить, помнишь? Вот и вырастила кого? Избалованного хлюпика! Сама и виновата, сгубила мужика. Так что вот так, доча, мне и вспомнить-то нечего, — заключила она.

— Мам, а почему я никаких праздников не помню? Ну один был день рождения, когда мне босоножки красные крестная подарила, и ты говорила, что в тот раз мы все вместе чуть ли не сто рублей в парке аттракционов прогуляли за день; и один Новый год еще на старой квартире у каких-то друзей, когда мне года четыре было, не больше. А потом я ни одного праздника не помню. Почему?

— Лена, какие праздники, я ж из детдома! Меня сроду никто с днем рождения не поздравлял, я никогда его не праздновала! Что ты, день рождения какой-то!

— Но ты же видела, что все празднуют, — уточнила я свой вопрос.

Но она ответила мне с той же уверенностью:

— Перестань! «Чему Ваня не научился, тому Иван не научится». Не научили меня праздновать. Я вот вас и на музыку, и на акробатику, везде таскала, вот вы у меня нормальными и выросли, — видимо, как оправдание, привела мама этот стопроцентный аргумент. — А то если бы я слушала этих врачей, что бы было? — добавила она. — Да пылинки бы с вас сдувала? А так из вас нормальные девки выросли. Сколько работ из-за вас поменяла! Мне ж, бывало, звонят на работу: «Приезжайте, кровотечение!». А какому работодателю это понравится? Вот меня везде и гнали. Нигде не могла удержаться. А потом с мужиками, «козлами этими», одни проблемы были. Уж не знаю, что они во мне находили. А мне ж отец нужен для вас.

Я им:

— Женись!

А они:

— Нет, у тебя две девки.

А сам позовет меня в кабинет и стоит на коленях, в коленки мне «люблю» рыдает! А я сижу и думаю: «Господи, опять работу искать».

Одному говорю:

— Что ты так переживаешь насчет дочек, до тебя ведь выросли?

Он:

— Ну да.

— Ну и после тебя вырастут.

Задумался…

Вот так мама видела причину своих неудач и проблем в ее жизни, их как я поняла было две: это мы с сестрой и «мужики-козлы».

А мама продолжала:

— Я уж вот на этой квартире (после размена), помню, только устроилась, а мне ведь уже пятьдесят два, что ли, было, а он вьется вокруг меня, вьется, а ему, мальчику, лет тридцать. Ну куда? Пришлось уволиться. Пошла в другой магазин устроилась, и там через два месяца такая же ерунда, ну, думаю, я так устала, столько я напахалась, что уже ничего не хочу. Мне бы уйти в лес, и рожи эти противные людишек этих мерзких не видеть.

— Мам, а что с первым ребенком твоим произошло? — сменила теперь я тему разговора. — Бабушка, помнится, говорила, был мальчик? — спросила я аккуратно.

— Ой, не знаю, тоже на бабку грешу. Мне же лет-то было всего (а маме было лет шестнадцать-семнадцать, как и мне, когда я родила). Написали в справке «криминальный аборт». Я что понимала тогда чего? Ну написали и написали. А со мной женщина лежала, у нее детей не получалось, все скидывала. Так я грешу на бабку, что она ей и отдала. Потому что какой аборт, я ж рожала, а мне сказали, что он умер.

— Ты не искала его? — поинтересовалась я.

— Нет. Сказали же, умер, — коротко и жестко оборвала меня мама. — Я за них за всех молюсь сейчас. Кто его знает. А вот в библии единственная заповедь с обещанием ты знаешь? — спросила она меня неожиданно.

— Нет, не знаю, — ответила я.

— Все заповеди просто запрещают, а в этой продление жизни обещается: «Почитай своих отца с матерью, да продляться дни твои», — процитировала она мне.

И из всего ею сказанного она заключила:

— Ведь родителей не выбирают, каких Бог дал, тех и терпи, и люби».