Двое строптивых

9

Когда Лео Торнвилля привели в госпиталь и уложили на кровать под балдахином из синей ткани, расшитой золотыми лилиями, юноша долго не мог привыкнуть к тому, что лежит на чем-то неподвижном. Казалось, сама кровь внутри него продолжает качаться в такт средиземноморским волнам. Было непривычно, но приятно. Порадовало и лечение — красным вином, жареным мясом, яйцами, крепким бульоном: все вкусно, в избытке, на серебряной посуде.

Двухэтажный госпиталь Святой Екатерины располагался неподалеку от родосских морских стен Бурго, между воротами Пресвятой Девы и Святой Екатерины. Там же были католическая церковь и небольшая греческая — обе в память все той же святой, а чуть поодаль — прекрасный готический храм Богоматери Бурго, увы, уничтоженный бомбардировкой во Вторую мировую войну. Этот островок католицизма был почему-то внедрен в еврейский квартал, который можно было бы назвать "гетто", если б употребление этого термина в нынешние времена считалось уместным[29].

Деньги на постройку госпиталя Святой Екатерины дал итальянец, орденский адмирал Доменико д’Альманья в конце XIV века, и он же передал в его пользу ветряные мельницы, а также еще кое-какую недвижимость.

Надо сказать, что это строение не было исключительно медицинским учреждением и порой просто использовалось как пристанище для состоятельных благородных гостей, которым обеспечивался уход и пропитание. Однако Торнвилля привела сюда рана.

Приходил доктор, долго осматривал голову и особенно глаза, одобрил проведенное корабельным врачом первично лечение, а затем распорядился напоить больного какой-то тошнотворной дрянью, промыть рану чем-то едким и перевязать заново. Промывали быстро, но больно, осталось лишь перевязать.

В ожидании этой последней пытки Лео хотел было придремать, и тут… Бред — не бред, сон — не сон? Его голову приподняла Элен! В какой-то несуразной монашеской рясе болотно-зеленого цвета, но с непокрытой головой — слава Богу, стало быть, не монашка! Элен села на постель, положила голову Лео к себе на колени и начала старательно перевязывать!..

Вот мечта любого рыцаря — получив рану в бою, попасть на попечение любимой, а верх романтизма — торжественно умереть на ее руках, исторгнув с единственным поцелуем последний вздох…

До сих пор не веря себе, Лео спросил:

— Неужели это ты, а не добрый призрак?

— Я это, я. Кому ж еще быть! Я опять поссорилась с великим магистром и снова нахожусь в ссылке на принудительной работе.

Вот и первая неприятная новость — Лео уж было подумал, что Элен пришла ради него: "Странно и наивно, конечно, но если б так и было…" При этой мысли сердце у юноши забилось чаще.

— Я… Так хотел тебя найти, но не успел…

— Не думаю, что тебе сейчас можно и нужно разговаривать. Я так и решила, что тебя куда-то услали — давно не попадался на глаза.

И Торнвилль вновь ожил! Значит, он ей небезразличен! Но все-таки случайно она здесь оказалась или нет? Лео боялся спросить, только пристально смотрел в ее карие глаза, а она не отводила взгляд и нежно-снисходительно улыбалась.

Этот эпизод и стал рождением любви. Да, это она, любовь! Если раньше Лео восхищался Элен, но то и дело поглядывал на других дам, то теперь он твердо знал — она и только она ему нужна. Львица — так окрестил он ее.

Если доселе Амур лишь издали обстреливал его и Элен, не особенно заботясь, достигают ли стрелы своей цели, то ныне взялся за дело всерьез.

Разумеется, внучатая племянница орденского маршала не думала, что все примет такой оборот. Ум Лео Торнвилля она отметила давно. Кроме того, рыцарь был молод и достаточно красив — если не как Аполлон, то уж, во всяком случае, привлекателен. А теперь Элен почему-то оказалась очень рада, что стечение обстоятельств заставило ее прийти к Торнвиллю и перевязать. Конечно же, она приходила делать перевязки и впредь.

Когда Лео видел ее — блаженствовал, когда нет — изводил себя в отчаянии. Как всякий ослепленный чувством, он считал, что видит ее мало, и говорит не то, что нужно. Это его состояние подметили Джарвис и Даукрэй, заодно порадовав известием, что сохранили его оружие, включая д’Обюссонов меч. Склянку с тунисским маслом, купленную Торнвиллем для Элен, не нашли, однако Элен, кажется, и не ждала подарков.

Один раз она ему спела. Неровный свет факела — уже темнело — плясал на ее болотной рясе, а она, уютно присев на раскладном стуле без изголовья кровати, перебирала тонкими перстами струны лютни и пела на французском языке густым, сочным голосом, самым приятным на свете — голосом любимой женщины:

Лео показалось, что так Элен открыла ему свои чувства — в ином случае было бы неосмотрительно с ее стороны петь охваченному страстью именно эту песнь! Она дала ему руководство к действию! Да он ради нее, своей Львицы… на все готов!

Так не хотелось, чтоб она уходила… И заветные слова сорвались с его уст:

— Может, ты останешься, прекрасная Элен?.. Останься до рассвета. Ведь никто сюда не войдет, чтобы проверить.

Она не возмутилась, не разгневалась, но и не согласилась.

— Нет, — спокойно и грустно ответила она. — Мне надо идти, уже поздновато. Завтра увидимся. А называть меня прекрасной Элен не надо — на Родосе это плохая примета.

— Почему? — искренне удивился Лео. — Ради тебя можно и Трою десять лет осаждать…

— А ты не знаешь, что случилось с Еленой после осады? Тебе это расскажет любой грек… По крайней мере, из образованных, — и удалилась, оставив юношу в полном недоумении и горьком расстройстве. Наверное, она обиделась, хотя и не подала виду. Наверное, все-таки не ко времени было это предложение остаться?..

Этого самоедства хватило, чтоб не спать всю ночь, а утром Торнвилль первым делом спросил врача-грека, что связано с Еленой Прекрасной на Родосе.

Врач хмуро ответил, что он — примерный христианин и с языческими баснями дела не имеет, однако госпитальный канцелярист оказался разговорчивее и с охотой поведал Лео о том, как после смерти царя Менелая его сыновья от первого брака, Никострат и Мегапент, изгнали Елену из Спарты. Она прибыла на Родос к Поликсо, вдове родосского царя Тлеполема, павшего под Троей сына Геракла, бывшей ее знакомой. Виня Елену в смерти мужа, она подослала к ней, когда она купалась, своих служанок, которые, захватив ее, повесили на дереве. Так прекраснейшая из женщин завершила свой земной путь.

— Кроме того, — закончил свой рассказ грек, — известно из Плиния, что в нашем линдосском храме Афины — теперь там крепость крестоносцев — хранилась чаша из электрона — сплава золота и серебра, дар Елены Прекрасной, отлитый по слепку с ее персей. Видимо, они того действительно заслуживали.

— Не удивлюсь… — вздохнул Лео, вспомнив очертания тела Элен, проступавшие даже под бесформенным зеленым балахоном.

Наверное, из-за этой истории, случившейся на Родосе, и вправду не следовало называть Элен прекрасной. Но как еще можно было ее назвать?.. Слишком твердо засело в голове Лео еще с дядиных уроков это словосочетание — Елена Прекрасная.

Только теперь он понял всю ту кипящую игру страстей античных героев вокруг одной женщины… Агнешка, Урсула, Шекер-Мемели… Все они казались скромными тенями, недостойными нести шлейф платья Элен (не говоря уж о ее рыбоглазой служанке), и уже не тревожили воображения рыцаря даже в воспоминаниях.

Ещё несколько дней свиданий, разговоров… Лео уже не мыслил себе жизни без нее. Влюбленные больше узнали друг о друге.

Элен и вправду приходилась внучатой племянницей покойному орденскому маршалу и принадлежала к древнему, богатому и разветвленному роду де ла Тур, уроженка Оверни. Родилась летом, в один год с Торнвиллем — он подсчитал, что она была на шесть дней старше его.

По причине, о которой она умолчала, вся ее родня не выказала попечения над двумя девочками-сиротками, и только старый маршал-иоаннит пригрел их: старшую выдал замуж, младшую привез на Родос, где она после его смерти оказалась на попечении оверньского приора, будущего великого магистра Пьера д’Обюссона — о чем уже было известно.

Лео рассказал о своих предках, получивших, а затем утративших свое баронское звание, и о том, что он практически остался последним в роду. Рассказал, хоть и с некоторыми умолчаниями, о своих турецких приключениях, а Элен весьма заинтересовалась тем, что он знает турецкий.

— Талантливый человек талантлив во всем, — заметила она. — Интересно, как это у тебя получилось? Вот я так и не выучила греческий, хотя живу рядом с греками много лет.

— Да просто, — скромно заявил Лео. — Где-то что-то услышишь, поймешь, запомнишь.

Увы, эта встреча в госпитале оказалась последней. Наверное, срок очередных исправительных работ для Элен подошел к концу или она помирилась со своим строгим опекуном, однако ее служение в госпитале Святой Екатерины завершилось.

Тогда Торнвилль решил, что теперь и ему задерживаться в сем учреждении незачем. Несмотря на предупреждения медперсонала, уверявшего, что отсутствие должного ухода может иметь плохие последствия, Лео буквально заставил, чтобы его изгнали из госпиталя.

Торнвилль вернулся в английский "оберж", где узнал о том, что отныне он не обязан постоянно отчитываться о своем намерении пойти туда-то и туда-то. Это было весьма своевременно, но вместо вполне попойки с Грином или с Джарвисом, Лео ушел в Хору, где обновил свой скудный гардероб и сбрил бороду у расторопного и болтливого греческого цирюльника. Торнвилль надеялся встретиться с Элен, но вечером его неожиданно вызвал к себе через сарджента Гийом де Каурсэн, с очаровательной улыбкой сообщивший ему очередную гадость:

— Ты не забыл еще своего турецкого друга Хакима? А вот он тебя помнит. Благодари Бога, что ты был при деле, а он этого не знал, и что ты вовремя сообщил о его попытке склонить тебя к измене. Читай, Арслан-бек.

Лео, трясясь от ярости, прочел ловко сляпанную провокационную эпистолию, в которой его, Арслан-бека, хвалили некое выполненное прежде задание и поручали новое — выведать особенности и расписание караульной службы в портовых сторожевых башнях — Ангелов, Найяка и Святого Николая.

— Ну вам-то, надеюсь, ясно, что это клевета?

— Да, — снова улыбнулся Каурсэн. — Но и ты помни, что и за меньшее людей вешают на дыбу и парят огненным веником.

— Я уж пуганый. Не везет, наверное, вот и все.

— Просто повторяю: осторожность, осторожность и еще раз осторожность.

— Если постоянно всех подозревать и опасаться, можно сойти с ума.

— А мы и так все живем на грани помешательства. Знаешь, что нас от него избавит? Не поверишь — нападение османов. Ожидание беды порой намного тягостней, чем сама беда. Что, странные вещи я говорю?

Лео молча кивнул, не зная, что и сказать. Вроде бы, и прав, а соглашаться надо ли? Вдруг тоже подвох? Совсем зашугали, паразиты!

— Молчишь? То-то, уже учишься. Я тебя, на самом деле, прекрасно понимаю. Со стороны все это выглядит геройски и романтично — вот рыцари на своем острове защищают христианство от турок. Штурмы, осады, морские бои. Слава. Ну да, не без этого. Но истинное геройство вовсе не в этом, мой юный друг. Оно — в каждодневном и каждонощном труде, в тщательном исполнении вверенных тебе обязанностей. Сделал свое малое дело — и гордись им. Может, благодаря твоей бдительности к нам не попал разведчик, шпион, убийца. Разве это не геройство — спасти таким образом жизнь великого магистра? А на него покушались не раз. Наш героизм именно в этой рутинной работе. Легко рыцарю, воодушевясь, ринуться впереди всех на стену вражеской крепости или палубу корабля. Честь, слава, всеобщее признание, даже если ты погибнешь. А ты вынеси вот это все, находясь под постоянным гнетом султанских угроз, отовсюду ожидая ножа, не чая воздаяния и прославления!.. Вот, повторяю, истинное геройство. Как труды Геракла — многолетние, не за славу, не за деньги, а на благо людям! Надо — бьешь чудовищ, а надо — и авгиевы конюшни расчищаешь…

Гийом еще много говорил скучного и правильного, а у Лео голова болела только об одном — что день прошел без встречи с Элен… Правда, он избавился от подлого удара турка, но это не радовало без лицезрения медновласой прекрасной Елены…

Тут мелькнуло соображение: "Каурсэн ведь много знает. Может, у него чего порасспросить о ней? Но хорошо ли это будет? Как не скомпрометировать даму?"

Вот почему Лео позволил себе лишь самый невинный вопрос, как бы невзначай:

— А что, де ла Туры — высокий род?

— Настолько, что нам до них не доплюнуть, — таинственно, будто что-то уже зная, ответил Гийом, а ранним угром следующего дня Торнвилль был уже у домика своей пассии, адрес которой сумел невзначай выведать.

Чтобы добраться до заветного порога, пришлось преодолеть лабиринт узеньких улочек, застроенных каменными домами, по большей части, как и все добротные здания в городе, двухэтажными.

Улочки были столь узки, что временами один всадник мог еле-еле проехать, да и то при условии, что лошадь не слишком крупная. Кое-где над улицей соседние дома соединялись каменными арками, и тогда всаднику приходилось склоняться к самой конской гриве, чтобы не зацепить головой эти камни.

Объяснялась такая архитектура, впрочем, вовсе не недостатком пространства внутри крепости и не скупостью бюргеров, экономивших на благоустроенности. Нет, здесь имело место стратегическое мышление. Все эти неудобства были рассчитаны на оборону, на случай, если бы враг сквозь пролом или иным каким способом проник в город. Тогда даже один воин мог бы успешно защищать целую улицу от многих врагов, особенно с помощью простых жителей, могущих кидать каменные жернова и прочие хозяйственные тяжести на вражьи головы, поливать их кипятком прямо из окон и изничтожать прочими доступными способами и методами.

Забегая далеко наперед, отметим, что именно это и происходило на последних этапах осады 1522 года. Но не об этом сейчас речь. Сейчас Лео осаждал дом своей возлюбленной, но без особой надежды на успех.

Рыбоглазая служанка спросила из-за двери: "Кто там?" и, когда Лео представился, ответила, что госпожа никого в гости не ожидает. Лео был готов к такому ответу и поэтому попросил служанку лишь передать для Элен корзину свежих цветов, куда вложил записку на латыни: "Leo leaenae salutat. Amo te, mea mammata nymphula. Vale, lux mea. Leo tuus"[31].

Разумеется, девицу де ла Тур было сложно удивить чем-то подобным. Но ведь надо же с чего-то начинать! А затем можно и удивить, преподнеся действительно необычный подарок. Но что? Искусно выполненные фрески в греческих, а особенно в латинских, храмах подсказали Лео интересную идею — подарить Элен де ла Тур ее портрет.

Была б идея, а ее исполнение — уже дело десятое. Дураку да влюбленному все по плечу, поэтому случай представился быстро. На Родосе как раз расписывали собор Архангела Михаила — главную церковь местной униатской митрополии, а Торнвилль забрел вроде как поглядеть на процесс, изобразил из себя ценителя, похвалил, а затем спросил, можно ли заказать в частном порядке портрет дамы, нарисованный вот в такой же манере.

Перепачканный краской седатый грек-умелец ответил:

— Отчего же нет? Мы за любую работу беремся. Хочешь портрет дамы — можно попробовать. Сделаем в вашем, западном, стиле, близком к реальности. Она сама придет, или мне ходить надо будет?

О! Вот и непредвиденные трудности начались!

— Боюсь, не выйдет ни так, ни эдак… — замялся Лео.

— А как же тогда, чудак-человек? Ты чем думал-то? Со слов, боюсь, не выйдет. Если только подобие укажешь, к примеру, в Богоматери Замка… Или Бурго…

Лео вдруг воспрянул духом от внезапной идеи:

— Подожди, кажется, придумал. А если издали покажу — запомнишь?

— Это да. Глаз у меня наметанный, схвачу. А там — подскажешь, ежели что.

— По цене как?

Грек почесал седую бороду:

— Сам понимаешь, работа штучная, непростая. Опять же, то, что ты хочешь, не может быть большим при таком способе работы. Дюймов четыре на шесть, ну чуть больше, от силы, и в полроста.

— Как делать — тебе виднее. Ты говори, сколько. Раз мне надо, то и заплачу, сколько надо, и вообще, если совсем уж цену не вознесешь до небес, я закажу еще и копию портрета. Копию мне.

Художник назвал цену, и Лео без торгов согласился. Однако решил, что показывать художнику образец на улице рискованно. Вдруг художник не поймёт, на кого указывают, и изобразит не ту. Надёжнее было бы под благовидным предлогом привести Элен в храм Архангела Михаила, где работал сам художник. Тогда не спутает.

Прошел не день и не два, прежде чем Торнвилль, отловив Элен, за деликатным разговором как бы между прочим предложил ей сходить посмотреть работу греческих мастеров. Элен согласилась, и англичанин отвел ее "на показ".

Для верности, когда Элен смотрела куда-то наверх, он быстро обернулся и, переглянувшись со старым греком, у которого заказывал портрет, чуть заметным жестом указал на нее. Грек понимающе улыбнулся и кивнул — и так, мол, давно понял, уже глаз не спускаю. При этом он очень быстро то делал какие-то наброски углём на листе бумаги.

После этого начались долгие муки творчества. Начали, так сказать, с черновика. Старик не перехвалил себя, когда сказал, что глаз у него наметанный и он все схватит: так, в целом, и получилось. Все было на своих местах — глаза, нос, рот, волосы, стать… Но в то же время что-то все равно было не так. Что? Кто бы мог сказать! Грек предлагал различные варианты поправки, но ничего и не выходило. Тут Торнвилля словно осенило — волосы на лбу лежат не совсем так, отчего он и кажется другим. Ценный совет — пара штрихов — и вот вам Элен де ла Тур, собственной персоной, как живая! Красивая, мудрая, сдержанная… Расчувствовавшись, Лео обнял старика, а тот вырывался, смеясь:

— Ты ж, господин, теперь изгваздаешься весь!

— Да и ладно! Главное — получилось! Ай и глаз у тебя. И руки золотые!

— Да и у тебя глаз, я смотрю, цепкий! Махонькая деталька, а сразу все по-другому стало. Теперь даже не волнуйся, все сделаю в лучшем виде. Здесь особо не дадут, так я дома… Приходи через неделю.

Лео отсыпал художнику половину обговоренной суммы, чтоб тому вдохновеннее работалось, и радостно поспешил в английский "оберж", а там ему лишний раз напомнили о том, что он все же состоит на орденской службе, по каковой причине и должен отбыть на следующий день с караваном новых орудий в линдосскую крепость крестоносцев.

Отправка двух десятков новых орудий стала последствием недавнего осмотра крепости д’Обюссоном. Великий магистр давно уже считал, что данная крепость нуждается в хорошей перестройке, однако пока, ввиду первостатейных дел по укреплению столицы, а также замка Святого Петра в Малой Азии, ограничился созданием собственного проекта ее будущего переустройства и обновлением ее арсеналов.

Морем, на всякий случай, орудия отсылать не стали. Послали посуху, на крепких повозках, запряжённых волами, с сильным конвоем на всякий случай, под командованием итальянского рыцаря Гримальди, статного бородача лет тридцати пяти.

С ним и отправились два англичанина — Ньюпорт и Торнвилль, и еще брат Жоэль из "языка" Франции. Поездка была рассчитана на три дня, поэтому Лео особо не беспокоился, а, как оказалось, напрасно.