Двое строптивых

18

Зимой и весной 1480 года небесная канцелярия неустанно взвешивала на весах человеческие судьбы и решала, кому из христиан и турок лишиться жизни в ходе осады Родоса, а кому следует продолжить существование на грешной земле. Всех решений мы не знаем. Знаем лишь некоторые, но не будем прежде времени раскрывать тайну. Остается добавить лишь еще несколько штрихов и эпизодов перед тем, как начнется Первая Великая осада.

С началом весны на остров прибыл колосский кипрский командор Гийом Рикар — преемник Запланы по своей должности, с большей частью своих людей. К нему, что характерно, примкнула дюжина-другая венецианских кипрских добровольцев, поставивших защиту веры выше обычных в мирное время склок с иоаннитами.

Примерно в это же время неожиданно явилось предпоследнее серьезное подкрепление: на помощь госпитальерам приплыл итальянский искатель приключений Бенедикт делла Скала, потомок кровавых деспотов Вероны. Их род в непрекращающихся сватках за власть изрядно поредел и в итоге лишился этой власти, однако потребность к действенному бытию осталась в крови делла Скала. И вот один из них, узнав о декабрьском нападении турок на Родос, на свои деньги собрал и вооружил большой отряд, во главе которого приплыл к д’Обюссону. Кондотьер не поскупился, его люди были вооружены отменно, и все с "огненным боем".

— Ничего не прошу и не требую, сиятельный господин, — кратко, как и подобает суровому воину, заявил полководец, встретившись с магистром Пьером, — только дайте возможность мне и моим людям пролить свою кровь в схватках с нехристями во славу Господа!

— И Он дарует тебе это, и венец жизни будущей, добрый и верный слуга Христов! Ты доказал свою веру своими делами, ибо, по слову апостола Иакова, вера без дел мертва. Даже мусульмане обвиняют нас, христиан, что вера у нас есть, а дел веры — нет. И разве они неправы? Родос обращается ко всем христианским государям с мольбой о помощи, но никто не присылает армии, идут только мелкие отряды добровольцев и даже доблестные единицы, а монархи в лучшем случае шлют деньги или оружие. Ты оказался выше их, прибыв сам, никем не принуждаемый, только своей совестью и долгом. Тем более велика твоя награда у Царя Небесного! — Великий магистр погладил по голове одного из своих псов и с тревогой спросил Бенедикта: — Не слышал ли ты чего о брате моем?

— Есть вести, и они нехороши. Не хочу клеветать на короля Франции, но, по моему разумению, он препятствует своим рыцарям отправиться на Родос.

— Я тоже слышал нечто подобное… Верится с трудом. Людовик помог деньгами и оружием, да еще замолвил свое слово перед папой.

— Мыслю так: денег и пушек у него в избытке, а такого полководца, как Антуан д’Обюссон, виконт де Монтэй — поискать. Рыцари ему нужны для борьбы со своими большими феодалами, вот он и чинит препятствия. А может, боится войны с султаном?

Новости приходили тоже неважные: отовсюду с Малой Азии и даже Румелии[43] двигались войска к Ликии. Султанский флот по весне готовился покинуть Галлиполи. На острове поймали турецкого шпиона, который под пытками показал какую-то несуразность, что, мол, султан Мехмед умер и войска вводятся, дабы избежать мятежа в Ликии и Карии, где принц Зизим хочет оспорить престол у своего брата Баязида. Выглядело правдоподобно (тем паче, что после смерти Мехмеда в 1481 году так и произошло), кабы не то обстоятельство, что султан был жив и здоров.

Родосская крепость, казалось, скоро лопнет от обилия собранных в ней запасов — оружия, пороха, зерна и всего прочего, включая даже древесину срубленных по окрестностям деревьев. Самый разнообразный народ организованно работал на нуждах обороны. Великий магистр собрал на трудовой фронт всех, кого только мог. Работали бродяги, рабы, окрестные селяне, простые горожане, моряки, ремесленники, евреи, воспитанники сиротских приютов, женщины, монахи. Монахов заставил трудиться пылкий Фрадэн, принеся тем самым неожиданную и серьезную пользу.

Трутни пытались обжаловать свое положение у архиепископа Убальдини, но он с радостью подтвердил их обязанность работать на благо Родоса своим благословением. Мало кто знал, каковы были "корни" этого дела. Сюжет стар как мир, и это короткое отступление можно было бы озаглавить так: "монах и клопы".

Клоп — давний и назойливый спутник человека, побуждающий его либо долго и отчаянно бороться, либо, проиграв, терпеть дружеские укусы немилосердного и хорошо организованного победителя. Фрадэн терпел, считая клопов неприятными созданиями Божиими, но в последнее время стал ходить, весь искусанный, или, правильнее того сказать, просто изожранный ими. Умиротворение души, покаяние, слезы сердца, общение с Богом — все омрачалось зудом и чесоткой. Самое главное, что вся прочая братия, жившая неподалеку от ворот Святого Георгия при византийской церкви Святого Марка, тоже страдала от клопов, но словно не замечала клопиного нашествия и этим как будто укоряла Фрадэна. Как же, мол, так, ты, такой подвижник и аскет, а не можешь такую малость претерпеть — как же ты избавишься от мук геенны?..

Шли месяцы. Стоическое терпение Фрадэна дало первую трещину, когда он наблюдал, как процессия 30 избранных нищих счастливо шествует внутрь госпиталя на традиционную выдачу хлеба и вина. Он, глядя на их изъязвленные, окоростовевшие лица и руки, тихо спросил одного из санитаров, не нанесли ль они им клопов. Тот ответил, что нет: конечно, клоп как вид в госпитале водится и в целом практически неистребим, но имеется не в ужасающих количествах, и борьба с ним ведется довольно успешно.

Тяжко вздохнув и почесав изъеденные кисти, ревнитель родосского благочестия пошел к себе — и случайно открыл страшную правду. Оказалось, что в его отсутствие множество руководимых им монахов дружно и согласованно… трясут со своих простыней клопов на ложе в его келье! И давно! Неслыханный заговор и предательство!!! О, гнилость человеческой природы! Вот тогда он и взялся проучить бездельников тем самым способом, о котором и было упомянуто в начале[44].

Однако продолжим рассказ о предвоенных буднях иоаннитов. Они чинили флот, переоснащали корабли — десятка полтора больших галер, большую каракку и пару поменьше, а также более мелкие посыльные галеры и суда. Великий магистр и четыре его адъютанта ежедневно обходили крепостные укрепления, осматривая ход производимых работ и давая новые указания. Принимая во внимание остроту положения и выслугу кандидатов, магистр д’Обюссон произвел нескольких дворян в братья ордена.

Процедура состоялась в храме Святого Иоанна близ магистерского дворца. Причастившись Святых Христовых Тайн, посвящаемые подошли к алтарю, облаченные в длинные одеяния и не подпоясанные в знак полной свободы, с зажженными светильниками в руках, знаменующими их пламенеющую любовь к Господу.

Коленопреклоненно эти люди стали молить о принятии их в орден. Принимающие братья-рыцари — одни из самых достойных и уважаемых в ордене, утверждая кандидатов в их благом намерении, делали соответствующие наставления, как тем отныне подобает жить: защищать веру, служить нищим, соблюдать орденские правила, повиноваться начальству и любить братию.

— В силах ли ты это выполнить? — спрашивал брат-рыцарь вверенного его заботам кандидата.

— Да, я готов, — отвечал посвящаемый.

— Не сотворил ли ты подобного обета в каком-либо ином ордене?

— Нет.

— Мы рассмотрели твои доказательства благородного происхождения на подобающее число колен. Истинно ли все, показанное тобою, и не раб ли ты чей?

— Истинно, и я ничей не раб.

Вопрошавшие принесли служебники и, когда посвящаемые возложили на них руки, пригласили дать обет, что каждый из них тут же и сделал по очереди:

— Я, — далее каждый называл свое имя, — творю обет и обещаю Всемогущему Богу и Пречистой Деве Марии, Матери Божьей, и святому Иоанну Крестителю соблюдать всегда с Божьей помощью истинное послушание перед каждым начальником, который будет мне дан от Бога и от нашего ордена. Сверх сего жить в отречении от собственности и соблюдать целомудрие.

Новый брат снимал руки со служебника, и принимавший его говорил:

— Мы тебя исповедуем слугою братии нищих, больных и посвященных к защите католической веры!

— И я себя таковым исповедую, — говорил посвящаемый, после чего, поцеловав служебник, сам относил его и клал на престол, поцеловав который, вновь приносил книгу в знак послушания принимавшему его в орден; взяв мантию и показывая ему белый крест, тот говорил:

— Веруешь ли, брат, что сие есть знамение Животворящего Креста, на нем же пригвожден и умер Иисус Христос, будучи распят во искупление грешников?

— Верую.

— Это знамение, которое повелеваем носить тебе всегда на твоем одеянии.

Посвященный в братию целовал крест, а принимающий его возлагал на него мантию и с левой стороны крест, а затем, целуя, произносил:

— Прими это знамение во имя Пресвятой Троицы, преблагословенных и присноблаженных Девы Марии и святого Иоанна Крестителя, в утверждение веры, в защиту христианского имени и в служение нищим, для чего, брат, и возлагаем на тебя крест. Да возлюбишь ты его всем сердцем твоим, да поразишь десницею твоею врагов, защищая его, и сохранишь его безвредна. Ибо, если ты, сражаясь за Христа против врагов веры, обратишься вспять, оставишь знамение святого креста и от праведного нашего братства бежишь, то по правилу уставов и обрядов нашего ордена ты, как нарушитель обещания, будешь лишен священнейшего знамения креста, и подобно смрадному члену узришь себя изгнанным из сообщества нашего.

После этого наставления принимавший в братию ордена завязал на шее нового брата-рыцаря повязки со словами:

— Прими иго Господне, как сладкое и легкое. Под ним обретешь покой души твоей. Мы тебе не обещаем сла-столюбий, но единый хлеб и воду и смиренную одежду, и приобщаем душу твою, твоих родителей и ближних к благим деяниям ордена нашего и братии нашей, творимым за весь мир ныне и присно и во веки веков.

— Аминь, — ответствовал рыцарь и, начав с принявшего его, обнимал с братским поцелуем всех предстоящих рыцарей в знак мира, любви и братства.

И так повторилось несколько раз, пока все кандидаты не были утверждены в новом своем звании.

Несмотря на повторы и то, что церемонию знали практически наизусть и ничего нового, разумеется, не произошло, все равно — она трогала всех. Старые воины умилялись, вспоминая, как их вот так же и здесь же посвящали в братию. Вспоминали и всех тех, кого тоже здесь посвящали, но которые уже отошли ко Господу — кто пал в бою, кого поглотила пучина, кто сгинул в рабстве у нехристей.

Новопринятые вообще пребывали в состоянии полного восторга. Грянуло под небесно-синими с золотыми звездами сводами храма песнопение, составленное из псалмов 47-го и 32-го, и прием в орден новых рыцарей на этом был завершен. Все чувствовали, что скоро много рыцарских мест окажутся вакантными, но страха не было: была мужественная решимость противостоять жалу смерти и бить врага.

Что касается Лео и Элен, то, конечно, напряженная жизнь родосской столицы с ее трудовыми полувоенными буднями не сильно способствовала полному амурному взаимопогружению. Однако ж они, молодые и счастливые, все одно считали эти несколько месяцев, с декабря по май, счастливейшими в своей жизни.

Дни были заняты — у Лео службой, у Элен — работами. Да, знатная Элен де ла Тур трудилась там, где в ее руках или заботе ощущалась нужда — в основном, на службе великого госпитальера, ухаживала за больны-ми и ранеными, но также иногда трудилась и по линии драпье — шила орденские одеяния.

Зато вечера и ночи, когда Лео, опять же, не караулил, были полностью их. Вообще, молодости свойственно легче переносить тяготы войны — как физически, так и морально. Может, потому что молодость вообще легче все переносит, и война тут ни при чем?..

Вот и Элен, накормив и напоив усталого воина, играет ему на лютне при неверном свете камина и поет мягко и то тягуче, то переливисто — песнь любви дамы к своему избраннику:

Так все и продолжалось до конца апреля, когда были получены вернейшие известия о том, что большой султанский флот покинул Галлиполи, затем прошел Геллеспонт и движется уже к Ликии вдоль эгейского побережья Малой Азии; в Ликии же почти что собраны пешие войска для осуществления вторжения на остров. Начался май; турки что-то все тянули. И здесь островитянам, как последний луч солнца из-за свинцовых туч, блеснула радость — а для великого магистра — двойная. Всего за несколько дней до высадки турок прибыл Антуан д’Обюссон, виконт де Монтэй, старший брат великого магистра. Они и на лицо были очень похожи — только у французского стратега борода была седее и подстрижена короче. Братья крепко обнялись, как только Антуан сошел с корабля, и Пьер взволнованно произнес:

— Брат! Привел Господь… Не сомневался, что прибудешь, не бросишь меня…

— Пьер, пешком пришел бы, и один! А так — со мной цвет французского рыцарства, из тех, что еще совесть не потеряли. Ну ты как лицо духовное отпустишь мне один грешок?

— Отпускает только Бог, священство — лишь свидетель…

— Ну как всегда, как всегда — слишком серьезен!

— А что случилось? Делла Скала говорил, что у тебя сложности с отбытием…

Старший д’Обюссон помрачнел, потом сказал, глядя в глаза брата и держа руку на его плече:

— На самом деле мог и не прибыть. Давно собирался, да король не пускал. Пришлось солгать и объявить, что я отправляюсь на поклонение Гробу Господню. Те, кто доселе собирался со мной, были в курсе, остальных, приблудившихся, я отослал с дороги, когда отплывали по Средиземному морю уже. Впрочем, некоторые и остались, так что — смотри, кто к твоим услугам! — И виконт начал представлять блистательных французов: — Дворяне рода Марш, мои верные вассалы — но они здесь по зову своих сердец, а не по моему приказу. Нельзя заставить быть доблестным, благородным и храбрым. Луи де Шанон — представитель одного из самых доблестных домов Анжу! Гийом Гомар — из Сэнтона, Матье Бранжелье — из Перигора, Клодиан Колон — из Бордо, Шарль ле Руа — из Дижона, Луи Сангвэн — из Парижа. Вся Франция шлет тебе своих сыновей! С ними оруженосцы, стрелки… не так много, как хотелось бы — но и за это хвала Господу!

— Приветствую истинных сыновей Франции на земле Родоса! Дай вам Господь послужить и остаться в живых, но, живые или мертвые, вы навсегда останетесь потомкам доблестным примером… — магистр не смог продолжать, только смахнул предательски набежавшие слезы и, словно добрый отец, просто обнял земляков-рыцарей, прибывших на смерть.

Всех устроили по "обержам", привезенные припасы разгрузили; пиры чередовались с богослужениями. Хоть и пользуясь диктаторскими полномочиями, но все же со всеобщего согласия — в том числе и великого маршала, чьей непосредственной компетенции касалось принятое решение — великий магистр д’Обюссон вручил брату жезл командующего и назначил его руководить всеми грядущими боевыми операциями.

Родос во всеоружии ожидал страшного врага. Каждый "язык" ордена должен был еще по разнарядке, утвержденной в 1465 году при великом магистре Закосте, защищать определенный участок крепости. От Морских ворот до дворца великого магистра шел участок Франции; далее, до ворот Святого Антония — участок великого магистра; отсюда до ворот Святого Георгия — участок Германии; затем, до башни Испании — участок Оверни; далее, до башни Богоматери — участок Англии; оттуда до ворот Святого Иоанна — участок Арагона; далее, до башни Италии — участок Прованса; оттуда до башни Ангелов — участок Италии; наконец, участок Испании (еще иначе — Кастилии) шел от башни Ангелов и одновременно с тем от ворот Святой Екатерины до Морских ворот, где круг обороны замыкался. Это, конечно, вовсе не означало, что тот или иной участок оборонялся исключительно силами лишь строго определенной нации — контингенты Англии и Германии были настолько малы по сравнению с франкоиспанским, что просто физически не справились бы со своей задачей, и в то же время испанцы и часть французов просто сидела бы без дела, любуясь на воды неприступной гавани на своих участках. Нет, отбиваться должны были все дружно, приходя на помощь тем, кого атаковали.

Но пока и до военной поры "дружили обержами". В основном, конечно, французы водились меж собой — языки Франции, Оверни и Прованса, испанцы Кастилии и Арагона — друг с другом; между теми и другими не было ни открытой вражды, ни розни, но отдельные ростки национального франко-испанского разлада, погубившего Родос в 1522 году, уже пробивались. Англичане держались с некоторым недоверием к побившим их в Столетнюю войну французам; положение маленького "языка" сближало их с немцами, а любовь к мореплаванию — с итальянцами, которые тоже не могли испытывать особой любви к постоянно рвущимся в Италию французам, против которых еще в 1454 году после очередной венециано-милано-флорентийской усобицы была заключена североитальянская лига. Впрочем, аппетиты испанцев на их родину итальянцев тоже не радовали. Повторюсь, что орден еще не знал в 1480 году большой национальной розни, однако с симпатиями и антипатиями тоже нельзя не считаться. Впрочем, гостеприимство процветало и на частном уровне — в гости хаживали не столько по национальному признаку, сколько просто по дружбе. С отбытием с Родоса английского "столпа" в английском "оберже" начался воистину "дым коромыслом".

Заправителем веселья стал сэр Томас Грин. Если при Кэндоле он еще хоть как-то мимикрировал, то при скромном лейтенанте развернулся вовсю. Первым делом, он внушил тому так составить расписание, чтоб все благочестивые, богобоязненные и просто занудные (в первую очередь Пламптон) служили в одну смену, оставляя "оберж" в полное распоряжение любителям погулять. Внук сэра Грина, сэр Томас Даукрэй, не особенно одобрял это, отчего вскорости и попал "по распределению" к Пламптону и иже с ним, зато к Грину прибился мрачный Ньюпорт, потом пара немцев из новоприбывших со "столпом" Доу, один оверньский гуляка, захаживали итальянские рыцари с орденского флота — в общем, бывало весело. В круг бражников иногда попадал и Джарвис, происхождение которого обычно мешало ему бражничать с Грином при Кэндоле. Лео, разрываясь между службой и Элен де ла Тур, стал редким гостем на бражничаньях Грина; он особо не распространялся о своей связи, но все и так все прекрасно поняли, и претензий не имели. Вот и теперь — Лео был в отсутствии, а гулянье шло вовсю. Вино лилось рекой, раздавались шутки, рассказы, песни… Ньюпорт устрашающим басом завел свою любимую:

— Почему дважды одно и то же? Или это разные? — захлебываясь от смеха, прогугукал филином старый Грин. И понеслось!

Невесть откуда появилась греческая плясунья, лихо плясавшая совершенно голой на пиршественном столе. Потом она спрыгнула вниз, и ее легкие ноги понесли ее в неистовом танце по освещенному факелами залу. Страстная южная женщина с конской гривой волнистых черных волос приближалась к рыцарям, сидевшим боком к столу, а, раздразнив, покидала их, жестоко продолжая полет своего танца уже в отдалении. И только отблески огня на потной шелковой коже отражались дьявольскими искрами в глазах грешников…

Пошатывавшийся Ньюпорт, с трудом встав из-за стола, пьяно улыбаясь и глядя на нее восхищенными глазами, не сдержался и, при всех крепко схватив ее, прижал к себе, покрыл поцелуями ее волосы, шею, грудь.

— Пойдем со мной, — прошептала она, и богатырь, уже находясь с ней в своей келье, нетвердым движением развязал кошель, положил плясунье в рот золотую монету…

Это был только один маленький эпизод английских гуляний последнего мирного вечера. А Торнвилль, конечно же, был с Элен. Солнце село, быстро вечерело; они тихо сидели, обнявшись, на молу башни святого Николая, выглядевшем для местных обитателей немного непривычно с той поры, как стоявшая на нем пара мельниц была из стратегических соображений снесена (теперь мельницы оставались только в городе и на молу башни Ангелов). Майский вечер чаровал ароматами и звуками. Было и так тепло, но молодые люди грелись сладким красным вином, слушая гул прибоя. Вечное море ворчало, словно сердитый барбос, а по его волнам причудливо плясали отражения сторожевых огней башни Найяка.

— Так бы вечно сидеть… А, Элен?

— Неплохо бы, конечно… Но всему на этом свете приходит конец… и этому тоже… Скоро закроют все ворота…

— А что нам ворота? Какая будет ночь! Можно и здесь ее прогулять.

— Да разве я только о воротах?.. Все ждут турок…

— А что турки… Как придут, так и уйдут…

— Но что оставят после себя?..

— Не думай об этом. Представь себе, что эта ночь не закончится никогда…

Снова долгая тишина. Потом дама сказала:

— Ты знаешь, завтра я хочу поговорить с магистром… Если ты, конечно, не передумал.

— Ты о чем?

— О, а ты уж и забыл, что неоднократно делал мне предложение?

Лео обнял ее за плечи, пристально поглядел в глаза:

— Я-то помню, только раньше всегда был один ответ.

— А теперь другой. Мы прекрасно сжились, и теперь я буду просить у доброго магистра Пьера разрешения на брак своей воспитанницы. Знаю, что он тобой доволен, возможно даже, что-то знает, хоть, естественно, не от меня, может, и нет — но, по любому, полагаю, моя просьба перевесит наше имущественное неравенство… У меня осталась кой-какая землица… но если дело в ней, я откажусь от нее, для меня это нетрудно. Если кто-то готов заплатить жизнью — что значит земля?

— Пойдем тогда к нему вместе, полагаю, мне там тоже надо быть, — засмеялся счастливый Торнвилль.

Элен тоже засмеялась, произнесла грудным голосом:

— И я так думаю. Он будет не против, давно мечтает сдать меня в надежные руки… А если откажет, что вряд ли — обвенчаемся сами, тайком. Здесь это нетрудно. Даже не буду спрашивать, не побоишься ли. А потом попросим д’Обюссона стать крестным нашему первенцу, когда Бог даст, и он за это все простит!

Лео молча крепко обнял Элен, и их уста слились в долгом поцелуе…

Наставала ночь с 22 на 23 мая 1480 года…