Двое строптивых

14

Любовные дела Торнвилля тем временем изменений не претерпели. Упорная и полная трагических срывов "осада" продолжалась; очередное — предрождественское — предложение было отвергнуто.

Так же случалось много разных мелких происшествий, одно из них не на шутку напугало Торнвилля — прошел слух, что в доме Элен пожар, и Лео сразу ринулся туда, однако ничего такого в помине не было. Львица только печально улыбнулась, поблагодарила за сочувствие и пояснила, что и вправду ее криворукая служанка чуть не сожгла дом, однако огонь быстро потушили.

Интересен был случай с жемчужным ожерельем, которое Лео купил у греков на "заработанные" в очередном морском набеге деньги (тогда захватили большой зерновоз и торжественно препроводили его на остров). "Отловив" Элен, Лео скромно попросил принять жемчуг в дар.

— Я не возьму, — холодно ответила она.

Торнвилля тут же охватил гнев. Сверкнув глазами, юноша воскликнул:

— Значит, я выброшу это в море!

Торнвилль не умел — а точнее, просто не мог — держать свои страсти в узде, страдая сам и заставляя свою даму пережить много неприятных минут.

Элен посмотрела на него с интересом. Что она подумала — Бог ее знает, ведь уже было сказано, что женщину понять нельзя. Однако на этот раз вспышка гнева со стороны Торнвилля заставила строптивицу вести себя иначе, чем в тот раз, когда было отвергнуто самое первое предложение о браке.

— Тогда, — загадочным тоном сказала она, — сам надень его на меня.

На этот раз строптивость была побеждена строптивостью. И коль скоро строптивость — это стремление действовать по-своему наперекор всему, то именно теперь стало очевидно, что отношения Лео и Элен — это поединок двоих строптивых. Лео упорно ухаживал, не обращая внимания на противодействие со стороны дамы своего сердца, а дама в свою очередь упорствовала несмотря ни на что. Не поймешь, в общем, кто из строптивых кого укрощал.

Вроде бы в этом поединке победил Лео, раз получил разрешение вручить подарок, однако Лео, услышав повеление своей Львицы "сам надень его на меня", оказался как будто обезоружен. Торжественно и благоговейнотрепетно он исполнил повеление своей дамы, прикоснувшись к атласной шее.

Элен чувствовала, как он совсем ненадолго продлил нежное прикосновение своих пальцев. А ведь только что она читала в его взгляде яростное желание задушить ее — и вот уж он повержен к ее ногам, и искренне рад этому. Она вряд ли знала старое английское стихотворение:

Конечно, этот опыт с ожерельем многого им обоим стоил. Лео воспарил за облака, и тем больнее было падать оттуда. А Элен ощутила удесятеренный натиск на свои бастионы, и ей пришлось прилагать в десять раз больше усилий, чтобы яростно их оборонять. Но бывало, что она вдруг начинала смотреть так нежно… И за руку один раз взяла…

Надо полагать, Элен сама не могла разобраться в себе, и ее поступки были продиктованы вовсе не низменным женским стремлением помучить несчастного влюбленного. Лео привлекал ее — своим чувством, искренностью, настойчивостью, умом — и одновременно отпугивал своей неистовой страстностью. Безумства страстей она, возможно, и опасалась в своем чувстве к Торнвиллю. Боялась сама оказаться во власти этого безумия и то давила его в себе, то позволяла ненадолго овладеть ее существом…

Хотя, возможно, все объяснялось гораздо проще: Элен была не вольна в своем выборе, то есть за нее решал опекун, который, возможно, сказал решительное "нет" в отношении Торнвилля как жениха. И если бы Элен в подобном случае дала волю своему чувству, это был бы настоящий ад прежде всего для нее самой. Мучительный выбор между отказом от любви и погибелью бессмертной души. Это для Лео было все просто, а для Элен, которая всю сознательную жизнь прожила под опекой и в конечном итоге всегда уступала велениям опекуна… И Торнвиллю она в этом признаться не могла, иначе тот по своему всегдашнему обыкновению наломал бы дров.

Возможно, другая подобная история и заставила Элен покушаться на собственную жизнь. Однако сплетники, хоть и говорили об этом, умалчивали о причине.

Но вернемся пока к внешнеполитическим делам. На остров прибыл великий приор Франции Бертран де Глюи с небольшим отрядом воинов, принесший весть, что брат магистра Антуан против воли своей задерживается, но клятвенно заверяет, что не оставит брата, если даже ему придется добираться пешком через все Османское государство.

Также на остров приехал "столп" Германии Иоганн Доу. Прибытие великого бальи было обставлено торжественно, ведь "столп" привел на Родос целый караван судов, а на них привез много пушек и иного вооружения, доброго пороху, продовольствия. Но главное — на этих судах приехал цвет орденского рыцарства и знатные добровольцы со своими дружинами из стран, находящихся в ведении "столпа" Германии, которых было немало. В "язык" Германии входили не только исконно германские земли, но и вся необъятная Священная Римская империя, где земли германцев пребывали вместе с Чехией, изрядными кусками Северной и Центральной Италии, а также кое-каких краев Франции и прочих.

И ещё в германское орденское землячество входила вся Скандинавия. Потомки древних викингов не утратили ни боевого запала, ни стати, поэтому пылкие гречанки уже представляли себя в их могучих объятиях, а греки-мужчины с детским восторгом смотрели на ряды белокурых богатырей, из которых каждый шутя мог схватить турка за ноги и побивать им ряды прочих нехристей.

Великий бальи был доволен своим воинством, спускавшимся по сходням с кораблей. Сам высокий, дородный, не согнутый прошедшими годами, тяготами и полученными ранами, он стоял на корме, словно вековой дуб, глядя на своих людей, рыцарей-добровольцев, и теплый ветер играл прядями его седых волос.

Немецко-скандинавское рыцарство пестрело гербовыми хищниками на одеяниях и щитах — отовсюду скалились львы, барсы, медведи, и высовывали языки из открытых клювов орлы. Современные датский и шведский флаги до сих пор хранят расцветку своих средневековых воинов, прибывших на Родос — красно-белую, сходную с боевой иоаннитской, и сине-желтую.

Доспехи северо- и западноевропейских крестоносцев были разнообразны и невольно выдавали степень финансового благосостояния их владельцев. Некоторые рыцари были экипированы по последней военной моде — носили оперенные шлемы с изящными забралами, либо круглые "саллеты" с прорезями для глаз и длинным выступом сзади, надежно прикрывавшем шею. Кожаные перчатки блестели множеством нашитых на них металлических пластиночек, чтобы обеспечить кисти одновременно и защиту, и гибкость. Латы этих рыцарей состояли из очень многих деталей и были покрыты чеканными узорами — очень дорогая вещь именно из-за чеканки, бесполезной в бою.

Иные воины были обряжены попроще. Они облачились в довольно старые итальянские "носатые" шлемы, бывшие в широком распространении еще лет пятьдесят назад (в Германии и Скандинавии их называли "собачьими черепами" или "песьими лицами"). И эти рыцари (в отличие от богатых собратьев, сопровождаемых многочисленными оруженосцами, тащившими за хозяевами груду всякого добра) явились на остров лишь с одним слугой, иногда двумя.

А уж совсем реликтами выглядели рыцари в кольчугах и пращуровских шлемах "ведрами", но насмешки здесь не были приняты. Люди явились не к какому-нибудь праздному европейскому двору, а собрались принять смерть во имя идеи. И это в то самое время как в Европе расчетливость готовилась повсеместно одержать верх над рыцарскими идеалами чести. Уже через считанные годы Никколо Макиавелли сочинит во Флоренции свой трактат "Государь", констатируя, что его современники "скорее забудут смерть отца, чем лишение имущества", и "больше дорожат богатством, чем почетом".

Те, кто прибыл на Родос, невзирая на пороки Церкви, кто отдал последнее на помощь гордому острову, кто противопоставил себя тем своим собратьям, оставшимся глухими к призыву д’Обюссона и продолжавшим жировать в своих замках — они явились красой и славой угасающего Средневековья.

Вот они продолжают высаживаться. Наблюдательный глаз наверняка отметил бы одну интересную особенность, касавшуюся рыцарского вооружения. Наряду с обычными — даже, скажем, непременными — остроконечными мечами и копьями, бросалось в глаза обилие топоров — порой узорчато украшенных, порой совершенно простых, годящихся одновременно и для плотницкого дела, и для рубки врага. А особенно много было бронзовых булав, палиц, шестоперов и прочего такого рода ударного оружия.

В ту же категорию причислялись боевые молоты, именуемые на Руси "клевцами", напоминавшие, скорее, не кузнечный инструмент, а кирку, только ополовиненную. Убить им с одного раза было, пожалуй, сложно, а вот оглушить или вскрыть доспехи для того, чтобы "достать" врага иным оружием, — это запросто.

Простая пехота носила шлемы, называемые "котелковыми" — иной раз с защитными железными полями, имевшими прорези для глаз, а порой островерхие. Для защиты тела использовались кольчуги с надетыми поверх "бургундскими куртками", либо кирасы. Некоторые, впрочем, обладали доспехом из пластин, очень напоминавшим древнеримский.

Шведские артиллеристы были в желто-коричневых кожаных "бургундках" поверх кольчуг, но поверх бургундских курток надели кольчужные воротники-нагрудники.

Рядами шли датские арбалетчики в синих "бургундках" — только безрукавных. На поясах виднелись крючки для натягивания тетив, деревянные коробочки для стрел-"болтов" и причудливые мечи — со старомодными "яблоками" на концах рукоятей и обращенными книзу концами перекрестья. Дополняли это вооружение маленькие круглые деревянные щиты. Смешная деталь — некоторые держали в руках теплые меховые шапки. Ну не думали северяне, что весна на Родосе такая!

Вспомогательными воинами при скандинавских рыцарях были финны — либо в кирасах с кольчужным воротником, поножах и вооруженные длинными алебардами с крючьями на концах, чтобы стаскивать конников на землю, либо арбалетчики, подобные датским и шведским.

Особую категорию составляли шведские "длинные лучники", называемые так, конечно, не по своему росту, а по длине луков, доходящей, подобно английским, порой до 2 метров. Эта категория вояк носила все те же котелковые шлемы с опущенными полями и прорезями для глаз. За спиной в чехле был их длинный лук, а вот стрелы к нему — удивительное дело! — лежали не только в колчанах, но и были с избытком уложены… на их спинах! Точнее, их доспехи на спинах были прорифлены рядами сверху вниз таким образом, чтобы в эти ряды, как в колчаны, можно было класть стрелы, выпасть которым не давали поперечные ремни! Более того, подобные ложбины были и спереди. Насколько практично!

Датские стрелки — владевшие уже огнестрельным оружием — были обмундированы наподобие артиллеристов, в желто-коричневые бургундские куртки поверх кольчуг, поножи, как у финнов, и котелковые остроконечные шлемы с полями. Тяжелые ручные короткоствольные аркебузы с шомполами, пороховницами, пулями и прочим занимали на стрелках столько места, что из всего оборонительного оружия они владели только лишь описанными выше боевыми молотами.

Воины из южнонемецких земель шли в шляпо- или колпакообразных боевых шлемах, кольчугах с широкими рукавами, покрытых кожаными куртками со свисающими по подолу прямоугольными "хвостами". Вооружены эти воины были мечами и длинными кинжалами, прикрепленными цепями к поясу, чтобы не потерять во время битвы. Щиты носили за спинами.

При помощи блоков, канатов и деревянных портовых кран-балок с кораблей уже выгружались пушки и сопутствующее им добро. Кто-то из зевак отметил нечто непостижимое: количество "задов" (казенных частей с прилитыми сверху полукруглыми ручками) к пушкам значительно превышало число стволов, многие из которых были открыты с обоих концов. Ну, устье дула — это понятно, а с другой-то стороны что и как?

Это была очень интересная немецкая выдумка по артиллерийской части. Следовало установить орудия, изготовленные без зада (а таких казенных частей иметь надлежало при нем много, десяток-полтора), затем одновременно их зарядить и, как по конвейеру, при помощи клина зады подгонялись к дулу, производился выстрел, использованный зад отсоединялся и тут же заменялся новым, готовым к выстрелу. Это обеспечивало изрядную скорострельность, по крайней мере, пока сам ствол не нагревался чрезмерно. Уж в чем немцу веками нельзя отказать, так это в инженерном таланте!

После орудий сгружали аркебузы и сарбатаны[38]. Интересны были шестигранные дула некоторых, украшенные литыми изображениями людских или звериных голов.

Несомненно, в толпе присутствовали и трудившиеся на турок шпионы, ведшие возможно более тщательный учет пополнению рыцарского арсенала, и довольно скоро их отчеты через соседнюю Ликию достигли султанского престола, доставив изрядное огорчение Мехмеду.

Конечно, никакое перемирие, тем паче формальное, не могло связать ему руки, и посему он распорядился возможно сильнее препятствовать повторению подобных "караванов", конечно, не показывая официального флага. По этой причине еще шустрее зашныряли меж островов суда магометан и христиан. Последние, получая верные известия, старались отправлять на встречу "караванов" галеры для их охраны. Некоторые одиночки вообще добирались до Родоса окольными путями, через страны ислама, рискуя жизнью.

Но мы немного увлеклись. Выгрузка, наконец, подошла к концу, и только тогда старый "столп" сошел с борта на сушу, где его приветствовал братским лобзанием Пьер д’Обюссон.

— Я рад, что Господь привел тебя назад, да еще с такой подмогой! — сказал магистр со слезами на глазах. — Порой не чаял уж и свидеться!

— Спасибо на добром слове. Разве я мог оставить свой Родос в тяжкую минуту. Господь исполнил оба моих желания — дал попрощаться с родиной и доплыть сюда. Теперь я спокойно сложу свои старые кости на Его ниве…

— Грустное слово, брат бальи. Нам еще молодых орлов надо воспитать, чтоб было, на кого гнездо оставить…

— В них не будет недостатка. Посмотри, каких Нибелунгов я привез тебе! Если и стены Родоса падут, они, встав могучими рядами, грудью своей оборонят его от нехристей! Что камни — люди, вот крепость истинная!

— Да благословит тебя Господь, добрый и верный брат наш и слуга ордена! Знай, что ты — один из четырех моих адъютантов, которых я избрал на капитуле согласно данным мне диктаторским полномочиям. Четверть крепости вверяю я твоей обороне, и не сомневаюсь, что передаю ее в надежнейшие руки!

Конечно, такой обмен комплиментами не скрылся от великого туркополиера, брата Джона Кэндола, которому надо было снаряжаться в Англию торговать индульгенциями. И разумеется, ему было грустно, что не ему доверили четвертую адъютантскую должность. "Почему так? Не доверяете мне, великий магистр, что ли?.. Но ведь не я один обойден: из восьми "столпов" избраны лишь четыре адъютанта… Верный своему слову, д’Обюссон не стал считаться со старшинством "языков" — ведь и немцы, и англичане всегда были в тени франко-испанского большинства… Значит, магистр видит в английском "столпе" больше дипломата, нежели воина. Так что все одно обидно. А с другой стороны, может, еще удастся вернуться до начала военных действий и внести свой скромный личный вклад в оборону?" Оставалось только подчиниться, назначить себе лейтенанта и отплыть.

Хитрую штуку выкинул Джарвис, которого брат Кэндол планировал взять с собой штурманом. Роджер вовсе не хотел бежать с острова, словно крыса с тонущего корабля, но, будучи не столь заметной фигурой, как орденский "столп", он вытворил занимательный трюк, лишний раз доказав знаменитую истину о том, что незаменимых нет.

Джарвис сильнейшим образом напился и к отплытию довел себя до полностью бессознательного состояния. Грузить тело не стали, нашли другого кораблеводителя, а Джарвис получил две недели принудительных работ по кладке нового бастиона, но не унывал и был сам собой чрезвычайно доволен. Даже карающий его д’Обюссон хитро спросил:

— А ведь ты, чертов сын, не иначе, нарочно это дело сотворил, чтобы в Англию не плыть?

— Именно так, господин, — бодро ответил тот, смотря прямо в очи великому магистру.

Тот с укоризной покачал головой, но улыбавшиеся глаза предательски свидетельствовали о том, что он остался доволен находчивостью английского моряка. Впрочем, "закон есть закон", проступок был налицо и требовал наглядного возмездия, чем и стала принудительная трудовая вахта каменщика.

Турки по-прежнему озоровали у островов Кос, Патмос и Наксос. Их флотилии появлялись и у Петрониума. Разведка из Константинополя доносила, что количество подготавливаемых султаном судов возросло со ста пятидесяти до двухсот.

Так минуло месяцев эдак семь, в трудах и заботах. За это время на Родос прибыли еще некоторые добровольцы, но пробираться становилось все труднее и опаснее. Пару раз на острове еще показывался ренегат Софианос, потом перестал. Д’Обюссона это встревожило, и не напрасно.

Оказалось, что прекращение посольских визитов было связано с тем, что противник начал подтягивать силы в Ликию. Из османской столицы туда перебросили часть корпуса янычар и тяжеловооруженных конных сипахов. В портах Ликии и Карии наблюдалось скопление легких бригантин и больших плоскодонных судов — явно, для транспортировки десанта. Имелись основания полагать, что все это копится на будущую весну, но турецкое вторжение на остров могло начаться и раньше.

Все побережье Родоса ощетинилось дозорными постами, готовыми в любое время дня и ночи дымом или огнем возвестить о высадке нехристей. Рудольф Вюртемберг, приор Бранденбургский, во исполнение указа д’Обюссона, создал отряды кавалерии, готовые по первой тревоге помчаться навстречу высадившемуся врагу и принять на себя его первый удар.

И он был нанесен — 4 декабря 1479 года.