Двое строптивых

2

Пьер д’Обюссон, французский дворянин из древнего и славного рода, скромный человек 55 лет, несколько выше среднего роста, с кротким взглядом голубых глаз, большой шелковистой бородой с проседью и седыми же волосами, с "суворовским" хохолком и несколько длинноватым прямым носом… Действительно, проще и вернее всего будет его описать как длиннобородого Суворова.

Пьер был пятым сыном своих родителей — Реджинальда и Маргариты: старший брат — Антуан, виконт де Монтэй, стал наследником всех имений и сделал блестящую карьеру воина при французском дворе; трое следующих братьев — Гугон, Луи и Гишар — пошли по духовной линии и стали епископами, что также было старинной семейной традицией (первый епископ из д’Обюссонов — Тюрпэн Лиможский — упоминается в хронике аж за 898 год).

Пятый сын избрал карьеру воина, впоследствии прославившую весь род, а по духовной линии превзошел и всех своих братьев, став кардиналом. В ранней молодости Пьер воевал с османами на стороне венгров, причем император Сигизмунд отметил его остроумие, веселый нрав и любовь к наукам — особенно к математике и истории.

После смерти Сигизмунда Пьер вернулся во Францию, где его двоюродный брат Жан д’Обюссон, камергер короля Карла Седьмого, представил его ко двору. Пьер храбро сражался на полях Столетней войны, а также принял участие в войне французов со швейцарцами (1444 год). Год спустя он отмечен на торжествах в Нанси по случаю бракосочетания французской принцессы Маргариты Анжуйской с английским королем Генрихом Шестым Ланкастером.

Уже тогда король Франции Карл Седьмой так отозвался о молодом д’Обюссоне: "Никогда еще я не видел в соединении такого огня и такого благоразумия". Очень верно было сказано!

Возможно, именно благоразумие стало причиной того, что роскошная придворная жизнь пришлась Пьеру не по нутру и судьба привела его в орден иоаннитов, лишь недавно доблестно отразивший 40-дневную осаду египетских мамлюков (в 1444 году).

Дядя будущего магистра, Луи д’Обюссон, орденский командор Шарру, помог племяннику отправиться на Родос и вступить в орден. В 1457 году Пьер д’Обюссон становится видным орденским деятелем, исполняя роль посла к французскому королю Карлу Седьмому. Потом мы застаем его правой рукой магистра Джованни-Батисты Орсини. Пьер кладет много сил на перестройку старых иоаннитских укреплений и возведение новых. Наконец, смерть Орсини и избрание в магистры застает д’Обюссона приором Оверни.

Короче говоря, Пьер д’Обюссон — это выдающаяся личность своего времени, военный инженер и дипломат, а также, как читатели уже поняли, собиратель античного искусства и любитель животных. Знаменитые собаки д’Обюссона сопровождали его повсюду: и на улице, и на заседаниях орденского совета, и на богослужениях в храме Святого Иоанна — что засвидетельствовано многочисленными гравюрами и миниатюрами.

С виду в этом человеке не было ничего геройского, но часто ведь говорят, что внешность обманчива. Его многочисленные таланты, а равно подвиги и личная храбрость позволят современникам сравнить его с знаменитейшими и славнейшими героями Античности — и в этом не было ни капли лести. Спустя два столетия о нем скажут, что д’Обюссон избавил Рим от судьбы Константинополя, защитив Родос от турок, а сами иоанниты считали его славнейшим магистром…

Но все это — позже. Пока что турки не напали, и хотя тучи все больше сгущаются, буря еще не грянула, и Пьер д’Обюссон мирно шествует по своему саду, несколько утомленный словопрениями с венецианцами, но все же весьма довольный тем, как эти прения завершились.

Рядом с ним чинно шествовал секретарь Филельфус, с которым вдохновенно разговаривал 48-летний вицеканцлер Гийом де Каурсэн, полная противоположность невозмутимого секретаря.

Каурсэн происходил из родосского рода, хотя и родился во Фландрии. Слабое здоровье открыло ему единственно доступное поприще — науку, в которой он достиг похвальных результатов, отмеченных званием доктора Парижского университета, и это не был пустой диплом к пустой же голове.

Нет, Каурсэн не только считался, но и был в действительности одним из умнейших, проницательнейших и образованнейших людей своего времени. Можно было не сомневаться и в том, что он мог бы достичь самого верха в орденской иерархии, если бы не одно прискорбное и архиважное по тем временам обстоятельство — он не был рыцарем… Но орден пошел на максимально возможную уступку в создавшемся положении, и в 1459 году Гийом был назначен орденским вице-канцлером, коим и пребывал до самой смерти в 1503 году.

Он как человек умный и с философским взглядом на жизнь старался не обращать внимания на сословные препоны, а верно, честно и добросовестно трудился многие годы, оставив по себе единственный вечный памятник, который, как известно, "металлов тверже и выше пирамид" — книгу о том, как турки осаждали Родос в 1480 году. Это сочинение прославило автора и обессмертило имя Каурсэна.

Однако, перечисляя заслуги этого человека, мы забыли рассказать, как же тот выглядел, поэтому с запозданием сообщаем, что был он высокий, гладко выбритый, с довольно длинными волосами, закрывавшими сзади шею и немного спускавшимися на плечи. Во взгляде сквозила некоторая наивность, отличающая бессребреников, готовых трудиться день и ночь ради идеи. А когда Каурсэн говорил, в нем сразу был виден энтузиаст науки, усердный книжный червь, стремящийся открыть нарытые им знания обществу, которое, к прискорбию, далеко не всегда готово их воспринять.

Ему повезло с работой, поскольку он делал любимое дело, хотя и не мог при этом похвастаться хоть какими-либо значительными доходами. (Орден на Родосе, надо сказать, вообще постоянно находился в тяжких финансовых тисках, а поддерживать орденское государство, помогали исключительно финансовые потоки из европейских командорств и приорств.)

Помимо секретаря и вице-канцлера с магистром шествовали по саду трое рыцарей: Ги де Бланшфор, 32 лет — племянник д’Обюссона, сын его старшей сестры; итальянец Фабрицио дель Каретто, 23 лет; родосский рыцарь (в недалеком будущем — кастеллан) Антуан Гольтье. Все — верные помощники великого магистра, на которых он мог положиться, как на самого себя.

Орденские чины (кроме Каурсэна) были облачены в черные плащи с нашитыми на них белыми крестами и черные же шапочки. Вице-канцлер носил длинные одежды насыщенного синего цвета. Иоанниты держали в руках четки: у братьев-рыцарей — из красных кораллов, а у магистра — янтарные. Гольтье, кроме того, держал продолговатый длинный сверток.

Бланшфор получал от дяди последние инструкции, касающиеся его предстоящей миссии к французскому королевскому двору:

— Д’Амбуаз, видимо, недостаточно убедительно обрисовал наше положение королю Людовику, — медленно и с нескрываемой грустью говорил д’Обюссон. — Брат Эмери всегда такой убедительный, тяжеловесный, но этих качеств недостаточно, чтобы пронять этакого хитреца и скрягу, как король Людовик. У королей короткая память, а освежать ее — дело неблагодарное. Поэтому это предстоит сделать тебе. Отвезешь ему моего леопарда и пару натасканных соколов и скажешь, что от него ждет помощи тот, кто проливал за него свою кровь против швейцарцев, когда король был еще дофином. Оружие, люди, деньги, корабли — Родосу нужно все, и много. Если он считает воздаяние Божье в будущей жизни за свершенные во славу Христа и его воинства благодеяния слишком ненадежной монетой, скажи, что мне, к сожалению, расплатиться нечем, окромя охотничьих птиц. Разве что душу свою заложить еще остается… Горожане да горожанки мои ходят в каменьях да жемчугах, а братья-рыцари — в латаных одеждах с прадедовскими мечами. Госпиталь несчастный почти 40 лет достроить не можем! Вот какие мы госпитальеры… Последнюю заначку Орсини уже откупорили. А занять у буржуа на оборону — разве дадут? Сразу крик пойдет, что магистр отбирает кровное добро, да еще без отдачи. Последнее, пожалуй, верно, ибо отдавать не с чего! Стенами, башнями, пушками оборотились бы эти богатства. Заимодавцам не растолкуешь, что, если турки возьмут Родос, никого никакие деньги не спасут, и то, что горожане берегут для себя, достанется врагам… Ладно, это уже лишнее. Главное — постарайся не задерживаться во Франции, ты мне будешь нужен здесь. Но если для пользы дела — разрешаю остаться там и в самый трудный для нас час. Я ценю твой меч и храбрость, но твоя голова и красноречие могут принести гораздо больше пользы ордену. Французское золото — это пушки, пушки и еще раз пушки. Доверенных людей тебе навязывать не буду — выберешь сам. Думал уже, кого?

— Да, дядя. Рыцарей де Бридье и де Данвуа.

— Хорошо. Даю свое согласие. Кстати, Каурсэн, — великий магистр обернулся к вице-канцлеру, — надо с той же целью подготовить посольства в Арагон и Каталонию. Возложим эту миссию на бальи Майорки брата Кардону, а также к папе Сиксту — туда поедет рыцарь Пьоццаско, которого я назначаю своим лейтенантом при папском дворе. Ги, учти вот что: коль скоро французский король мнит себя христианнейшим из государей, неплохо бы и его привлечь к воздействию на понтифика. Не годятся такие речи, братья, но нам не до изысков. Короче говоря, зажмете Сикста с двух сторон с братом лейтенантом да втолкуете, что если падет Родос, вся Италия попадет под власть варваров, и Мехмед осуществит мечту Баязида — пустит своего коня пастись в Ватикане.

Д’Обюссон умолк, остановился и пристально поглядел на ожидавших его людей. Рыцарь Жоффруа и его спутники склонились, а Торнвилль преклонил колено. Псы настороженно заворчали; Филельфус тихо произнес:

— Это тот, о ком я говорил.

— Я уже понял, брат мой.

Магистр жестом повелел Лео подняться, и брат Жоффруа торжественно произнес, представляя дворян друг другу:

— Великий магистр Ордена святого Иоанна, брат наш и господин Пьер д’Обюссон. Сэр Лео Торнвилль, четыре года томившийся в турецкой неволе и оказавший ордену большую услугу в Константинополе.

— Знаю. Брат Филельфус все уже рассказал.

Магистр пристально смотрел англичанину прямо в глаза, словно пытаясь проникнуть вглубь его души и понять, чего же от него ожидать — добра или зла.

Не говоря ни слова, д’Обюссон протянул руку, и рыцарь Жоффруа немедленно вложил в нее послание погибшего Алессандри, предварительно сломав печать. Магистр, немножко сощурившись и отнеся послание подальше от глаз, быстро прочел его и молча передал секретарю. Тишину нарушало только щебетание птиц.

— Покажи мне свои руки, рыцарь, — вдруг тихо произнес д’Обюссон.

Лео, немного смутившись от неожиданной просьбы (или приказа?), послушно протянул ладони.

Скользнув по ним взглядом, доблестный француз отметил вслух:

— Да, они знали годы тяжкого труда. И еще совсем недавно… Стало быть, ты желаешь служить святому ордену?

— Желаю, — еле-еле справившись с комком в горле, изрек Лео, — если на то будет милость великого господина.

— Хоть ты и рыцарь, тебе предстоит много потрудиться прежде, чем ты попадешь в число братьев. Ты знаешь об этом? Есть ли у тебя призвание к монашеской жизни, и не давал ли ты обет иному ордену?

Вопросы магистра застали Лео врасплох. Смущенно кашлянув, он произнес:

— Я — бедный рыцарь, без родных и без земли, четыре года бывший в рабстве у нехристей, как уже известно господину. Хоть временами рабство было не так тяжко, но все равно мое единственное желание — срубить как можно больше бритых турецких голов. Я не питаю каких-либо надежд войти в число высшей братии и даже не думал о том. Знаю, что ордену нужны люди — вот я и прошу оказать мне честь и позволить служить братству в качестве простого воина: моим плечом и мечом… Правда, вместо меча у меня пока только вражеская сабля.

— Какие еще способности у тебя есть? Ты грамотен?

— Мой покойный дядя, аббат, неплохо меня выучил. Правда, деньги считать я так и не научился. Знаю греческий немного… в основном древний. Латынь вот, как видите. — Лео, не знавший французского языка, говорил с рыцарями именно на латыни. — А когда нужда заставила, выучил и турецкий.

Замечание насчет турецкого заставило великого магистра оживиться:

— Хорошо выучил?

— Полагаю, да.

— Может, тогда надо его попытать на дыбе, как шпиона? — усмехнувшись, изрек по-турецки Филельфус. — Того, кто много знает, всегда ждут беды.

Лео отлично его понял и ответил так же по-турецки, слегка поклонившись, дабы ответ не сочли дерзостью:

— Власть ваша, но вряд ли это благоразумно. Пока у нас будут пытать за знание, пребывать нам во тьме неведения, ибо сведущий человек, желая избежать бед, будет притворяться глупцом. Один мой знакомый улем в Малой Азии, хотевший меня ослепить, любил читать стихи поэта Хайяма об ослах, мнящих себя мудрецами и объявляющими всякого, кто не осел, врагом Бога.

Секретарь усмехнулся довольно, но в то же время и желчно, а вместе с ним и магистр, который добавил также по-турецки:

— Ты не лезешь за острым словом в дальние закрома, — после чего перешел на понятную всем латынь: — Ты сохранил в себе внутренний огонь, несмотря на невзгоды. Это радует. Брат Филельфус сказал, у тебя с собой бумаги.

— Есть. Только-только восстановлены, причем в Константинополе, — горько усмехнулся Лео, — но английским судейским в присутствии двух свидетелей. Понимаю, что это не очень, может быть, правдоподобно, но это лучше, чем ничего. Всего дней десять прошло с тех пор, как я ворочал камни на султановой стройке… Из орденских чинов разве что кипрский колосский командор Николас Заплана мог бы подтвердить, что я — это я, если он жив, конечно.

— Он жив, но уже два года как стал столпом "языка" Арагона, однако сейчас отсутствует, ибо служит ордену на дипломатическом поприще, — не удержавшись, ответил Филельфус, секретарская душа, не могшая обойтись без того, чтоб не дать справки. — Ныне колосским командором Кипра является брат Гийом Рикар.

Пока д’Обюссон бегло проглядывал документы, представленные Лео, молодой дель Каретто, сверкнув черными глазами и огладив короткую черную бороду, сказал:

— Конечно, полностью доверять ему мы не можем, да он и сам это прекрасно понимает. Но, мне кажется, человек этот волевой и боевой. Если бы он был итальянцем, я бы взял его в свое подразделение.

Магистр жестом приказал дель Каретто умолкнуть. Многолетняя мудрость, конечно, предостерегала д’Обюссона от полного доверия к незнакомцу, но молодой англичанин понравился ему живостью ума, познаниями и, как казалось, открытостью своего характера.

Филельфус только что вполне серьезно предлагал пытать англичанина на дыбе, но д’Обюссон дал свое согласие лишь на отправку в Англию следственной комиссии по случаю. Все равно хотели выудить денег у короля Эдварда, вот заодно все и выяснят.

Конечно, это был далеко не совершенный выход. Во-первых, ответа от следственной комиссии пришлось бы ждать долго. А во-вторых, рыцарь мог оставить по себе добрую славу в Англии, но в плену измениться и вполне добровольно пойти на службу к туркам, став их соглядатаем.

Все сводилось к дилемме: или верить, или нет. И усложнялось тем, что сам д’Обюссон был большим мастером закулисных операций, создавшим разветвленную разведывательную сеть, про которую — справедливо или нет — говорили, что осведомители у великого магистра имелись даже в султанском гареме. А когда ты сам опытный разведчик, то волей-неволей будешь во всех подозревать подсылов.

Побеседовав еще с Торнвиллем, магистр наконец изрек:

— Ладно, решим так: человек ты нам, безусловно, нужный, но дай и нам время, чтоб мы в тебе окончательно разобрались, и не обижайся, когда тебя куда-то не допустят или, например, будут сопровождать. Время такое. Остановишься в английском "оберже"… Впрочем, я не осведомился: как твое здоровье? Если нужно, можешь подлечиться в госпитале. Поскольку ты рыцарь, я распоряжусь, чтоб тебя поместили не в общий наш, старый, а в госпиталь Святой Екатерины. Там спокойно, просторно, палаты отдельные.

— Нет-нет, достопочтенный магистр, — поспешно заговорил Лео. — Конечно, султановы камни таскать — дело нелегкое и невеселое, но человек я крепкий. Мне бы просто несколько дней отваляться — и все, я на ногах. И винца бы для здоровья да свининки жареной, а госпиталя мне не нужно.

— Хорошо, пусть так. Значит, поселишься там, как мы говорим, "у трех Томасов". Документ получишь сегодня же. Расходов на пищу, питье и ночлег нести не будешь.

Оружие и доспехи получишь подходящие. Завтра — на исповедь и причастие сюда, в храм Святого Иоанна. Десять дней даю тебе на отдых, а затем поступаешь в распоряжение английского орденского "столпа", брата Джона Кэндола. Начинаешь несение службы, включая караулы и прочее, неурочное, то есть участие в походах и, разумеется, оборону города в случае осады. К тому же корабельное дело тебе знакомо, так что скучать не придется. Будет и жалованье, хотя и скромное, но тратить тебе его особо не на что. Как я сказал, кров, еда и экипировка у тебя будет, а остальное — от лукавого.

Француз усмехнулся и снова пристально посмотрел на Лео, а юный Торнвилль в который раз смутился и подумал, что будет лучше на ближайшие месяцы про женщин вообще забыть, дабы показать себя перед орденом с лучшей стороны.

— Далеко никуда не отлучайся, — меж тем продолжал великий магистр, — а если уйдешь, непременно доложись в "оберже", куда и на сколько пошел, чтоб тебя, в случае надобности можно было быстро найти. Все ли тебе ясно? Нет ли каких вопросов?

— Как кажется, все ясно. Благодарю за доверие, которое вскоре надеюсь оправдать.

— Пока еще не за что благодарить. Брат Антуан, давай вручать молодцу подарок, а ты, сэр Лео, — на колени!

Торнвилль опустился на колени, понимая, что сейчас свершится — наконец-то он получит "настоящее" оружие, а не турецкий клинок.

Рыцарь Гольтье меж тем развернул сверток, в котором был рыцарский меч, и с небольшим поклоном передал д’Обюссону, а один из магистровых псов любопытно повел глазами на развернутую ткань, сверкнув белками, словно лунами, — вот бы пожевать!

Магистр Пьер взял оружие и торжественно вручил Лео со словами:

— Прими, сэр рыцарь, этот залог доблести и чести, действуй им во славу Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа и Ордена святого Иоанна. Более не скажу ничего — слова тут излишни. Честь, доблесть, слава — пусть они ведут тебя на врага, а Господь и Богоматерь тебе в помощь.

Кое-кто из рыцарей неприкрыто ужаснулся из-за неосмотрительного поступка магистра. А если англичанин — скрытый магометанин и турецкий подсыл? А если он сейчас воспользуется случаем, чтобы покуситься на жизнь д’Обюссона?

Однако Лео повел себя как христианский воин, а не как тайный последователь Магомета и турецкий засланец. Юный Торнвилль поцеловал металл клинка, оказавшийся прохладным (очевидно, недавно хранился в подвале), и хрипло выговорил:

— Пока жив — не посрамлю сей клинок, и оказанное мне высокое доверие оправдаю, хотя бы пришлось и с жизнью расстаться, пролив всю кровь до капли.

— Своей крови не жалей, но больше лей турецкую! — рассмеялся итальянец Фабрицио, а брат Антуан аккуратно напомнил магистру:

— Брат Шарль де Монтолон почтительно просил освидетельствовать произведенные им работы при башне Святого Николая.

— Да-да, я помню. Пойдем туда прямо сейчас, — устало произнес магистр. — Лео, мальчик мой, следуй за нами — отведем тебя в "оберж". Брат Жоффруа, а ты после этого расскажешь нам о константинопольских делах.

— Непременно, господин наш и брат. И первым делом — про капитана Джарвиса! Этот пьяный фавн…

— После, после, — оборвал его магистр, явно не желая, чтобы Лео подумал о благородных рыцарях Христовых, как о базарных торговках, не упускающих случая перемыть кости всем ближним.

Иоанниты спустились вниз по улице от дворца мимо "обержей" и вышли на небольшую площадь храма Богоматери Замка, где и стояла резиденция "языка" Англии. Д’Обюссон на всякий случай пояснил юному Лео, что это и есть его новое место жительства, затем велел своему секретарю Филельфусу уладить формальности с заселением Торнвилля, а сам продолжил шествие к башне Святого Николая через ворота Святого Павла.

Английский "оберж" потому стоял на отшибе, что английский "язык", то есть соответствующее подразделение рыцарей, был в ордене одним из самых малочисленных. Однако, как и прочие здания этого рода, "оберж" был двухэтажным, а во внутреннем дворе по всему периметру на уровне второго этажа тянулась арочная галерея. Во дворе росло гигантское старое дерево — скорее всего, платан, в тени которого старая полуслепая лошадь меланхолично ходила по кругу, накачивая воду (такие "лошадиные насосы" были при всех рыцарских резиденциях).

Филельфус быстро сдал англичанина орденским слугам с наказом одному из них прибыть к вечеру за нужными документами и поспешил догонять магистра. На шум неторопливо явился толстый пожилой рыцарь относительно бодрого вида с длинными висячими усами и красным носом — ни дать ни взять — Фальстаф. Однако на деле его звали Томасом Грином.

Насколько позволяют судить отрывочные известия, содержащиеся в биографии его внука, он вступил в орден уже в зрелом возрасте, успев до того обзавестись женой и детьми — ну уж одной-то дочерью, Элис, он точно обзавёлся, выдал ее замуж за сэра Ричарда Даукрэя и дождался ее потомства. Затем, вероятнее всего, Томас Грин овдовел и уж тогда вступил в ряды рыцарей.

Его внук Томас Даукрэй, названный, вероятнее всего, в честь своего славного деда, находился здесь же, на Родосе. Он вступил в орден в 12 лет, провел четыре года в подготовительном послушании, после чего был причтен к братьям-рыцарям. Теперь Томасу Даукрэю было уже 20 лет, и никто не мог знать, что в будущем ему уготованы высокие посты и звания: прецептор Динмора, приор Ирландии, "столп" Англии в ордене, комендант замка Святого Петра, великий приор Англии, пэр в палате лордов и, наконец, член Тайного Совета английского короля и адмирал английского флота. Недурно, не так ли?

Если бы не внук, никто бы теперь и не вспомнил деда, который после турецкой осады Родоса 1480 года добился поста прецептора Шингэя и скончался на этой должности в 1502 году.

Забегая чуть вперед, скажем, что третьим Томасом в английском "оберже" был сэр Томас Ньюпорт, человек довольно молодой, привыкший по склонности характера все видеть в мрачном свете. Это не помешает ему пережить осаду и в 1500 году, а за два года до смерти тоже стать английским "столпом".

Теперь читателю должно быть понятно, что имел в виду магистр д’Обюссон, когда сказал, что Лео теперь будет жить "у трех Томасов". Однако два младших Томаса в то время отсутствовали.

Юному Лео, прибывшему в "оберж", предстояло познакомиться лишь со старшим из трёх, который, пыхтя, наконец сошел вниз по лестнице и, хитро поглядывая на Торнвилля, выслушал доклад слуг, которые объяснили, кем является новоприбывший юноша.

После доклада Томас Грин взглянул на Лео уже по-другому — открыто и доброжелательно, представился, а затем начал расспрашивать.

Лео в нескольких словах поведал о себе и о недавно пережитом турецком плене.

Старик совсем подобрел, сочувственно крякнул, похлопал парня по плечу дубовым кулачищем и сказал:

— Несладко, внучок, тебе пришлось. Ну да ничего, здесь ты почувствуешь себя, как дома, если будешь пореже попадаться на глаза нашему дотошному начальнику и не будешь обращать внимания на зловещее карканье Томаса Ньюпорта. Остальные — добрые католики и англичане. Нас не так много на этом острове, поэтому я так считаю — нам надо друг друга держаться. Если уж мы начнем собачиться… — Рыцарь не договорил и только махнул рукой. — Потому не спрашиваю, кто ты — йоркист или ланкастерец, здесь этого нет, запомни. Надеюсь, в твоей голове нет этой дури?

Лео с готовностью отвечал:

— Сэр Томас, четыре года турецкого плена какую угодно дурь из головы вышибут, хотя не утаю, что сам я не скрываю вражды к нашему королю Эдварду, коль скоро мой отец и старший брат были обезглавлены по его приказу после битвы при Таутоне. Я сам чуть не погиб при Тьюксбери — меня спас колосский командор Джон Лэнг-строзер, упокой, Господи, его душу.

— Да, король Нэд и его обезглавил, как петуха, — задумчиво ответил Томас Грин. — Ну да плюнь. Ведь здесь наш господин не Эдвард Йорк, а Пьер д’Обюссон. Хороший мужик, незлой. Но, что удивительно, может без всякого кнута заставить работать так, что семь потов сойдет, но обиды на него за это никто не держит. Ладно, я все с разговорами своими, а ты, поди, устал и голоден.

— Признаться, да.

— Сейчас мы это поправим!

Громогласным окриком сэр Томас заставил челядь суетиться, и скоро в зале был накрыт хороший стол, к которому на запах тут же явилась пара капелланов. Старый рыцарь косо глянул на них, словно одно их присутствие могло испортить предстоящее веселье, но потом решил не обращать на святош внимания.

Лео меж тем сел за стол и будто растаял — сколько уж он не пировал по-человечески? Лишь после освобождения, в Константинополе. Но разве сравнишь портовый трактир с госпитальерским столом?

Правда, завтрашнее причастие несколько связывало юношу в смысле выбора угощения, но с течением трапезы это как-то подзабылось, поскольку за столом юный Лео во всем брал пример с Томаса Грина.

Этот рыцарь сразу стал понятен Торнвиллю — жизнерадостный человек, с таким можно неплохо гульнуть, ведь мирское прошлое просто так не вытравишь.

Однако брать пример с Грина Торнвиллю оказалось трудно. Старый бражник пил, как лошадь, и быстро вывел из строя не только обоих капелланов, не могших за ним угнаться, но и Лео, окосевшего от красного вина и от усталости.

— Ничего, — прокомментировал сэр Грин, — гулять может, хоть и не сравнить с нашим поколением. Жидковат.

Он велел слугам отвести Лео почивать, после чего без зазрения совести продолжил пировать один. Торнвилль же заснул тяжелым хмельным блаженным сном без сновидений.