Двое строптивых

1

Путешествие завершилось быстро и без происшествий. Орденский флаг с изображением белого креста на ало-малиновом фоне пользовался относительным уважением… среди честных мореплавателей. Ну а для прочих предназначались пушки.

Во время плавания Торнвилль еще больше сошелся с буяном Джарвисом, да и для брата Жоффруа он явился интересным собеседником: крестоносца интересовало многое из того, что молодой англичанин познал в турецком плену.

Правда, Лео оценил себя не слишком высоко, сразу сказав, что его сведения, пожалуй, не особо ценны, поскольку о турецких военных делах он сообщить ничего не может, разве что касательно литья пушек. Да и то с точки зрения случайного наблюдателя, без тонкостей и тайн технологии… Однако рыцарь-иоаннит оказался иного мнения:

— Нам с ними воевать, поэтому надо знать и то, чем противник живет, и как он живет, как мыслит. Поэтому говори, как есть, а выводы, даст Бог, мы уж сделаем сами.

Ясно, что разговор тянулся не один день, но Жоффруа в основном слушал, а сам был немногословен, да и Лео понимал, что в нынешнем положении лучше никаких лишних вопросов не задавать. Все, что нужно, узнается потом, со временем.

Шесть дней прошли быстро, в виду островов и малоазийского побережья, и наконец открылся Родос, отделенный и тогда, как и теперь, от вражеского турецкого берега лишь небольшим проливом.

Обогнув северную оконечность острова, каракка иоаннитов подошла к орденской столице. Вышедший на палубу Торнвилль с замиранием сердца смотрел на высокие зубчатые башни, увенчанные флагами, мощные стены с тройными — типично иоаннитскими — зубцами, а также ветряные мельницы на самом берегу пролива, где никогда не стихает ветер. (На мельницах иоанниты мололи не только зерно, как резонно было предположить, но и компоненты пороха.)

Правда, Лео поначалу оглядел все лишь мельком, ведь в первую очередь приковывала к себе взгляд гигантская прямоугольная 46-метровая башня Найяка, по высоте сравнимая разве что с легендарным колоссом Родосским. Эта статная башня 1400 года постройки являлась, наверное, одной из главных достопримечательностей Родоса вплоть до 1863 года — пока ее не погубило землетрясение. Она возвышалась на молу[4], тянущемся от северо-восточного угла крепости и ощетинившемся по обе стороны рядом пушек, чтобы лучше контролировать приближающиеся суда.

Башню венчал парапет с навесными бойницами и четырьмя выступающими дозорными башенками по углам. Посередине же находилась пятая башенка, восьмиугольная, намного крупнее боковых, с опоясывавшей ее снаружи каменной винтовой лестницей.

От башни Найяка до круглой башни Ангелов, стоявшей на соседнем молу, была протянута мощная железная цепь длиной в 300 ярдов, натягиваемая специальной машиной на первом этаже башни Найяка. Эта цепь (нововведение магистра д’Обюссона, исполненное по его распоряжению сен-жильским приором) преграждала проход в главную — военную — гавань Родосской крепости. И именно в военную гавань нужно было пройти каракке, на чьей палубе стоял Лео, восторженно оглядывавший крепость и гавани, которых помимо военной было несколько.

Одна гавань, довольно большая, виднелась за башней Ангелов, а между башней Найяка и круглой башней Святого Николая на соседнем молу — еще одна, небольшая, галерная гавань.

Наконец, за башней Святого Николая, под ее защитой, находилась коммерческая гавань, носящая до сей поры греческое название Мандраки. Ах, сколько там было разных торговых кораблей со всех концов Европы! Французские, генуэзские, каталонские, флорентийские, венецианские. И даже из исламских стран. Изумленный Торнвилль задал соответствующий вопрос брату Жоффруа, на что тот ответил:

— Ничего удивительного, друг мой. Теперь, когда константинопольский тиран заставляет своих врагов объединяться против него, мы стараемся дружить и торговать с Персией, Тунисом и Египтом.

— Кажется, я много чего интересного пропустил в плену.

— Возможно. — Брат Жоффруа, видимо, пребывая в хорошем расположении духа от счастливо завершающегося плавания, разоткровенничался: — Все очень быстро меняется. Полагаю, будет заключен полноправный мир с мамлюками и тунисским беем. Последний уже пообещал продавать нам зерно без наценки за перевоз.

Лео слушал внимательно, но не задавал вопросов, чтобы не создалось впечатления, будто он что-то выведывает, а Жоффруа продолжал:

— Египетский султан… Что говорить, он обыграл нас в кипрском деле, и поэтому мы не особенно дружим, но теперь, когда судьба Родоса на волоске, он словно имеет возможность выбрать себе соседа. И ему более выгодно иметь более слабого, коим он, по сравнению с Мехмедом, конечно же, полагает нас — и это справедливо. Персидский шах тоже рад сотворить султану какое-нибудь посильное зло — у турок и персов какие-то разногласия по их нечестивой вере, а нам на руку. Только, увы, это все не военная помощь. Ее могли бы оказать христианские государи, но они, к нашему прискорбию, не внемлют нашим призывам…

Лео молча слушал, краем глаза продолжая обозревать Родосскую крепость, которая, к слову сказать, тогда выглядела иначе, чем после Великой осады 1480 года, еще не случившейся, но уже близкой.

Тогда высокие зубчатые башни устремлялись к небесам, отражаясь в глади лазурного моря, и ветер развевал над ними горделивые флаги великого магистра Пьера д’Обюссона[5]. Турецкие ядра снесут эти башни — где на треть высоты, где наполовину, а где — со стороны суши — даже почти до основания, и гордая красавица-крепость словно пригнется к земле, оденется мощными каменно-земляными бастионами. Ее былая краса уйдет в себя, словно черепаха внутрь панциря, возрожденные башни не встанут выше стен…

Но все это будет потом, а сейчас Торнвилль с замиранием сердца рассматривал приближающуюся башню Найяка — каменное чудище, нависавшее над кораблем, казавшимся перед ним жалкой ореховой скорлупкой.

Три портовые башни — Ангелов, Найяка и Святого Николая — охраняли орденскую столицу, подобно трем неусыпным каменным стражам. Тревожное положение обязывало предпринимать определенные меры: во избежание сговора этими тремя башнями командовали рыцари разных "языков", притом каждые три года происходила смена руководства.

Также враг, если бы решил захватить эти башни, обнаружил бы, что в каждую из них очень сложно попасть. На своеобразной развилке двух молов стояла круглая башня Святого Павла с защищенными бастионом воротами — только ее взятие могло пропустить врага на молы, чтобы осадить башни Найяка и Святого Николая.

Но и это было еще не все! У портовых башен отсутствовали входы на первом этаже! Чтобы попасть внутрь, следовало сначала войти в тонкую стройную башенку, возведенную рядом с главной башней, подняться по лестнице, выбраться на открытую площадку на крыше башенки и затем по узкому арочному мостику, расположенному высоко над землей, войти внутрь большой башни. "Входные" башенки у Ангелов и Святого Николая возвышались почти вровень с большим башнями, в то время как каменная спутница гигантессы Найяка доходила ей только до начала второго этажа.

Цепь, преграждавшая вход в военную гавань, была приспущена в воду, поэтому каракка, осторожно ведомая опытной рукой Джарвиса, прямо по центру — в том месте, где цепь опускалась под воду наиболее глубоко — беспрепятственно прошла над препятствием.

У Жоффруа отлегло от сердца: штурман умудрился с утра уже неплохо "причаститься", а на критику по этому поводу ответил площадной бранью, однако, чего греха таить, дело свое совершил отменно. Слева по борту осталась башня Ангелов со своим молом с пушками, а каракка медленно сворачивала к деревянной пристани, ведшей к Морским воротам Родосской крепости.

Морские ворота были обрамлены двумя полукруглыми зубчатыми башнями, меж которых находился только недавно установленный мраморный барельеф с тремя небожителями: Богоматерью, святым Петром, а также святым Иоанном Крестителем — особо почитаемым покровителем ордена. Под изображениями были высечены гербы ордена, королевского дома Франции и великого магистра д’Обюссона, а также дата — 1478 год.

Помимо небесных покровителей, призванных защищать ворота, на подступах к крепости были готовы встретить врага несколько мощных башен, отражавшихся в водной глади гавани. Среди них над зубчатой стеной возвышались своды храма Богоматери Замка, а далее вправо, почти под сенью башни Святого Павла, располагались Арсенальные ворота — названные так потому, что за ними, внутри крепости, находилось приземистое здание рыцарского арсенала. Эти ворота (шириной в 9,9 метра и высотой в 5 метров) были обустроены так, чтобы втаскивать через них корабли в расположенные за крепостной стеной доки и верфи иоаннитов. Лео как раз увидел процесс затаскивания галеры в эти ворота для ее последующего ремонта и не мог не впечатлиться.

В общем, крепость представляла собой мощную твердыню, но надо признаться, что в самом конце 1476 года у султана был неплохой шанс захватить Родос, оставшийся из-за каприза природы практически беззащитным, словно извлеченная из раковины улитка. Страшный ураган пронесся над островом, порушив много домов и даже архиепископский дворец, но не в этом была главная беда — целый участок крепостных стен, смотревших на гавань, обрушился!

Суеверные жители увидели в этом гнев Божий и в унынии опустили руки, но умница д’Обюссон живо согнал всех на работы и заставил самоотверженно трудиться: и уныние прошло, и дело было сделано. Ну, а что поворчали, что он обошелся с горожанами, как с пленными магометанами, так, как говорится, собака лает — караван идет. Резво покончили с первоочередными работами, потом уж с меньшим спехом занялись второстепенными да отделочными. Теперь же приплывшие из Константинополя застали самый финал строительной эпопеи внутри гавани.

Потом внимание плывших на каракке привлекла пришвартованная большая венецианская галера под красно-золотым флагом с крылатым львом святого Марка.

Алчен венецианский лев! Все Средиземноморье хочет заглотить. И давно бы заглотил, если бы не османы. И тогда лев без зазрения совести позволяет себе все, что сам считает позволительным для себя — мол, кто осмелится осудить меня? Одной когтистой лапой он воюет с турками, другую подает им в знак верности и союза, и при этом умудряется ими обеими пригребать себе владения.

Лев думает, на Родосе этого не знают, но нет. Совершенная шпионская сеть магистра д’Обюссона уже донесла ему из самого Константинополя о том, что венецианцы за спинами всех своих союзников готовятся заключить с османами сепаратный мир. Чуть позже кое-какие подробности о венецианском посольстве приватно сообщил брату Жоффруа невозмутимый д’Обюссонов секретарь — итальянский рыцарь Филельфус…

Однако мы немного забежали вперед в нашем повествовании. Вернемся немного назад, к тому моменту, как Жоффруа с сопровождавшими и Торнвилль высадились на деревянный пирс, ведший на сушу к Морским воротам.

Новоприбывшие дали объяснения страже и вошли внутрь крепости, в ту ее часть, что носила наименование Хора, или Бурго. Она была населена, по преимуществу, греками, хотя имелось там и определенное количество латинян, а также евреев, особняком живших в своем квартале близ госпиталя Святой Екатерины и одноименных ворот.

Хоть Хора и находилась внутри крепостных стен, общих с Коллакиумом — районом поселения и административного управления иоаннитов — обе части были отделены друг от друга крепкой, еще византийской постройки стеной, подновленной крестоносцами. Иоанниты если и не опасались греков (хотя в этом не было ничего позорного, ибо всегда лучше быть излишне бдительным, нежели беспечным), то уж, во всяком случае, точно не доверяли им, свидетельством чему и являлась данная стена. Кроме того, в случае взятия врагом Хоры, внутренняя стена образовывала вторую линию обороны, а третьей, последней, линией являлась цитадель Кастелло — замок великих магистров, возведенный на месте нижнего античного акрополя с храмом Гелиоса.

Оказавшись в Хоре, юный Лео, Жоффруа и остальные тут же свернули направо и через ближайшие ворота внутренней стены вошли в Коллакиум, где их внимание почти сразу привлекла громада Нового госпиталя, строившегося уже 38 лет. Прямоугольное здание было все в лесах, но привычного строительного шума не было слышно — военные объекты перетянули на себя всех каменщиков, а на госпиталь не хватало ни сил, ни денег.

Сквозь строительные леса проглядывался главный фасад, где на первом этаже располагались ниши с овальным завершением — в них планировалось разместить лавки, торгующие в пользу госпиталя. В центре над ними, под выступающей из стены трехгранной апсидой часовни второго этажа, был установлен мраморный барельеф с изображением двух ангелов, держащих герб магистра Антуана Флювиана де Ла Ривьера, затеявшего это строительство (которое ему, впрочем, не было суждено даже начать). Надпись, высеченная на мраморе, гласила, что великий магистр Флювиан пожертвовал 10 000 золотых флоринов на строительство Нового госпиталя, которое и было начато 15 июля 1440 года — правда, уже при новом магистре Жане де Ласти, три года спустя после кончины Флювиана.

Пройдя две трети фасада строившегося госпиталя по левую руку и не доходя до храма Богоматери Замка, брат Жоффруа махнул рукой направо и коротко сказал Лео:

— Вот стоит резиденция "языка" Англии, прямо у храма. Ты наверняка будешь жить там.

Каждый "язык" имел свою резиденцию — "оберж", но сами братья там не обитали: обычно собирались для трапез, отдыха и обсуждения дел, а жили там лишь рыцарские гости.

Наконец Лео и его спутники прошли весь фасад госпиталя и, обогнув здание налево, начали подъем вверх по узкой мощеной улочке, вдоль которой располагались орденские учреждения и "обержи", в основном двухэтажные — в том числе испанский, итальянский, французский.

Последний, располагавшийся после небольшого храма Святой Троицы, был украшен интересными башенками и двумя похожими на крокодилов горгульями, что, усмехнувшись, не преминул отметить Торнвилль. Он вдруг вспомнил, как еще до того, как оказаться в турецком плену, видел на Кипре, в Салине, горгулий, похожих на добрых поросят… Словно это было в другой жизни!

Резиденции рыцарских языков были украшены большим количеством мраморных гербов — орденских, магистерских, рыцарских, государственных. Они, будто картины в галерее, составляли нескончаемую вереницу, которую могли наблюдать путешественники, поднимаясь вверх по улице.

Несколько минут хода — и улица вывела на небольшую площадь с орденским храмом Святого Иоанна, соседствовавшего с дворцом великих магистров, но пусть слово "дворец" не вводит читателей в заблуждение. Разумеется, это был замок, мощный замок, последнее пристанище рыцарей в случае падения Хоры и Коллакиума. Когда-то это была византийская крепость, которую начали перестраивать уже первые орденские магистры Родоса.

Замок являл собой прямоугольное здание размером 80 на 75 метров. Левую часть его главного фасада, обращенного к церкви Святого Иоанна, украшали три полукруглые башни. Между первой и второй — одинаковых по размерам меж собой, но уступавших третьей, угловой, — располагался готический портал. Прочие башни были прямоугольны[6].

Неподалеку от входа брат Жоффруа со спутниками и встретил магистерского секретаря Филельфуса.

Сложно было опознать в Фидельфусе итальянца — настолько казался чуждым пламенный и эмоциональный темперамент этого народа сему педантичному сухарю. Наверное, должность с годами мумифицировала его. Этот высокий тощий сорокалетний человек всегда был спокоен, но не отказывал себе в сомнительном удовольствии побрюзжать.

Однако, несмотря на эти не слишком приятные особенности характера, знакомство с Фидельфусом ценили все. И не только потому, что он являлся секретарем великого магистра. Никто, кроме Фидельфуса, не мог дать столь ценных указаний к любому бюрократическому действию, как он. Куда, когда и к кому пойти, что именно сказать, каким приношением попотчевать того или иного чина, чтобы и человеку было приятно, и в то же время на взятку не слишком походило. Все он знал и мог объяснить несведущим, причем, что нехарактерно, совершенно бескорыстно.

Сейчас Фидельфус просто отдыхал, сидя на лавочке возле храма Святого Иоанна. Великий магистр был занят беседой со столпом Испании — великим канцлером, посему Филельфус счел себя свободным от присутствия на очередных, казавшихся ему бесполезными, словопрениях и переливаниях из пустого в порожнее. Он мирно щурился на яркое солнце, пекшее особо сильно сквозь черное орденское облачение, и вдруг узрел приближавшихся ко входу во дворец гостей из Константинополя.

Фидельфус как будто почувствовал, что они никак не обойдутся без его совета, поэтому окликнул их и спросил, что за нужда ведет их к Пьеру д’Обюссону, их доброму брату и господину.

— Важные вести и дела из Константинополя, достопочтенный брат Филельфус! — ответствовал Жоффруа и жестом повелел всем остановиться.

Секретарь, не вставая с лавки, подозвал Жоффруа к себе и изрек:

— Обождите пока что, брат Жоффруа. Магистр в итальянском "оберже", там идет прием венецианских послов.

— Давненько?

— Да, времени уже прошло прилично. Скоро, надо полагать, освободится. А у вас-то что?

— Мало хорошего, хотя, конечно, лучше все знать раньше, нежели позже. Винченцо Алессандри погиб, добыв нам важные сведения.

— Нашествие? — коротко и ясно резюмировал невыслушанное Филельфус.

— Да. Что говорить…

Секретарь молча мрачно кивнул и спросил, глядя на Лео, стоявшего поодаль вместе с другими спутниками Жоффруа:

— Это что за фрукт с вами?

— Бог ведает. Может, отважный герой, может, османский шпион, что менее вероятно, но… — Иоаннит рассказал про Торнвилля и показал запечатанное послание покойного разведчика, которое он не дерзнул открыть.

— Да, вам надо срочно переговорить с магистром. — Секретарь снова кивнул. — Все чересчур уж складно. А документы ведь можно подделать и в письме написать все, чего угодно, и перстнем убитого запечатать. Истина откроется, если написанное и сказанное подтвердится из других источников… или на дыбе. Конечно, можно было бы совершить обычную в таких случаях процедуру — послать втайне эмиссаров в Англию, все установить, но боюсь, в нынешних обстоятельствах на это нет времени. В Англию путь неблизкий… Подождите магистра в его садах, я попрошу его пройти к вам. Но этого англичанина, конечно, надо будет разоружить.

— А зачем венецианцы приплыли? — спросил Жоффруа и добавил: — Видел их корабль в порту.

Секретарь, по своему обыкновению, начал брюзжать:

— Так, паскудненькое дело. В очередной раз рьяно разгребаем кипрское наследство.

— Что на этот раз?

— Некий Микеле Соломон, посол Антонио Лоредано — командующего венецианскими войсками на Кипре — именем королевы Катарины требует выдачи киприота Риччио Марини, по их утверждению — злостного бунтовщика, укрывшегося у нас. Мне рассказывал Каурсэн — вице-канцлер — с каким гонором они вчера выкаблучивались. И письмо дожа я читал… Так писать суверенному государю, коим является наш брат и господин — великий магистр — это не только его не уважать, но и себя позорить. Однако мы к такому обращению не привыкли. Тут им, хвала Господу, не Кипр или иной какой остров. Это — Родос, наша твердыня, наша свобода. Они как-то забыли, что мы им не подчинены. Вот великий магистр им сегодня об этом и напомнит. Аккуратно, конечно, само собой, чтобы не ссориться еще и с этими в ожидании нашествия Мехмеда.

Жоффруа понимающе хмыкнул, а Фидельфус, чуть подавшись вперёд, доверительно продолжал:

— Великий магистр сам признался — ну, это между нами, — что не будь он облечен столь высоким и ответственным саном, он в лицо высказал бы этому Соломону все, что он думает о нем и о Венеции, а так… В общем, напомнил послу, что орден, согласно статутам, не вмешивается в войны христианских государей и что Родос не принимает бунтовщиков — лишь дарует убежище людям чести и добрым христианам, сокрушенным Фортуной. Как-то так. А я бы на месте великого магистра еще намекнул, что нам известно о тайном сговоре дожа с константинопольским тираном за спинами папы, королей Неаполя и Арагона, нас и Флорентийской республики. Это было бы для посла, как ведро холодной воды на голову.

Жоффруа снова хмыкнул и спросил:

— Что еще новенького слышно?

— Новенького? Вряд ли что-то заслуживающее особенного внимания. Греческий митрополит Митрофан передал нам трех монахов-бунтовщиков для казни.

— И в самом деле пустяк, — согласился Жоффруа.

Секретарь великого магистра еще немного порылся в памяти и продолжал:

— На той неделе обнародован закон о том, что тот, кто хочет выжить соседку-проститутку, обязан выкупить ее дом. Это в ответ на поданную горожанами петицию с требованием, чтоб блудницы не жили рядом с достопочтенными дамами.

Жоффруа задумался. Как видно, новость о проститутках затрагивала его личные дела. Наверное, он даже забеспокоился, что теперь ради удовлетворения зова плоти придётся ходить чуть ли не на окраину города. Очень неудобно.

Секретарь великого магистра не мог развеять его опасения, однако начал брюзжать в знак солидарности:

— Ох уж эти достопочтенные дамы. Как видно, опасаются конкуренции. Я, честно говоря, давно уже не вижу меж почтенными горожанками и блудницами особой разницы — разве что благосклонность блудницы обходится гораздо дешевле. С блудницей как-то спокойнее за свой кошель, чем с добропорядочной женщиной, которая утверждает, что ей от тебя ничего не нужно, а на самом деле ей нужно все.

— Печальная истина. — Жоффруа вздохнул, а секретарь посчитал, что достаточно поддержал собрата в минуту горя и что теперь можно вернуться к прерванному отдыху:

— Ладно, ступай к своим. Ждут ведь. Погуляете маленько, а я здесь посижу, подожду магистра.

Жоффруа, Лео и остальные отправились, куца велел секретарь, и пусть ожидание утомляло, но в жаркий день томиться ожиданием в саду гораздо приятнее, чем в душной и зачастую тесной приемной.

Сады великих магистров, располагавшиеся вокруг их резиденции, были прекрасны! Разумеется, время и турки не пощадили их, однако известно, что они, словно у папы римского или иных влиятельных итальянских церковных и светских магнатов, были украшены античными мраморными статуями, в изобилии периодически извлекаемыми на свет божий из подземных глубин Родоса.

Д’Обюссон, хоть и глава монашеского ордена, и князь Церкви, имел незашоренный ум, поэтому любил и ценил прекрасное во всех его проявлениях, чем, естественно, раздражал упертых церковников вроде известного родосского проповедника — брата Антуана Фрадэна, который упрекал д’Обюссона в недостаточном усердии по насаждению мракобесия на острове.

Нельзя сказать, чтоб магистру было не до улучшения нравственного состояния своих подданных. Напротив, и до, и особенно после Великой осады он усердно и порой жестко боролся с родосской безнравственностью в различных ее проявлениях. Например, серией декретов 1483 года магистр ополчился на прелюбодеек и прелюбодеев, а также сводников, гомосексуалистов и игроков, грозя сожжением заживо. А ввиду того, что в мирное время мусульманские купцы, прибывавшие на Родос, заводили связи с христианками, последним стала грозить смерть за связь с мусульманином, а также евреем.

Касательно последних, д’Обюссон в 1502 году задумал было окрестить их всех под угрозой высылки и конфискации имущества, однако осуществить задуманное не успел. Но он весьма справедливо полагал, что разбивать мраморных Афродит, на чем настаивали всяческие "ревнители", стало бы признаком дурного вкуса, воспитания и полной ограниченности.

— Это же идолы языческие! — трепеща от гнева, бывало, ярился Фрадэн.

— Помни слова святого апостола Павла о том, что идол есть ничто, — тихо улыбаясь, говаривал магистр. — Кроме того, я же не поклоняюсь им, не воскуряю фимиам и не приношу жертв.

— Сам помни, что нельзя быть теплохладным, как ангел Лаодикийской церкви! Что сказал ему Господь? "Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч!" Терпение к идолам перейдет и в их почитание!

Но что разговаривать с идиотом? Бесполезно. Впрочем, даже сам премудрый царь Соломон не мог разрешить этой задачи и записал в "Притчах": "Не отвечай глупому по глупости его, чтобы и тебе не сделаться подобным ему". Тот же Соломон проницательно заметил: "Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей[7], нежели глупца с его глупостью… В уши глупого не говори, потому что он презрит слова твои". Вот так.

Однако мы опять увлеклись. К вышесказанному добавим лишь то, что двор и резиденция великого магистра иоаннитов, в культурологическом смысле, были, как и итальянские дворцы, глотком живительного воздуха Ренессанса, до которого дворам и властителям прочей Европы было еще ох как долго и далеко.

Во почему Лео, прибывший из Англии, в отличие от своих спутников, оказался изумлен всем увиденным. Он не мог налюбоваться на чудесное искусство древних, а любительское собрание улема Гиязеддина, выкопанное в Иераполисе, уже не казалось чем-то впечатляющим.

Что именно мог увидеть молодой англичанин в садах великого магистра — приходится только догадываться. Ни описаний, ни хотя бы просто каталога магистерской коллекции не сохранилось. Предполагать? Можно, но дело это неблагодарное.

Только каким-то шестым чувством можно постичь сквозь смутную дымку призрачного времени, что могло быть у д’Обюссона, глядя на Лаокоона и на Фарнезского быка, а также на родственные родосской школе скульптурные образцы — например, Медузу горгону в Дидимах.

Насилие и страсти, навеки запечатленные в камне, боль физическая и духовная, и вместе с тем ее преодоление, пресловутый катарсис — душевное воскресение через страдания. Та же Медуза — страшное пугало из древних мифов и детских сказок, змееволосая летающая дева, обращающая в камень всех одним своим взглядом, но лишь в дидимском барельефе видна вся бездна ее страдания. Пухлощекая, с ямочкой на подбородке, затравленным взглядом смотрит она на окружающий мир, ужасаясь учиненному над ней двойному насилию. Во-первых, физическому, которое сотворил над ее цветущей, беззаботной юностью владыка морей Посейдон, а во-вторых, моральному, когда с ведома беззаботных олимпийцев свершившаяся с Медузой беда обратила ее в чудовище, мстящее всем невинным за свое горе. Только высочайшее искусство мастера могло заставить безжизненный камень рассказать вдумчивому человеку всю трагедию этой несчастной.

Кто еще мог находиться в магистерском саду? Наверняка не все, собранное там, было шедевральным и высокохудожественным. Были и "штамповки", которые существовали во все времена.

Обзор греко-турецких музейных собраний скульптур позволяет выделить широко распространенные типы статуй. Часто встречаются копии лисипповской статуи отдыхающего Геракла, мускулистого, с окладистой бородой, опирающегося на свою палицу и держащего за спиной три волшебных яблока из сада Гесперид. А что касается Родоса, то не мог остров обойтись без изваяний этого героя-труженика древнегреческой мифологии, поскольку линдосская храмовая хроника оставила для нас запись о посещении Гераклом Линдоса (одного из трех древнейших городов Родоса). К тому же сын Геракла, Тлеполем, был царем Родоса, откуда отплыл на Троянскую войну и, увы, пал в сражении.

Не раз можно видеть в музеях и копии другой известной статуи — три юных грации (или хариты), олицетворявшие мир, гармонию и красоту: юные нагие богини стоят рядом, обнявшись за плечи. Эти дщери Зевса — Эв-фросина, Талия и Аглая — были Родосу не чужие. Считалось, что они родом с островка Сими, находящегося на расстоянии в 21 милю к западу.

Бог солнца и покровитель острова Родос — Гелиос — тоже вполне мог стоять в садах магистра. Одна из его голов, имеющая преизрядное портретное сходство с Александром Македонским, хранится ныне в местном археологическом музее. В ней сзади проделаны по кругу отверстия, в которые вставлялись золотые (или позолоченные) лучи.

Согласно сказаниям побывала на острове и богиня любви Афродита, страшно покарав заносчивых и дерзких сыновей Посейдона, оскорбивших ее. И если даже доныне дошли две ее родосские статуи, значит, в прежние времена их было огромное количество. Наиболее часто встречаются в греко-турецких собраниях два ее типа, известных по более поздним образцам как Венера Милосская (обнаженная по бедра) и Венера Медицейская (нагая полностью, небрежно прикрывающая перси рукой).

Также не могла не появиться в магистерском саду мраморная Афина — скромная девственница в греческом шлеме с гребнем, воинском нагруднике, с копьем, щитом, и, конечно же, с неразлучным еще с Крита змеем. О присутствии подобных статуй на Родосе можно говорить наверняка, ведь все три древнейших города на острове — Линдос, Ялиссос и Камирос — имели храмы в честь Афины.

И, конечно, кроме античных богинь и богов, среди кипарисов и зарослей олеандров стояли статуи древних писателей и философов. Ученые бородатые мужи с достоинством взирали на окружавшую их суету, наморщив сократовские лбы…

Лео как раз разглядывал одного такого мудреца, как вдруг что-то бело-серое с человеческий рост быстро прошло среди зелени и статуй, так что на какую-то долю мгновения Лео стало немного не по себе. Не статуя же, ожив, спрыгнула с постамента и куда-то споро помчалась по своим неведомым делам!

— Это что? — спросил англичанин.

— Страус, — невозмутимо ответил брат Жоффруа. — Птица выше человека, не летает, но бегает. Ты сам видел, как быстро. Не убережешься или разозлишь — может убить ногой. У великого магистра их тут несколько бродит. Даже яйца, бывает, несут. Просто огромные — по три с половиной фунта[8] и больше. Птенцы, правда, не вылупляются. Зато из скорлупы отменные светильники выходят.

Лео почесал в затылке:

— А обычная живность у вас здесь есть, или только причудливая?

Жоффруа так же невозмутимо ответил:

— Господин наш и брат — великий магистр — всегда был большим любителем живности, особенно собак. У него несколько во дворце живут, а еще есть пара мелких обезьян, тонкорунная индийская овца, птицы — от страусов до попугаев. А вот охоту, в отличие от некоторых своих предшественников, ненавидит.

— Я тоже охотой не балуюсь…

— Нет, у нас кое-кто любит, особенно соколиную. Агапит Кассианос, грек, наш старый орденский сокольничий, сочинил книгу о разведении и обучении охотничьих соколов.

— Грек на такой должности? — переспросил Лео. — Я думал, что с греками ваш орден не очень ладит.

Жоффруа охотно пояснил.

— У нас греки только на некоторых должностях. В основном это либо низшие секретари, которых допускают только до определенного уровня орденских тайн, либо писцы и переводчики. Много хозяйственников — этого у греков не отнять. Есть и весьма причудливые должности — в Линдосе, например, магистр по ослам — он ими заведует. И точно так же в Петрониуме, на малоазийском побережье, служит магистр по псам. Его псы — просто умницы, дело свое они знают отменно, караулят замок и также разыскивают бежавших из турецкой неволи и обессилевших пленных. Порой и гибнут вместе с людьми. Они туркам такие же заклятые враги, как и мы, иоанниты.

Рыцарь мог бы еще много чего порассказать, но внезапно посерьезнел и произнес:

— Сэр Лео Торнвилль, прошу сдать оружие. К нам приближается для беседы господин наш и брат, великий магистр Ордена святого Иоанна Пьер д’Обюссон. Прости и пойми: у нас нет права на риск или ошибку.

Сердце Лео екнуло от волнения — не каждый день в жизни приходится разговаривать с великим магистром ордена. Он беспрекословно подчинился и стал пристально вглядываться в приближавшиеся фигуры д’Обюссона и сопровождавших его орденских чинов, но особенно привлекали внимание две крупные, крепко сбитые собаки черно-рыжего, тигрового, окраса. Опять причудливая живность! Полосатых собак нечасто встретишь.

Глядя на них, Лео даже на мгновение забыл, что сейчас должна решиться его судьба!..