Двое строптивых

15

В предрассветные часы большая армада, груженная воинами султана, отчалила по направлению к Родосу. Командовал ею четвертый визирь Мехмеда, уже известный читателю Мизак-паша Палеолог. При нем находились и все трое сподручных, о которых мы также упоминали, — Софианос, Мелигалл и немец Фрапан.

Надо сказать, что и вся султанова армия, по большому счету, давно уж не была чисто турецкой по этническому составу, хоть мы в дальнейшем и будем употреблять по отношению к ним слово "турки". Под этим будут подразумеваться многие десятки народностей и племен, покоренных османами и дающих страшную дань мальчиками — девширме. Только евреев и армян мы не найдем средь турецких воинов, а так там были греки, сербы, болгары, валахи, трансильванцы, боснийцы, албанцы, венгры, западноевропейские ренегаты и наемники, бесчисленные восточные народы — татары, курды, кавказцы; африканцы — берберы и негры.

Размышляя об этом, нельзя не отметить и не отдать должное Османскому государству, взявшему на вооружение византийскую идею Ромейской империи. Суть ее заключалась в том, что не происхождение и не национальность делала ромея ромеем, а вера и идея христианской византийской государственности. То есть византийцам, в целом, крещеный еврей или араб, например, был своим, а сохранявший язычество грек — чужим.

Казалось бы, Византия — греческое царство, а посмотришь на его правителей, особенно периода расцвета — греков-то маловато, днем с огнем не сыщешь… Так и тут, в Османской империи все пестро. Ренегаты-греки толпятся вокруг султанского трона, воюют, строят, занимаются просвещением… Сами султаны через браки предшественников впитали в себя немало благородной греческой крови.

Мать султана Мурада Первого, Нилюфер, то есть "Лилия", была знатной гречанкой из приграничья. Его жена, мать Баязида Первого Йылдырыма, Гюльчичек т. е. "Роза", была наложницей-гречанкой — следовательно, Иылдырым, прадед Мехмеда Завоевателя, уже на три четверти был греком по крови. Старший сын Баязида, Сулейман, был женат на племяннице греческого императора Мануила Второго.

…Но вернемся к 4 декабря. Бдительные дозорные издали заметили вражескую флотилию и запалили сигнальные костры, быстро оповестившие весь остров о нашествии врага. А ведь все так надеялись, сто вторжение начнется будущей весной!

Кстати, надеялись не зря, ведь настоящее вторжение действительно началось весной, а это… так, репетиция. Просто игрок-султан ввел в свою игру новую фигуру — визиря, то есть "ферзя"[39] Мизак-пашу — после "коня" Ибрагима Хакима, "слона" Деметриоса Софианоса и "ладьи" — константинопольского посла, имя коего западные источники, судя по всему, не сохранили.

Наивно было рассчитывать, что удастся захватить иоаннитов врасплох, поэтому главной задачей визиря был разведывательный налет, проверка, насколько сильна оборона рыцарей. А если б удалось закрепиться на плацдарме — что ж, тем лучше! Сам Мизак-паша, к слову сказать, вовсе не рвался геройствовать, но оказался здесь из-за прихоти и нетерпения Мехмеда.

Завидев сигнальные огни на Родосе, Мелигалл, в последнее время тяжко хворавший, недовольно проворчал:

— Заметили, собаки.

— А ты на что надеялся? — спокойнейше спросил визирь Мизак-паша. — Если долго пугать нашествием, его будут ожидать. Ничего, вот спустим на них янычар и сипахов — и посмотрим, кто кого. Главное — нанести первое поражение, а поражение — как потеря невинности, стыд пребудет всегда, и он будет смущать. Смущение — это смятение, смятение же нам только на руку. А ты что такой смурной? Неужто стыд замучил за то, что ты сейчас не на той стороне?

— Болячки замучили, а не совесть. При чем тут совесть? Кто они мне? Кто я им? А великий падишах Мехмед точно отдаст мне всю родосскую торговлю?

— Если сказал, что отдаст, значит, отдаст, — так же спокойно произнес Мизак-паша. — Ты же будешь платить налоги, верно? А не будешь — пеняй на себя. Тогда тобой займется, наверное, Софианос. А тебя, Фрапан, над чем поставить?

— Я возьму деньгами и вернусь к семье в Константинополь. Должность — она вещь переменчивая: сегодня есть, завтра нет. Сегодня ты хапаешь вовсю, а завтра уже тебя, нищего и избитого, на веревке тащат в зиндан. А золото — всегда золото.

Мечты-мечты… А мы пока о деле. Турки высадились у крепости Фанес, на обращенном к Турции побережье острова, километрах в двадцати пяти от столицы — там была небольшая, но удобная гавань.

Первым делом Мизак-паша сгрузил тяжелую конницу — сипахов, с приказом немедленно приступить к разорению окрестностей и сожжению деревень. Читатель, верно, нуждается в краткой обрисовке сипахов, чтобы не оказаться в плену стереотипа, представляя конных турок в чалмах и шароварах.

Нет, сипахи были тяжеловооруженной конницей султана. В XV веке их насчитывалось порядка 40 000 человек, а избранные из них, 300 человек, составляли одну из шести элитных рот султанской охраны или, если угодно, гвардии, высшего разряда. В общей же массе они являлись мелкими землевладельцами, подлежавшими мобилизации (причем из десяти один оставался на месте, поддерживая порядок в имениях прочих).

Сипахи экипировали себя по высшему разряду, как и полагалось отборным воинам. Они носили железные шлемы тюрбанного типа с защитной кольчужной сеткой-бармицей, и были защищены пластинчато-кольчужным доспехом. Этот доспех был вполне надежным, чтобы защитить от вражеских ударов, стрел и копий, а с другой — достаточно гибким для того, чтоб особо не стеснять движений всадника.

Под стать всадникам были защищены и кони — их практически полностью покрывал такой же пластинчатокольчужный доспех, а голову защищала прочная железная маска, на которой была предусмотрена даже защита для ушей.

Да, образ получился более подходящий для тяжеловооруженного европейского рыцаря, однако дошедшие до нашего времени доспехи и миниатюры представляют нам султанских конногвардейцев именно в таком виде.

Против атаки такой конной массы мало кто мог устоять, и сипахи крушили врагов своими булавами, которые европейцы презрительно называли варварским оружием, но оно от этого, разумеется, не становилось менее действенным.

Кроме булав, сипахи имели на вооружении тяжелые сабли, луки и огнестрельное оружие, так что европейцы больше трепетали не от позднее мифологизированных пеших янычар, а от конных сипахов.

Однако следует сказать несколько слов и о янычарах, ранее уже неоднократно упоминаемых.

"Йени чери" — так это правильно звучит по-турецки — в переводе означает "новое войско". Оно возникло во второй половине XIV века, когда у набирающего силу Османского государства появилась нужда в хорошо организованной пехоте. Последняя была у турок и ранее, но корпус янычар, конечно, значительно превзошел предшественников.

В отличие от старой яйи, набиравшейся среди свободных мусульман и христиан, янычары, мальчиками вырванные из своих христианских семей, становились после многолетней "дрессуры" "львами ислама", необычайно умелыми воинами, которые видели смысл жизни в войне. В 1475 году насчитывалось порядка 6000 янычар, а структура янычарского корпуса была такова: 50 янычар (позднее 100) составляли орт; всех ортов было 196. Каждым командовал чорбаши (буквально — "человек супа", ведь у кого половник, тот и главный) при помощи нескольких офицеров. Еще в каждом орте был байрактар (знаменосец), одабаши ("главный по казарменным комнатам"), векилхарч (квартирмейстер), сакабаши ("начальник водного распределения"), имам и писарь. Поистине, ужасающее количество начальников среди 50 человек! Над всеми стоял влиятельнейший ага янычар — настолько облеченный властью, что мог противостоять великому визирю на заседаниях султанского дивана. Сами султаны побаивались смещать или казнить агу янычар — янычары могли взбунтоваться и бить в знак неповиновения в свои казаны, огромные котлы.

И раз уж мы вспомнили о котлах, а заодно и о "людях супа", то отметим, что казаны были такой гордостью янычар. Каждый орт торжественно вез свой котел на султанском параде вместе с гигантским половником, а утрата казана в ходе военных действий считалась крайним позором.

В общем, лишенные моральных качеств и религиозных принципов, янычары сделали культ из еды — да такой, что, пребывая на постоях в покоренных землях, требовали с местных обитателей плату за износ своих зубов!

Каждое подразделение, то есть орт, имело свое знамя, зачастую необычное: на них встречались изображения верблюда, перекрещенных пушек, слона, топора, собаки, цапли, мечети, сапога, якоря, сабли, льва под пальмой, рыбы, ладони Фатимы, меча Али с двойным лезвием, галеры и так далее.

Главным знаменем корпуса было знамя Имам Азам из белого шелка с надписью: "Мы даем победу, блестящую победу. Аллах помогает нам, и помощь Его действенная. О, Мухаммед, ты принес радостные вести истинным верующим". И не удивляйтесь, что надпись столь многословна. Благодаря написанию вязью все это выглядело компактно.

Облачены янычары были в многослойные восточные одеяния из шерстяной непромокаемой ткани, сотканной еврейскими ткачихами в Фессалониках. Облачения офицеров оторачивались мехом лисы, белки, соболя, рыси. Высокие войлочные шапки с длинным башлыком сзади и бляхой спереди позволяли определить принадлежность янычара к тому или иному орту. Цвет зависел от подразделения, а на парадах, сопровождаемых звучанием военных оркестров, использовались специальные вычурные головные уборы с символом орта. Например, "морские янычары" (стражники константинопольской гавани Золотой Рог) помещали на голову, ни много ни мало, модель галеры. Кожаные сапоги были красного цвета (у офицеров и привилегированных рот — желтые).

Вооружены янычары были огнестрельным оружием, а также знаменитыми ятаганами, кинжалами, луками, копьями, баграми и месяцеобразными топорами.

Таковы были эти воины султана, вслед за сипахами начавшие высадку на Родос в виду иоаннитской крепости Фанес. Всадники уже стали разъезжаться в набег, а пехотинцы с гамом выгружали свое добро — амуницию, легкие пушки, войлочные шатры и, конечно, знаменитые казаны.

Сипахи немного покрутились вокруг Фанеса, возле которого состоялась высадка, но не стали испытывать судьбу, поскольку христиане, находящиеся в крепости, в меру сил отстреливались. (Читатель помнит, что гарнизоны многих крепостей и фортов Родоса были предназначены к сокращению, но пока еще, до решительных событий, эта мера не была введена повсеместно.)

Однако не только выстрелы артиллерии досаждали сипахам. Идея д’Обюссона о создании легкой кавалерии под предводительством приора Бранденбургского превосходно оправдала себя.

Янычары еще не высадились до конца, сипахи только начали жечь окрестности Фанеса, а с одной из высот, окружавших крепость, уже смотрел на все это безобразие приор Бранденбургский, Рудольф Вюртемберг, и отдавал последние распоряжения.

"Декабрь, декабрь! — думал Рудольф. — Обманули проклятые турки. Орденский флот практически весь "на покое", просто так не соберется…"

Конечно, льдов в том регионе не было и в помине, зато дули сильные ветра, и поэтому еще со времен Античности в зимние месяцы вся навигация замирала.

"Значит, — продолжал рассуждать Рудольф, — сейчас надо попробовать опрокинуть врага или хотя бы связать его боем до подхода подкреплений. Они наверняка уже выступили из столицы и Монолитоса, ведь я распорядился зажечь сигнальные костры. Но все равно подкреплениям далеко добираться до Фанеса. А что если вызвать на вылазку засевших в Фанесе? Но только при удачном стечении обстоятельств, чтоб османы, не дай Бог, не заняли форт и не закрепились в нем".

Все это быстро пронеслось в голове приора Бранденбургского, и он, отдав все распоряжения, обратился к своим конникам с кратким словом:

— Братья! Господь с нами! Нам выпала великая честь — первыми грудью встретить врага, и если мы и поляжем здесь все, то тем самым спасем орден и остров. Лучшей участи нет! Слава всем, и Царство Небесное павшим. У турок — броня, у нас — скорость и ловкость. Вперед, на врага!

И без трубных гласов и криков, в грозном молчании, нарушаемом лишь конским топотом, фырканьем и ржанием, легкая конница ордена наметом, лавой потекла с пологих холмов, принимая на копья не успевших собраться в неодолимый броненосный строй сипахов.

Окрестности гавани огласились лязгом железа и криками. Часть конницы напала и на заканчивавших выгрузку янычар и яростно секла их мечами и саблями. Те пытались сорганизоваться и отстреливаться из аркебуз, но этому препятствовала всеобщая свалка и, кроме того, низкая скорострельность.

Конечно, кое-кого турецкие пули свалили, однако латиняне и греки ловко орудовали холодным оружием и метко стреляли из луков, так что и янычарам волей-неволей пришлось отвечать тем же.

Визирь со своими приспешниками еще не успел высадиться и, окружив себя надежной охраной, с горечью убеждался в провале операции: противник оказался бдителен и хорошо подготовлен. Тем временем греческие конные лучники стали закидывать суда врага зажигательными стрелами. Начались пожары.

— Рассредоточить суда и… трубить отбой, — коротко распорядился Мизак. — Пусть янычары и сипахи грузятся назад. Иначе всего лишимся.

Его пытались отговорить, но действительность подтверждала его правоту: редко начали дымить подожженные сипахами по округе селения, высадка сорвалась, только напрасно теряли янычар.

Визирь вообще был против того, чтоб брать именно их — для налета хватило бы и войнуков из балканских христиан — или баши-бузуков. "А теперь вот еще и за этих "жрачей" спросят… Дай сипахи были, пожалуй, для такого дела тяжеловаты. Тут нужнее акинчи — вроде вот этих вот вражеских всадников — они легкие…" А его послали, словно на завоевание целой страны.

Сигналы отбоя вернули сипахов, успевших далеко отъехать от места боя, к морскому побережью. Это стало подмогой для остальных турок, так что легкой коннице приора пришлось туговато, но зато они показали тем, кто засел в крепостице, что враг бежит, и оттуда засигналили приору о возможности вылазки.

Рудольф подумал и рискнул дозволить. Сипахи уже не могли потоптать пехоту, тем паче что им в тыл ударил подоспевший откуда-то к христианам конный разъезд — небольшой, человек в тридцать, зато больше половины из них были тяжеловооруженными орденскими всадниками. Эта тяжелая конница столь крепко вдарила по рядам сипахов, пытавшихся вновь сорганизоваться, что враг оказался окончательно рассеян. Сипахи начали отъезжать к кораблям, порой давя янычар.

Напор ополчения из крепости довершил дело. Увы, много селян и орденских воинов было порублено, но они связали собой сипахов, чем облегчили положение легкой кавалерии христиан, потерявшей, к тому времени, более половины своего состава.

Турецкие суда продолжали гореть, многие начали отходить от берега полупустыми и даже почти совершенно незаполненными. Это заставило янычар и сипахов, оставшихся на берегу, обратиться в бегство — желавших успеть к отплытию было немало. Но также была небольшая часть воинов, которую происходящее подвигло к отчаянному сопротивлению.

Янычары выстраивались рядами и палили из первой шеренги, в то время как вторая и третья перезаряжали аркебузы. Свинцовые рубленые пули, попадая, оставляли страшнейшие раны, зачастую смертельные, разрывая головы и грудные клетки. Кому отрывало руку или ногу, еще мог почесть себя счастливым. Но и это было преодолено яростным фанатизмом простых греков, видевших в турках олицетворение всего того горя, что постигло и их самих, и их несчастное государство.

Нахлынув живым потоком, греки задавили янычар, резали ножами и чуть не зубами грызли. Тогда, не жалея немногих оставшихся своих, османы открыли губительный артиллерийский огонь с палуб своих судов, принесший много потерь грекам и латинянам, но поле боя, устланное телами погибших, осталось за родосцами.

Опомнившись, пока всех врагов еще не порубили, раненый Рудольф Вюртемберг приказал:

— Взять пленных для великого магистра! Он допросит их! И старайтесь взять кого из начальства!

Приказ был исполнен, а рыцарь повелел пехоте возвращаться в форт, чтобы избежать напрасных потерь от огня с турецких кораблей. Затем была организована слежка за вражеским флотом, и только после этого приор Бранденбургский, в изнеможении от полученной раны, позволил себе тяжело пригнуться к гриве своего коня и сквозь зубы застонать.

Приора тут же поддержали, чтобы он не свалился, но тот жестом повелел оставить его в покое и смотрел, как враг удаляется от берегов Родоса. Лишь полностью уверившись в отходе неприятеля, Рудольф дозволил снять с себя пробитые доспехи и перевязать рану.

Несмотря на боль, он славил Бога, что тот сподобил его свершить столь славное дело. Все, кто жив, были счастливы, и было отчего. Наконец-то настал предел томительному ожиданию! Вот он, враг! Явился — и был бит! Понятно, что никто не тешил себя иллюзиями, будто одержана окончательная победа. Нет, это было только начало, но славное!

И ликовал весь остров. Только великому магистру и его сподвижникам было не до радости. Да, островная система оповещения сработала прекрасно (так же, как и легкая конница приора Бранденбургского, поспевшая на место высадки турок и сорвавшая ее), но беспокоило другое. Отсутствие верных и, самое главное, заблаговременных известий о предприятии четвертого визиря. Фактически, остров оказался застигнут врасплох. А ну как весь флот приди, что тогда? И свой флот в бездействии!

Итак, два печальных вывода были налицо: промах разведки и нападение зимой. Но теперь все, османы не угомонятся — а это значит, что он, д’Обюссон, будет иметь полное право начать проводить в жизнь те меры, которые он выдвинул еще на заседании генерального капитула — превращать остров в неблагоприятное место для врага; рушить дома, храмы, рубить деревья и сады, окопать бухты и пляжи траншеями. Будь они у Фанеса — сипахи б не проникли так просто по окрестностям и не пожгли их. Что же, турки нагадили сами себе этой вылазкой; теперь уж их встретит известная по Античности "скифская война" — с разрушенными строениями, сожженными полями, без еды…

И пока Родос праздновал победу, великий магистр со "столпом" Арагона Запланой, новоназначенным кастелланом Гольтье, неизменными Каурсэном и Филельфусом, а также Фабрицио дель Каретто и Шарлем Монтолоном в башне Святого Николая допрашивал захваченных при Фанесе пленников.

Так сложилось, что все наиболее тайные процессы велись именно там, подальше от лишних глаз и ушей. Разумеется, допрос шел "с пристрастием". Сейчас подлинное значение этого страшного слова забыто, оно используется редко и с каким-то ироническим оттенком, а ведь ранее "с пристрастием" означало — с применением пыток.

Иоанниты — не инквизиция, но и они при надобности могли развязать многие языки. Для допроса турок чаще всего использовали дыбу. Руки пытаемого выворачивали за спину и подтягивали канатом к потолку. Они часто выпадали из суставов.

Подвешивать могли несколько раз кряду, пока пытаемый не говорил то, что от него хотели услышать, или же не терял сознания. Подвешенного могли при этом жарить огненным веником, прижигать раскаленным железом, терзать калеными клещами. В особых случаях могли подвешивать и крюком под ребро. И это — только некоторые виды пытки. А сколько их было ещё!

Небольшое помещение в башне Святого Николая, куда не проникал ни единый лучик Божьего света, наполнилось удушливым запахом горелого мяса. Мрачные камни не выпускали наружу животные крики истязуемых.

Магистр, его секретарь Филельфус и "столп" Арагона Николас Заплана отменно знали турецкий, поэтому вели допрос. Кто-то не отвечал, потому что ничего и вправду не ведал, а кто-то молчал по идейным соображениям.

Нянчиться было нечего, "заплечных дел мастера" работали споро. Кто не знал того, о чем их спрашивают — умирали, кто знал — заговорили, хотя пойманного "человека супа" пришлось положить на раскаленную решетку и поливать маслом. Этот вид пытки именовался "кроватью святого Лаврентия" в память о святом римском архидиаконе, который принял пытку на подобной же решетке и, по легенде, имел ехидство попросить наблюдавшего за процессом римского императора, чтоб тот попробовал, хорошо ли мясо прожарилось.

Однако турецкий начальник не отличался стойкостью римского архидиакона и, положенный на раскаленное ложе, истошно вопя, обещал рассказать все.

Д’Обюссон дал знак палачам перестать раздувать угли ручными мехами и в очередной раз вопросил:

— Это был весь флот?

— Нет. Малая часть… Весь флот еще не прибыл.

— Когда и где он собирается?

— К исходу зимы… Должен быть в Фискосе…

— Сколько кораблей будет?

Ответом стало молчание, поэтому обычно бесстрастный Филельфус сорвался на крик:

— Жгите же его, этого турецкого борова!

Угли под решеткой снова начали рдеть, раздуваемые мехами, и память турка освежилась; он выдавил из себя:

— Не менее ста пятидесяти только больших кораблей… Из столицы. Приведет Мерла-бей… Не считая местной мелочи… И транспортов… И это, верно, тоже не все, только начало… Алексис из Тарса должен привести анатолийские корабли…

— Сто пятьдесят! — воскликнул дель Каретто. — А поговаривали, что и все двести! Если и вправду на них стоят большие пушки, то представляю, во что обратится наша крепость.

— Это будет забота брата адмирала отгонять их, — заметил магистр.

Дель Каретто снова вспомнил свой проект неуязвимого броненосного корабля и вновь промолчал — опять ведь скажут, не до того.

Меж тем д’Обюссон продолжил допрос:

— Ты неплохо осведомлен — повезло нам с тобой. Правда, и мы тоже кое-что знаем. Командует ведь Мизак-паша?

— Да.

— Это он напал на Фанес? — В ответ снова молчание.

Жест магистра, и палачи снова раздувают угли под железной решеткой.

Осман кричит:

— Да. Он!

— При нем советники — кто?

— Немец, да пара греков… Говорят, все хорошо знают Родос.

Магистр тихо обратился к своим:

— Видите, все сходится. Почему же мы прозевали набег на Фанес? Что не так с нашими осведомителями?

— Смею предположить, — промолвил Заплана, — что кто-то может думать о пользе обеих сторон, то есть сообщает нам не все. Что толку знать о том, кто командует, и кто у него подручные, если неизвестно, когда и где он ударит! Неплохая политика. Человек вызывает доверие, его слова подтверждаются, он получает большие деньги, а на деле — водит за нос, и еще от своего хозяина мзду имеет.

— Брат Николас прав, — промолвил Монтолон. — Я тоже часто об этом думаю после происшествия в Фанесе.

— Что хотел Мизак? — спросил Заплана у турка.

— Сам он ничего не хотел — просто исполнял приказ великого падишаха. Падишах велел напасть и в битве проверить ваши силы…

— Он теперь отправился в Фискос или вновь нападет на остров?

Снова молчание, поэтому магистр приказывает:

— У него явно провалы в памяти. Переверните его на другой бок да подогрейте, как следует!

— Откуда я могу знать! — возопил допрашиваемый.

— Много чего знаешь — значит, и про это имеешь сведения. Был же план действий на тот или иной случай, в зависимости от исхода дела при Фанесе.

— Нападет, — прохрипел турок после очередного вмешательства палачей. — Постарается отомстить за позор…

— Куда?

— Не знаю.

— Жгите!

— Клянусь Аллахом, не знаю!!!

— Жгите!!!

От пытаемого уже повалил бурый дым, а толку не было.

— И вправду, не знает, наверное… — прокомментировал Каурсэн.

— Гийом, ты всегда думаешь о людях лучше, чем они есть на самом деле, — едко заметил Филельфус. — А ведь мусульманам их закон разрешает обманывать христиан. Это даже рекомендуется, если мусульманин может таким образом сохранить себе жизнь.

— Брат Филельфус, я давно бы должен привыкнуть, что твои познания бездонны, а все никак! — искренне восхитился вице-канцлер. — Где премудрости нехристей набрался?

— Там же, где и языку, — холодно ответил секретарь, — и не хочу об этом вспоминать. Впрочем, если угодно, могу поведать вот что: и достопочтенные братья немного отвлекутся, и наш поджариваемый чуть-чуть оклемается. Они могут клясться кем и чем угодно, а потом нарушить свою клятву со словами: "Разве я клялся на Коране?" Или под любым другим предлогом. Так они провели боснийского короля. Грамоту дадут — потом опротестуют и скажут, я дал грамоту стоя, а надо было сидя — и наоборот.

Магистр улыбнулся и спросил:

— А что, братья, есть у нас Коран? Было бы недурно велеть этому нехристю поклясться на нем, коль скоро мой секретарь прав.

— Чего нет — того нет, — отозвался Филельфус, — но достать впрок, полагаю, будет несложно, когда прибудут мусульманские зерновозы из Африки.

— Можно у Убальдини поинтересоваться — он всякую премудрость уважает, — заметил дель Каретто, на что Филельфус желчно отозвался:

— И это можно. Главное, чтоб Фрадэн не прознал. Представляешь, что будет?

— Братья, — утихомирил всех магистр, — Фрадэна все мы прекрасно знаем, каждый от него наплакался. Но мы отвлеклись. Пока мы здесь шутки шутим, Мизак проливает кровь наших братьев и подданных. Если б мы знали, куда он подевался, можно было бы отправить хоть какую помощь… Адмирал ведь приводит галеры в готовность?

— Приводит, — доложил дель Каретто, — но вряд ли сделает это быстро. Приор Бранденбургский, несмотря на рану, предпринял кое-что, но, чувствуется, затея его провалилась.

— Что именно он предпринял, брат Фабрицио?

— Он распорядился снарядить и послать в разведку из Фанеса пару-тройку фелук, но либо они турок не нашли, либо — что вероятнее — враг их обнаружил и потопил. Потому можно утверждать — Мизак где-то между островов, а где — Бог весть.

— Давайте жарить турка, — мрачно предложил Филельфус. Он подошел к пленному и зловеще произнес: — Если не хочешь умереть на колу, говори, куда мог поплыть Мизак-паша.

— Слушайте, где пальба громче — там и ищите… — так же мрачно изрек турок. — Куда его приведут советники, там он и будет.

А находился паша у острова Тилос, что лежит на полпути от Родоса к Косу. И приведен был туда лукавыми советчиками — Мелигаллом и Софианосом. Да и мастер Георг Фрапан одобрил обстрел тамошней крепости, считая, что ее вполне по силам взять штурмом.

Эта акция, в случае успешного осуществления, дала бы многое. Во-первых, она заслонила бы собой позорище при Фанесе, а во-вторых, позволила бы в будущем отрезать Кос и, возможно, замок Петрониум от осажденного Родоса, что было немаловажно.

Пока родосцы не узнали, где Мизак-паша, он буквально у них под боком громил из пушек тилосскую крепость, расположившуюся на горе, в которой укрылось местное население, а захваченные при Фанесе пленные османы — из тех, что не умерли под пытками — кончили свое бренное земное существование на кольях или были колесованы на радость жителям.