Дьявол

Глава XIX

Ночной пир, устроенный на просторном внешнем дворе дворца, стал фантасмагорией сверкающих факелов, огромных блюд кускуса, барашка, жаренного целиком, и липких медовых хлебцев. Все это подавалось как-то бессистемно между стремительными вылазками верховых в белых одеждах, которые поднимали облака пыли, скача прямо на собравшихся за столами, резко останавливаясь, разряжая свои ружья в воздух вместе с оглушительными рапортами и разворачивая своих лошадей, чтобы галопом унестись прочь. Сцена эта напоминала совершеннейший бедлам: мерцающие огни, непрекращающееся движение и орущая толпа, приветствующая каждую вылазку верховых выкриками и пронзительными визгами.

Рори был разодет и, как ему казалось, похож на яблочный пирог, в белом халате поверх белоснежного тафтяного кафтана, так обильно расшитого золотом, что у него чесалась кожа даже через нижнюю рубаху. Ома намотал бесчисленное количество ярдов тонкого белого муслина вокруг его головы, воткнул пучок перьев цапли и пришпилил их рубином Бабы, который сверкал, как раскаленный уголь. Рори сидел слева от Бабы, Мансур — справа. Судя по знакам почтения, выражаемым ему, Рори был третьим по значимости в ту ночь, Баба играл главную роль, а его младший брат был вторым по старшинству. О еде не могло быть и речи, потому как верховые, казалось, задались целью как можно ближе подлететь на своих скакунах к блюдам с кускусом, но не наступить на них. Каждый раз Рори казалось, что всадник пробороздит прямо через центр ближайшего к нему блюда, и хотя после нескольких испугов он обнаружил, что ничего подобного не происходит, он все равно не мог поднести никакой пиши ко рту, потому что больше уронил себе на шелковый кафтан, чем преуспел в еде.

Баба встал и хлопнул в ладоши. Неожиданно все течение праздника переменилось. Вылазки всадников прекратились, крики смолкли, и даже коптящие факелы, казалось, стали меньше дрожать, когда четверо гигантских негров втащили жалкую фигурку человека и швырнули его наземь перед Бабой. Человек так был обвешан цепями, что едва мог стоять, но негры поставили его на ноги, поддерживая под руки. Рори увидел юношу, высокого и худого, с узким лицом, не лишенным приятности, несмотря на орлиный нос и тонкие губы. Он был наг, на нем была только грязная набедренная повязка, и Рори заметил у него на теле сгустки запекшейся крови. Когда пленник открыл рот, чтобы взмолиться к Бабе, все увидели зияющую черную дыру. Все зубы у него были выбиты, и во рту оставались только сломанные обрубки.

— Добро пожаловать к нам на торжество, Хуссейн, брат мой.

Баба оторвал кусок мяса от туши овцы и бросил его брату.

— Ты опоздал на мой праздник, да и одет ты так, как будто не собираешься оказать мне знаки внимания. Но я прощаю тебя, хотя и должен признаться: железные цепи идут тебе не так, как бархатные кафтаны. Ты пришел воздать почести новому султану Саакса. А-га! Этот титул тебе небезызвестен. Ты наслаждался им короткое время, так что это для тебя не в новинку. Но, увы, Аллах, мудрейший и великодушнейший, посчитал справедливым передать этот титул мне, и теперь я султан, а не ты. Так и должно было случиться, Хуссейн. Наш отец хотел, чтобы я стал султаном, иначе он не сделал бы меня шанго. Но я отвлекся. Мне не хватает хороших манер, ведь я не представил тебя своему гранд-визирю, моему почтенному брату Мансуру, который так же черен, как и я. Не представил и другому моему брату, великому лорду Сакса, который гораздо белее тебя. Я счастливый человек, что имею двоих таких братьев, и к величайшему моему сожалению, у меня нет еще одного брата по имени Хуссейн, который тоже мог бы сидеть здесь подле меня, не попытайся он убить меня и отнять у меня мое законное право престолонаследия.

Хуссейн поднял вверх руки, насколько позволяли ему цепи.

— Насколько милостив Аллах, будь настолько же милостив ко мне, Баба. Честно говоря, я не намеревался причинять тебе вреда: отнять султанат Саакс — да, но не твою жизнь. И, Баба! Выслушай меня как следует. Именно твой брат Мансур обманом побудил меня к этому. Спроси его, кто замышлял коварные планы против тебя. — Хуссейн попытался поднять руку, чтобы показать на Мансура, но вес кандалов не позволил ему сделать это.

— Спроси у него сам, порожденье зла, пес шайтана, пожиратель помета, насильник верблюдов, искуситель младенцев и сын магребской потаскухи. — Голос был женским, хотя и низким, и бросал обвинения Хуссейну из заросшего окна в стене над ними.

— Моя нежная матушка обращается к тебе, Хуссейн. — Поднял вверх палец Баба, открывая происхождение голоса. — Не собираешься ли ты сказать мне, что она тоже замышляла что-то против меня?

— Она…

— Говори мне правду, Хуссейн.

— Да, скажи ему правду, ты, магребский ублюдок. Скажи тем же голосом, которым ты совращаешь маленьких девочек, — продолжал голос.

— Твоя мать невиновна, о Баба. Точно так же и Мансур! Я только пытался выгородить себя. Аллах милостив, будь и ты милостив ко мне. Я стану самым преданным твоим последователем. Подари мне жизнь, чтобы я мог служить тебе, и я докажу, что смогу сделать для тебя живой больше, чем мертвый. Позволь приползти к тебе на брюхе и поцеловать кончик твоего бабуша. Позволь мне в кандалах и в пыли приползти к тебе, чтобы дотронуться до тебя. Прогони меня в пустыню, но не убивай меня, Баба. Я молод и люблю жизнь так же, как и ты. В моих жилах течет кровь нашего отца, так же как и в твоих. Мы же братья, Баба. Помнишь, как в детстве мы спали вместе, играли вместе, вместе скакали на лошадях. Помнишь, как мы вместе обладали нашей первой женщиной. Спаси меня, Баба, спаси меня.

— Продолжай, Хуссейн. — Баба потянулся к блюду с кускусом и скатал липкий шарик между большим и указательным пальцами, а потом положил его себе в рот. — Продолжай, брат мой, разговор с тобой доставляет мне истинное наслаждение. Да, я помню, как ты ругался, когда мы спали вместе. Помню, как ты всегда выбирал себе лучшую лошадь. Помню, как ты всегда спорил, что вышел победителем в каждой игре, в которую мы играли. И я помню, Хуссейн, как мы вместе делили нашу первую женщину. Помню, ты сказал, что должен быть первым. Что ты не сможешь после меня, потому что я черномазый. О да, Хуссейн, я все помню. Ты всегда меня ненавидел. Даже сейчас ты меня ненавидишь.

— Не ненавидел тебя, Баба, а завидовал тебе! Женщины хотели тебя больше, чем меня. У меня было только одно, чего не было у тебя. Цвет моей кожи! Сделай же мне это ничтожное одолжение, Баба. Оставь меня в живых.

Баба медленно опустил голову, безжалостная улыбка придавала его лицу такое выражение, которого Рори никогда раньше не видел.

— Есть ли еще какие-нибудь одолжения, которые ты хочешь попросить у меня, Хуссейн? Боюсь, я не смогу сделать тебе это одолжение. Но раз уж ты должен умереть, может, ты захочешь выбрать, как тебе умереть. Может быть, ты хочешь, чтобы мои слуги протащили тебя за лошадьми, привязав за пятки? А может, ты хочешь, чтобы тебя распяли на земле, а потом промчались на своих скакунах над тобой? Потом мы можем проткнуть тебя стальными прутьями на воротах, и пусть канюки обглодают твои кости добела. Или, если ты хочешь умереть по-настоящему необычной смертью, мы удобно посадим тебя на молодой побег бамбука, вставив его тебе в задницу. И ты сам сползешь по нему на землю. Молодой бамбук растет быстро, и он острый, как кинжал. Его острие пронзит тебя за день, может, чуть дольше.

— Баба…

Баба вяло взмахнул рукой.

— А-а… все это неприятные смерти. Для тебя я выберу приятную. У тебя, Хуссейн, будет смерть, о которой мужчины могут только мечтать. Женщины из гарема моего отца будут без ума от такого молодого жеребца, как ты. Мой отец был человек пожилой и ублажал их не часто и не слишком рьяно, и они разболелись от стерильных объятий своих евнухов. Но ты, Хуссейн! Они будут гордиться тобой и твоим твердым ярдом. Мы дадим тебе немножко опиума, чтоб ты ублажал их дольше и лучше. Ты ведь всегда был любителем гаремов, ну а теперь ты насладишься ими всласть. В гареме моего отца есть даже нзрани-блондинки, а тебе они так нравятся. Но подробности узнаешь у моей матери, которая все это подготовила.

Хуссейн всхлипнул, тело его затряслось в конвульсиях:

— Только не это! Только не это, Баба! Избавь меня от этого! Раз я был свидетелем подобного. Если тебе надо убить меня, сделай это быстро своим кинжалом или пусть Бистака отрубит мне голову одним взмахом своей турецкой сабли. Но не отдавай меня женщинам. Сжалься, Баба.

Баба и Мансур обменялись взглядами; Баба кивнул.

— Ах, ты сделал выбор, Хуссейн. Больше всего ты боишься женщин. Поэтому остановимся на женщинах. Снимите с него кандалы! Дайте ему опиума и пусть запьет его добрым глотком шпанских мушек. Отведите его к Бистаке, который охраняет двери в гарем моего отца. Пусть играют дарбуки! Пусть люди танцуют! Пусть пир продолжается! — Баба встал, рука его опустилась на плечо Рори. — Пошли! Такого ты никогда не видел, и вряд ли когда-нибудь увидишь. Зрелище не из приятных, но ты узнаешь, как мы расправляемся с предателями здесь в Сааксе. Мансур, ты тоже. Это и для тебя послужит уроком. Мы трое встанем на балконе и будем наблюдать. — Он обернулся и поднял лицо к уставленному салатом окну над собой:

— Мать моя, все женщины уже у себя в комнатах и ты сказала им, что они должны делать?

— Да, сын мой, и я пообещала свободу тем женщинам, кто сделает все как следует.

— Горят ли факелы во внутреннем дворе гарема?

— Каждый факел горит, как костер.

— Тогда мы идем. Не подобает, чтобы кто-нибудь кроме меня, моего брата Мансура и моего брата лорда Саксского видел лица жен моего отца.

Баба повернулся спиной к пленнику и вошел в дверь дворца. Рори и Мансур последовали за ним. На этот раз они вошли с противоположной от апартаментов Рори стороны, но коридоры были такими же длинными, а внутренних двориков было так же много. Когда они подошли к украшенной серебром двери (на двери у Рори украшения были всего лишь из бронзы), Баба сам открыл ее. В комнате было темно и пахло затхлостью, как там, куда никто давно не заходил.

Апартаменты моего отца, — объяснил Баба, подняв жалюзи и проведя всех на балкон, скрытый тонкой резьбой по дереву, дававшей возможность человеку, стоящему на балконе, наблюдать за тем, что происходит во дворе, при этом будучи невидимым. Но Баба не собирался прятаться сегодня вечером и раскрыл настежь все створки, чтобы ничто не мешало наблюдать за внутренним двором под ними. Это был такой же двор, как и под комнатой Рори, только побольше. Весь двор был окружен лортиком с колоннами, который бросал тень на ровный ряд дверей. В центре находился круглый бассейн с фонтаном. Вокруг не было ни души. Красноватый отблеск горящих факелов освещал все пространство, превращая струйки фонтанчика в жидкое пламя. Кроме брызг фонтанчика, не было ни звука, ни движения. В тишине Рори услышал, как открывается еще одно окно. На противоположном конце двора растворилась решетка, и он увидел очертания двух женщин в чадрах. Руки у одной были черные, а у другой белые. Они прошли сквозь раскрытые створки и стали на балконе.

Мансур показал на противоположное окно.

— Кто это сопровождает нашу мать? — спросил он Бабу.

— Магребская сука, породившая Хуссейна, — Баба показал на бледные руки. — Именно она спровоцировала весь заговор. — Баба сплюнул через перила. — Недолго ей осталось жить, но ей как раз полезно будет посмотреть на смерть Хуссейна, именно из-за нее это все и случилось.

Баба повернулся к Рори:

— Я не упиваюсь смертью своего брата Хуссейна, Рори. После Мансура я любил его больше всех на свете, потому что он был моим другом детства. Он выделялся во всем, но потом мы с ним разошлись. Он превратился в человека гарема, был под каблуком у матери, любимчиком своих женщин. Опиум, который он принимал ежедневно, чтобы доставить удовольствие своим женщинам, иссушил его мозг. Ох, Рори, какое несчастье родиться сыном султана. Лишь сильный человек способен не поддаться всем грехам, которые ему уготованы. Человек пресыщается плотскими удовольствиями и начинает думать только о еде и питье, о бедрах доступных девушек или о ягодицах молоденьких мальчиков. Помолись за меня Аллаху, чтобы я смог противостоять грехам, которые делают мужчину мягким, когда он предается им без удержу. — Он вдруг перестал говорить и повернулся в сторону одинокой фигуры, вошедшей во двор.

Рори узнал Хуссейна. Обнаженный и без тяжелых кандалов, он казался худым, как щепка, факелы бросали красноватые отсветы на его цвета слоновой кости кожу. Тело его было хорошо сложено и выглядело даже мощным, несмотря на худобу. Опиум, который он принял, придал блеск его глазам, но мощный афродизиак из шпанских мушек уже оказал свое воздействие, и когда он шел, фаллос, подобно стальному стержню, покачивался из стороны в сторону. Шаги его были медленными и неуверенными, и когда он достиг середины двора, то остановился, казалось, загипнотизированный ритмом фонтана. Он стал медленно поворачиваться, внимательно обводя глазами полумрак крытой галереи, потом поднял глаза вверх. Сначала он увидел двух женщин на балконе, и руки его инстинктивно опустились, чтобы прикрыть свою столь ярко выраженную мужественность. Хотя женщины были в чадрах, он узнал их.

— Мама! — Он заковылял по плитам двора, чтобы встать не посредственно под балконом. — Спаси меня, мама!

Женщина с белыми руками наклонилась вперед.

— О, сын мой! Я бы жизнь свою отдала за тебя, если бы это могло спасти тебя. — Она стала падать без сил, но крепкие руки темнокожей женщины подхватили ее и вернули назад к перилам.

— Тогда ты, Лалла Лалина, спаси меня, — он протянул руки к матери Бабы.

Она ничего не ответила ему, а только показала в противоположную сторону, туда, где стояли Баба с Рори и Мансуром.

— У меня нет власти в Сааксе. Только сам султан может спасти тебя.

— А так как я не спасу тебя, — ответил Баба, — молись Аллаху о спасении, но, если в твоей судьбе написано, что ты умрешь сегодня ночью, твои молитвы ничего не дадут. Если ты умрешь сегодня ночью, то так и было написано сорок дней назад у тебя на лбу. — Баба сильно перегнулся через перила. — Пусть Аллах смилостивится над тобой, Хуссейн. Я бы сжалился, если б все сложилось по-другому. — Голос его стал выше: — Бистака, бей в гонг.

Густые отзвуки разбудили голубей, гнездившихся под крышей галереи, и они закружились по двору, пока удар гонга эхом носился из стороны в сторону по пустому колодцу двора. Отзвуки гонга еще не стихли, когда все двери по периметру двора распахнулись одновременно и из них высыпала толпа женщин. Их было около сотни, а то и больше. Рори видел, что среди них были старухи с седыми волосами, молодые матроны, гладкокожие девушки и совсем молоденькие девочки, совсем еще дети. Он увидел кожу всех оттенков, от иссиня-черной до белой, у одной женщины были волосы соломенного цвета, как у Рори. Глаза всех остановились только на Хуссейне. С визгом и улюлюканьем они набросились на него с четырех сторон. Как загнанный зверь, он начал метаться то в одном направлении, то в другом, но спасения не было. Толпа орущих женщин сомкнулась, и он стал пятиться к краю фонтана, свесившись через него, тело его выгнулось назад так, что его стоячая мужественность возвышалась перед ним, как мачта. В мгновение они набросились на него, как менады, с дикими, горящими глазами и жаждущими губами. Хуссейн оказался в ревущем хаосе рук и ног, пока евнух-негр Бистака не влез в эту кутерьму с толстой палкой и не отогнал их прочь. По одной, мои красавицы, — проревел он, со всего маху пуская палку на их головы и руки. — По одной! Все попробуете, хотя конечно, те, что попроворней, угостятся лучше остальных.

Тут, на мгновение оставив Хуссейна, женщины стали драться между собой, кусаясь, царапаясь, щипаясь и таская друг друга за волосы. Их тонкие чадры были сорваны в дикой свалке. Они напоминали Рори стаю кошек, грубых и злобных в своей порочности.

Друг за другом они корпели над ним, и тело его изгибалось уже не в экстазе, а в агонии. Вскрики его становились все более хриплыми и прекратились совсем, и не было уже никакой нужды сдерживать его беспомощное тело. Оно перестало экстатически выгибаться и лишь подергивалось на плитах двора. Вскоре даже самые отчаянные попытки женщин не могли возбудить его, и они в ярости набросились на него. Руки, ногти и зубы терзали его плоть. Глаза его были выдавлены, уши оторваны, а рот разорван во все щеки. Стройная женщина с длинными золотистыми волосами и кожей белой, как молоко, которую выделил Рори, с огнем безумия в глазах, как когтями, вцепилась пальцами в Хуссейна, оскопила его и победно подняла кровавый трофей высоко над головой. Рори взглянул на нее. Она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел.

Плиты внутреннего дворика стали скользкими от крови, но гарпии не оставляли своей дьявольской вакханалии до тех пор, пока Бистака по сигналу Бабы не прогнал их своей дубиной и они не отступили, сбившись в кучу в углу.

Рори взглянул вниз, и рот его наполнился блевотиной при виде бесформенной массы красного мяса на плитах и измазанных кровью рук тяжело дышащих женщин. Пока он смотрел на все это, он услышал глухой стук от падения тела матери Хуссейна с балкона вниз на плиты. Оно было безглавым. Женщины из гарема посмотрели вверх на балкон, где стояла одна мать Бабы. Она бросила окровавленную кривую турецкую саблю вниз во двор, подняла обе руки над головой и закричала:

— Преклоняйтесь! Преклоните колени перед султаном Саакса и запомните, как молодой лев пожирает шакалов, которые кусают его за пятки.

Одна за другой женщины гарема распростерлись на плитах, повернув головы в сторону Бабы. Одна из них медленно — это была белокожая блондинка — подняла голову и посмотрела прямо в глаза шанго.

— Пощади нас, господин, — взмолилась она, со странным акцентом говоря по-арабски. — Мы хорошо послужили тебе сегодня ночью. Живи в мире и будь милостив к нам, твоим слугам.

Баба повернулся к ней спиной и медленно вошел в комнату. В комнате кто-то зажег свечу, и в ее тусклом свете Рори увидел блестящую слезинку, скатившуюся по гладкой щеке Бабы.

— Халлас! — сказал он. — Все кончено.