Элиас Лённрот. Жизнь и творчество

ТРАГИЧЕСКОЕ БУНТАРСТВО КУЛЛЕРВО

Сюжетный цикл о Куллерво в расширенной редакции «Калева­лы» включает шесть рун (31-36, всего 2196 стихов) и состоит из раз­ных фольклорных источников.

В первом издании «Калевалы» этому герою была посвящена одна руна (19-я, 534 стиха), объединившая два фольклорных сюжета: сю­жет о пастухе-сиротке, униженном несправедливостью хозяйки и мстящем ей; и сюжет о юноше, отправляющемся на войну.

В первом издании «Калевалы» Лённрот связал эти два сюжета между собой и с общей композицией книги следующим образом: поскольку в народных вариантах хозяйка пастуха обычно является женой кузнеца, то в «Калевале» она стала женой Илмаринена и, следовательно, дочерью Лоухи, родом из Похъёлы. Как и в народ­ных вариантах, мальчик продан кузнецу за бесценок, хозяйка запе­кает пастуху в хлеб камень, он приходит в ярость и магическим за­клятьем превращает стадо в волчью стаю, которая расправляется с хозяйкой. После осуществления своей мести Куллерво (уже в «Ка­левале») отправляется на войну, а овдовевший Илмаринен кует зо­лотую деву, участвует в походе в Похъёлу — так продолжается объе­диненный сюжет.

Для понимания отличий первого и второго изданий эпоса важно учесть еще следующее: о сиротстве Куллерво, о межродовой вражде его предков, как и о социальных мотивах этой вражды, — обо всем этом в первом издании «Калевалы» еще не было речи. Завязка сюже­та была чисто сказочной: рождается необычайной силы мальчик, еще в колыбели он разрывает свой повивальник, мать не знает, что с ним делать, и решает избавиться от него. Есть народные сказки о мальчи­ке-силаче, сыне человека и медведицы, который из-за своей чрез­мерной силы все портит; его хотят извести, дают ему трудные задачи, но он со всем на свой особый лад справляется и из всех опасностей выходит цел и невредим — дальше сказочный сюжет может разви­ваться в разных направлениях.

Уже в рамках народной традиции руна о пастухе-сиротке возник­ла в результате слияния подобных сказочных мотивов о мальчике-силаче, который все портит, с традиционными пастушескими песня­ми. Пастух в этих песнях чаще всего существо обездоленное и уни­женное, мальчик-сиротка в услужении других, более обеспеченных и немилосердных людей.

И в народных рунах, и в «Калевале» Куллерво в младенчестве про­дан в рабство. Слово «раб» в фольклоре исторически многозначно. Речь может идти о патриархальном рабстве еще на стадии разложе­ния родового строя. В рунах Илмаринену в кузнице помогают рабы. Рабыней может называться работница-служанка. Раб — значит зави­симый, подневольный человек, в том числе крепостной (там, где бы­ло крепостничество). В финском языке «крепостное право» перево­дится как «земельное рабство».

Например, в песне балладного типа «Хозяин и раб из Виро», включенной Лённротом в третью книгу «Кантелетар», имелся в виду скорее всего крепостной (или крепостная), поскольку в Эстонии бы­ло распространено крепостное право. Точно так же в Ингерманлан­дии, где эта песня была известна и где вообще бытовал жанр антикре­постнической песни.

Лённрот имел представление о крепостничестве и достаточно оп­ределенно выразил к нему свое отношение. В 1844 г. Лённрот пробыл около полутора месяцев в Эстонии, в Тартуском уезде (в основном с целью изучения языка), и в письме к доктору Раббе от 18 октября то­го же года делился своими впечатлениями. Помимо носителей языка он встречался, по его словам, с местными священниками, но не с по­мещиками — «отчасти потому, что от них я ничему не мог научиться, отчасти по причине моего возмущения тем гнетом, которым они за­кабалили своих крестьян». Далее Лённрот писал, что местные свя­щенники показались ему образованными людьми, они следили за немецкими богословскими журналами и жили в достатке. И дальше самое любопытное для нас признание Лённрота: «Но что касается лично меня, то я бы скорее согласился быть пастором в Финляндии с годовым жалованием в 1000 рублей, чем получать здесь 10 000, ибо предпочел бы лучше умереть с голоду, чем равнодушно взирать на уг­нетенное положение местного крестьянства, задавленного помещи­ками. Хотя они называются здесь крестьянами, но положение их та­кое же, как у наших помещичьих торпарей, даже еще хуже, потому что торпарь у нас может все-таки надеяться, что однажды он станет владельцем своей усадьбы, тогда как у эстонского крестьянина такой надежды нет. И живут они еще хуже, чем самый бедный финский торпарь. На постоялом дворе в мою комнату зашел подвыпивший крестьянин и заговорил о том о сем. Я попросил его удалиться, объ­яснив, что не привык общаться с пьяными. Тогда он заплакал и про­сил не обижаться, потому что выпивка составляет для них единствен­ную радость «с тех пор, как шведы превратили нас в рабов». Под «шведами» он подразумевал, конечно же, немецких рыцарей».

Это письмо дает некоторое представление о том, в каком внут­реннем состоянии, с какими мыслями и чувствами Лённрот работал над циклом рун о Куллерво в расширенной редакции «Калевалы» по новым фольклорным материалам. Ассоциации с крепостничест­вом были неизбежны. Уже в первом издании «Калевалы» в руне о Куллерво были стихи с упоминанием, что, оставшись сиротой, он был «отправлен в Россию, продан в Карелию». Подобные географи­ческие упоминания в народных вариантах обычны, особенно когда поется о птенцах-братьях, разлетевшихся в разные стороны, — один оказывается в Суоми, другой в Карелии, третий в России. Появле­ние в рунах этих названий именно в такой форме относится к срав­нительно позднему времени, и это же касается ассоциации с крепо­стничеством.

Открытый Д. Э. Д. Европеусом ингерманландский сюжет о враж­де двух братьев из-за имущественных распрей был использован Лённротом в расширенной редакции «Калевалы» как зачин всего цикла рун о Куллерво. Это придало циклу как бы новое социальное изме­рение, новую остроту.

В народных вариантах распри между братьями иногда начинают­ся с потравы соседских посевов, иногда из-за рыбных тоней. Лённрот в своем тексте объединил то и другое: Унтамо поставил сети в тони Калерво, который в отместку забрал себе улов; Калерво посеял овес на земле Унтамо, рядом с его жилищем, и после потравы распри еще пуще разгорелись. Отметим опять-таки пространственную услов­ность фольклорной поэтики: хотя в первых строках говорится, что братья рассеяны по разных странам, но для последующей коллизии обязательно нужно, чтобы они жили рядом. Это пространственное рассеяние столь же условно, как и пространственное соседство — главное в сюжете именно возникновение вражды и ее гибельных по­следствий. А на пространственную несогласованность фольклорная эстетика не обращает внимания. Так это и у Лённрота в «Калевале». Вот зачин тридцать первой руны:

Следует сказать о том, что новые ингерманландские фольклор­ные материалы побудили Лённрота внести в расширенную редакцию «Калевалы» и некоторые другие коррективы социального характера. В Ингерманландии крестьяне страдали не только от крепостничест­ва, но и от острого малоземелья. Нехватка земли — традиционный мотив ингерманландских песен. Видимо, под их влиянием Лённрот, как считают исследователи, внес и в цикл рун о Лемминкяйнене мо­тив поделенной без остатка земли. Прибыв на остров, где он намерен поселиться, Лемминкяйнен (в 29-й руне) спрашивает, есть ли там свободная земля или хотя бы участок леса под подсеку, но ему отве­чают:

В цикле рун о Куллерво в «Калевале» имущественные распри, в том числе из-за посевов, приводят к братоубийственной войне. Род Калерво уничтожен, в живых остается только мать Куллерво, родив­шая его уже в плену. Здесь Лённрот отклонился от народных вариан­тов, в которых речь шла только о сиротстве героя, не о пленении ма­тери. Для целостного сквозного сюжета всего цикла Лённроту требо­валось, чтобы мать Куллерво потом вновь объявилась как свидетель­ница последующих несчастий сына, которые она будет оплакивать. Куллерво пытаются утопить в море, сжечь в огне, повесить на дереве, но он неистребим и насмехается над своими преследователями. Тог­да Унтамо хочет примирить Куллерво с участью раба. Он говорит:

Но здесь срабатывает сказочная эстетика «порчи» и разрушения, в данном случае уже не как реликт мифологического «лесного» про­исхождения и унаследованной медвежьей силы героя, а как протест раба. Малолетнему Куллерво велят нянчить ребенка — он губит его; ему поручают рубить подсеку — он валит магическим заклятьем весь лес вокруг; ему приказывают обнести поле изгородью — он ставит ее до небес, и посевы лишаются солнца.

С точки зрения фольклорной эстетики заплаченная за раба цена оскорбительна для Куллерво с его необычайной силой и вообще для человеческого достоинства. Можно даже предположить, в этом есть намек на продажу крепостных в более позднее время.

Подобно тому как сюжет о вторичном сватовстве Илмаринена в Похъёле (первый раз оно не увенчалось успехом) и его женитьбе на дочери Лоухи дал Лённроту повод наполнить несколько рун обшир­ным описанием свадьбы с полным циклом свадебных песен, так же сюжет о пастушестве Куллерво в доме Илмаринена позволил воспро­извести цикл заговоров-оберегов, которые традиционно исполня­лись при весеннем выгоне стада. Заговоры эти, вложенные в уста хо­зяйки дома, весьма поэтичны. То, что их поэтичность может не соот­ветствовать жесткости ее натуры, не является со стороны Лённрота особым эстетическим «прегрешением», ибо в фольклоре подобное встречается сплошь и рядом. Ведь и Куллерво, напустив на хозяйку волчью стаю, совершает свою жестокую месть формально только за то, что сломал о запеченный в хлеб камень свой нож. Конечно, в древние времена и металлический нож мог быть большой драгоцен­ностью. Но в руне суть в том, что унаследованный от отца нож сим­волизирует кровную связь с родом и обязывает к родовой мести. Это при том, что в уста Куллерво Лённрот вложил поэтическую пасту­шью песню, наполненную печалью и горечью.

В фольклоре — в карельских и особенно в ингерманландских пес­нях — само пастушеское занятие, как уже говорилось, обычно симво­лизирует бедность и сиротство, низкое положение в сельской общи­не. В пастухах чаще всего были пришельцы откуда-то извне, беспри­ютные скитальцы, что называется, перекати-поле. Это отразилось не только в пастушьих песнях. Например, в средневековой балладе-ле­генде о грешнице Маталене (библейская Мария Магдалина) Христос является в образе пастуха, которого гордая Маталена сначала прези­рает за его низкое положение, а затем падает ему в ноги, омывая их покаянными слезами.

И в то же время пастушьи песни поэтичны, как поэтичен и сим­вол пастушества — рожок. В «Калевале» это передается в заговоре хо­зяйки Илмаринена, когда она обращается к божеству Укко:

Кстати, о символах. Академик М. Хаавио считал, что если симво­лом карельских рун является кантеле, то символом ингерманланд­ских песен стал рожок — там было много пастушьих песен.

В трагической судьбе Куллерво в «Калевале» пастушескому рож­ку предстояло превратиться в боевой рог, подобный рогу Роланда, ге­роя французского эпоса. В известной картине финского художника Аксели Галлен-Каллела «Куллерво отправляется на войну» герой изображен на коне с боевым рогом. В «Калевале», в последней руне цикла, Куллерво после всех несчастий отправляется мстить Унтамо, отвергая уговоры родных, предостерегающих его от верной гибели. Герой с вызовом отвечает, что вопреки всем несчастьям его смерть не будет позорной и бесславной.

В этих словах выражена и жажда кровной мести, и стремление к самоутверждению, и желание собственной смерти. Кровная месть осуществляется, но гибнет Куллерво в «Калевале» от собственного меча, кончая с собой. Происходит это под чрезмерным бременем со­бытий, жертвой которых оказывается трагический герой в общем сю­жете цикла. После бегства из дома Илмаринена Куллерво узнает, что родители его все-таки живы; отец пытается привлечь его к хозяйст­венным работам, однако и в этом случае мешает заложенная в герое несоразмерная сила, приводящая к разрушению.

Кульминацией трагической судьбы Куллерво в «Калевале» стано­вится эпизод любви-инцеста. Отец посылает героя платить дань, в пути он встречает девушку, и только после свершившейся близости открывается, что она сестра ему, некогда потерявшаяся в лесу. Сам по себе этот фольклорно-мифологический сюжет о кровосмеситель­ной любви по неведению обеих сторон (весьма распространенный в мировом фольклоре) восходит, по-видимому, к поворотному момен­ту в эволюции брачных отношений, когда эндогамия уступила место экзогамии и когда изменились нормы морали. Как уже говорилось в связи с Кастреном, в поездках эпических героев в Похъёлу за женами отразились экзогамные отношения, с утверждением которых преж­ние внутриродовые брачные связи стали запретными. В «Калевале» эпизод инцеста становится последним роковым ударом для Куллер­во, после чего ему остается только искать гибели либо в бою, либо от собственного меча.

Сознавая, что цикл рун о Куллерво стоит все же особняком в ком­позиции «Калевалы», и желая как-то увязать его судьбу с общим хо­дом событий, Лённрот закончил цикл сценой, в которой Вяйнямей­нен произносит над телом Куллерво речь-поучение и пытается из­влечь уроки из происшедшего. Поскольку дидактика не выходит в данном случае за рамки пожелания лучше воспитывать молодое по­коление, она не кажется вполне уместной, на что обратил внимание еще Фр. Сигнеус в своем исследовании «Элемент трагического в «Калевале» (1852—1853). Между прочим, это исследование весьма примечательно с точки зрения того, насколько важным и злободнев­ным явился цикл рун о Куллерво для понимания трагического в тог­дашней финской литературе, да и в самой народной судьбе.

Сигнеус в упомянутой работе назвал цикл рун о Куллерво «рево­люционным явлением», поскольку тем самым опровергалось одно­стороннее представление о народной поэзии как о чем-то безусловно гармоническом и даже идиллическом, лишенном всяких отражений социальных противоречий и социального протеста. Соответственно и финский народ принято было считать смиренным, богобоязнен­ным, идеально законопослушным народом, не способным к собст­венному волеизъявлению и якобы не созревшим еще для этого. Фин­нов причисляли к «неполитическим нациям», которым не суждено играть самостоятельной роли в государственной жизни.

На фоне таких представлений полный цикл рун о трагической судьбе раба-бунтаря в расширенной редакции «Калевалы» явился настоящим открытием для тогдашней литературной общественно­сти. Некоторые были до крайности удивлены, не в силах поверить самой возможности такого фольклорного сюжета у финнов. Напри­мер, С. Топелиус-младший писал в недоумении, что Куллерво «со­вершенно одинокая фигура в финской поэзии, словно он не у себя дома».

Сигнеус же доказывал, что эпическая поэзия никогда не была идиллически безотносительной и объективистски безоценочной по отношению к внешнему миру, что уже в древней заклинательной по­эзии была «лирическая субъективность», то есть стремление певца-заклинателя с помощью магии изменить ход событий в благоприят­ную сторону.

Отклонил Сигнеус и узкоморализаторское толкование образа Куллерво, как это выглядело в концовке цикла в «Калевале». В ос­мыслении трагической судьбы героя Сигнеус выдвинул на первый план конфликт личности и обстоятельств, то есть конфликт общест­венный, хотя и выраженный специфическими средствами фолькло­ра применительно к ранней эпохе. Сигнеус писал о Куллерво и о су­ти конфликта: «Природа создала его героем, а судьба низвела до по­ложения раба. По своему внутреннему призванию он был рожден для деяний, которые бы дали ему возможность свободно проявить даро­ванную ему природой титаническую мощь, но родился он в угнетаю­щей атмосфере рабства, а унизительный рабский труд приводит геро­ическую волю к непростительным заблуждениям».

В восприятии Сигнеуса трагическая судьба Куллерво рождала аналогии с современностью, с угнетающей политической атмосфе­рой середины XIX в. Подавление ряда европейских революций 1848 г., репрессивные меры царизма в России и Финляндии, уже­сточение цензуры, стремление властей избавиться от свободомыс­лящих людей — все это наводило Сигнеуса на грустные мысли. Во­схищаясь вольнолюбивыми стихами немецкого поэта Георга Сер­вера, Сигнеус считал, что подобные стихи финский поэт мог писать «лишь в Нерчинских рудниках» (в Финляндии было известно о судьбе декабристов и петрашевцев в России).

Через «Калевалу» трагический образ Куллерво стал одним из са­мых притягательных для финской литературы и искусства. Первым произведением Алексиса Киви стала трагедия «Куллерво» (1864). По поводу картины А. Галлена-Каллела «Проклятие Куллерво» поэт Э. Лейно писал, что, увидев ее в ранней юности и побеседовав с ху­дожником, он впервые понял, чем надлежит быть подлинному ис­кусству, чем «оно всегда было и будет: вечно живым бунтарством против существующего, которое всегда консервативно по отноше­нию к зреющей в его недрах мечте о более совершенном и счастли­вом мире».

Образ Куллерво из «Калевалы» больше импонировал писателям и художникам романтического склада. Сигнеус, современник Лённрота, принадлежал к эпохе романтизма. Киви именно трагедией «Куллерво» начал как романтик и лишь затем эволюционировал к реализ­му. Представителями неоромантизма рубежа веков были Лейно, Галлен-Каллела и молодой Сибелиус, для музыки которого «Калевала» с ее трагическими мотивами значила так много. Цикл рун о Куллерво и само это имя глубоко вошли в историю финской литературы, соста­вляя ее трагедийный пласт.