Элиас Лённрот. Жизнь и творчество

КАРЕЛИЯ И РУССКИЙ СЕВЕР ГЛАЗАМИ ЛЁННРОТА

Путешествуя по разным географическим и этническим регионам, Лённрот научился сравнивать их между собой по образу жизни лю­дей и по ряду других признаков. И вполне естественно, что многое воспринималось путешественником в сравнении с его собственной родиной, Финляндией, служившей в этом случае для Лённрота как бы некой точкой отсчета, — так лучше фиксировались в его сознании все новые и новые наблюдения, так становились они более понятны­ми и для читателя.

В путевых очерках, дневниках и письмах Лённрота многое описы­вается именно в сопоставительном плане. А сопоставлять у него бы­ло что и с чем. Лённрот побывал не только среди карельского населе­ния Беломорской и Олонецкой Карелии, но и среди вепсов в волос­тях Петербургской и Вологодской губерний, среди Кольских саамов и тамошнего же русского населения, равно как и во многих уездах Ар­хангельской губернии с русским по преимуществу населением. Он посетил и города, губернские и уездные центры: Петрозаводск, Кемь, Колу, Архангельск, Каргополь, Вытегру, Лодейное Поле. Го­родское население было в основном русским, хотя Лённроту встре­чались и жители иного происхождения.

В сравнительном плане Лённрот описывал быт разных этниче­ских групп, устройство деревень, типы домов и их внутреннее убран­ство, хозяйственные занятия жителей, их одежду, обычаи, обряды. В очерках, дневниках и письмах Лённрота немало чисто этнографиче­ского материала, наряду с лингвистическим и фольклорным. Фольк­лорные записи велись по преимуществу в отдельных тетрадях.

Вышесказанное проявилось уже в путевых заметках 1832 г. при первом посещении Лённротом российской Карелии, границу ко­торой он пересек в направлении Кухмо — Репола. Постепенно из­менялся ландшафт, более редкими становились признаки челове­ческого жилья. Еще на финской стороне местность казалась полу­пустынной. «Еле приметные тропы бегут по болотам и по низким холмам, покрытым величественными и бескрайними нетронутыми лесами. В начале пути еще встречались кое-где одинокие усадьбы, а дальше, кроме единственной захудалой избенки, не было ни од­ного жилья». В двадцати километрах от границы Лённрот на вся­кий случай нанял проводника до первой российско-карельской деревни Колвасъярви. Пограничной стражи тогда ни с той, ни с другой стороны не было, но по прибытии в населенный пункт не­обходимо было предъявлять паспорт с визой по требованию вла­стей либо самих жителей, которым о таком правиле было известно.

В Репола Лённрот столкнулся с первым существенным отличием местной жизни от финской: здесь жили по другому календарю, по старому стилю, тогда как его финский паспорте визой был оформлен по новому стилю. Хозяин дома, в котором Лённрот остановился, при проверке паспорта удовлетворился его объяснением. Поначалу, как признался потом сам хозяин, он принял пришельца за «отравителя колодцев» — слухам о мнимых причинах эпидемий верили и здесь.

Дальше Лённрот шел уже один без проводника. Обходя водные преграды, он заплутал в лесу, но случайно встретившиеся местные женщины помогли ему добраться до следующего селения. Так у него накапливались впечатления, уже можно было сравнивать, а кое-что ему было известно заранее из литературных источников. Местных православных карел Лённрот обычно называл в путевых заметках ли­бо «русскими», либо «здешними финнами».

Чем же отличались они от финляндских финнов и что в карель­ском быту привлекало и что порой смущало Лённрота? Он наблюдал то и другое, ему хотелось быть объективным, многому он стремился найти объяснение, и его логику небезынтересно проследить.

Характеристику карельского быта в сравнении с финским Лён­нрот начал словами: «В некотором отношении их обычаи и обряды нравятся мне даже больше, чем то, что бытует у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здеш­них финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них больше окон, обычно восемь-десять, часть которых застеклена, а другая — без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре-шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в из­бах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, яв­ляющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор».

И далее следуют лённротовские рассуждения по этому поводу: «Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чи­стоплотности людей, которую только что превозносил; наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос стано­вится еще более важным. У нас жилые помещения располагаются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте».

Современному читателю, бывавшему в Финляндии, подобный упрек Лённрота в недостатке чистоты в финских жилищах может по­казаться странным. Но Лённрот вел речь о крестьянском быте своего времени, причем рассуждал прежде всего как врач, сталкивавшийся с эпидемиями и заботившийся о санитарной гигиене людей. Любо­пытно само это сопоставление: то, что мог еще позволить себе фин­ский крестьянин, чье жилье было отделено от скотного двора, не мог позволить карел, чья изба была под одной крышей с хлевом.

Своего рода «санитарный» подход был у Лённрота и к обычаям за­хоронения. «Хорошим обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревенском кладби­ще. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за сорок-пятьдесят километров, чтобы похоронить на кладбище у приходской церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощу­тимы во время эпидемий. Когда года полтора тому назад были выде­лены отдельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли бес­порядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной земле <...> Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными кладбищами были бы уже решены, не говоря о прочих».

С просветительско-рационалистическим — и в то же время исто­рическим — подходом Лённрота к обычаям, обрядам и религиям мы еще не раз встретимся — это было чрезвычайно характерно для него. Лённрот был в общем-то религиозным человеком, можно сказать, правоверным христианином-лютеранином, но его религиозность не перерастала в иррациональный экстаз, она оставалась скорее этико-­гуманистической и рационально-прагматической.

В карельских деревнях Лённрот вплотную столкнулся со старооб­рядцами, с их особым бытом и моральными нормами. «Здешние фин­ны, — писал он в путевых заметках 1832 г., — считают гостеприимст­во добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суеверный за­прет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно вы­бросить. Правда, в некоторых домах имеются чашки и миски специ­ально для инаковерующих и там всегда можно поесть». Но соседи могли осудить соседа за такую вольность. По наблюдениям Лённрота, люди были разные, в том числе по отношению к строгим нормам ве­ры. Некоторые отличались крайней нетерпимостью. «Их религиоз­ный фанатизм зашел так далеко, что даже лошадям, на которых наши крестьяне отправляются в Кемь, не позволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому случается нарушить этот за­прет и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганили нашу прорубь!» Один из наших кре­стьян, по-моему, удачно ответил женщинам: «Пусть лошадь пьет, — сказал он, — все лошади одной веры, что наши, что ваши».

Но подобный фанатизм и нетерпимость все же не были всеоб­щими. Среди раскольников были разные течения и разногласия в вопросах веры, а иногда проявлялся и некоторый скептицизм. Бу­дучи в деревнях в районе Кестеньги, где он посетил и раскольниче­ские скиты, Лённрот задал одному из жителей следующий вопрос: «А сколько всего богов?» — на что последовал неожиданный ответ-шутка: «А кто их считал, как-то раз семь возов из Москвы в Питер доставили». Сам по себе вопрос был обычным в устах исследовате­лей-этнографов и фольклористов, когда они хотели выяснить, в ка­кой степени жители придерживались еще языческого многобожия и в какой церковного единобожия, но ответ был шутлив и ирони­чен. Лённрот любил шутку, в его путевых заметках и письмах нема­ло забавных подробностей. Грот с удовольствием отметил эту черту в письме к Лённроту от 29 марта 1843 г.: «Читал я твои письма из Ар­хангельской губернии и вообще с дороги. Они очень забавны и по­казывают в тебе много юмору».

Из наблюдений Лённрота следует, что тогдашняя граница между Финляндией и российской Карелией не изолировала людей настоль­ко, чтобы исключить всякие контакты, в том числе в вопросах веры. В Финляндии были православные приходы со своими священника­ми, сотни карельских коробейников ежегодно ездили в Финляндию. В пограничных российско-карельских деревнях наблюдался, по сви­детельству Лённрота, и некоторый интерес к лютеранству. «Народ здесь очень религиозный, — писал он, — но все же не настолько, что­бы презирать наше вероисповедание. Когда наши священники про­водят в деревнях по финскую сторону границы проверки по чтению катехизиса и объясняют Библию, многие крестьяне из ближних рус­ских деревень обычно приходят их послушать. Некоторые, я слышал, говорили, что им больше нравится, как объясняют слово Божье наши священники, чем свои».

Отчасти это могло происходить именно потому, что лютеранская церковь приучала людей к грамоте. В карельских деревнях грамотных крестьян, по представлению Лённрота, было мало, разве что один че­ловек из ста. В каждом приходе (волости) полагался священник, но в Вуоккиниеми его не было. Приезжий священник бывал раз-другой в год, совершал спешно обряды — крестил, венчал, отпевал. О продви­жении грамотности среди крестьян в этих условиях говорить было трудно, к тому же у жителей не было религиозных книг. «А учиться они безусловно хотят, — считал Лённрот. — Если бы сочли грамот­ность полезной, то ее развитию можно было бы способствовать, на­нимая учителей из числа православных финнов в приходах Иломантси и Липери. В обоих приходах крестьяне свободно читают финские книги и могли бы, не испытывая особых затруднений, обучить этому своих единоверцев».

Одной из черт рационалистической натуры Лённрота было то, что он не испытывал особого пиетета к священнослужителям — ни к лютеранским, ни к православным. Среди его знакомых были пас­торы, с которыми он поддерживал деловые и дружеские отноше­ния, но скорее светского характера. Впрочем, о Лённроте рассказы­вают, что поскольку он уже в отрочестве был начитан в церковных книгах, местные прихожане в Самматти иногда просили его про­честь проповедь в церкви, в чем он не отказывал. Такое, по расска­зам, случалось и в позднем возрасте, когда Лённрот жил на профес­сорской пенсии в Самматти. Неизвестно, о чем проповедовал Лён­нрот в церкви, — скорее всего о нормах христианской морали и о более или менее земных людских заботах. Во всяком случае его письма к знакомым священникам были обычно «мирскими» и не затрагивали непосредственно вопросов веры; в них шла речь о ка­ких-нибудь практических делах, например, о просветительной дея­тельности, об издании газет и т. д.

Была, правда, одна тема, обязывавшая Лённрота касаться воп­росов религии, хотя тоже больше со стороны практической жизни. Тема эта — уже упоминавшееся пиетистское религиозное течение внутри лютеранства. К пиетизму Лённрот относился отрицательно, причем еще и как врач, поскольку ему приходилось сталкиваться со случаями, когда крайние формы изнуряющей религиозной экзаль­тации и фанатизма приводили к психическим расстройствам и даже к гибели людей. В области духовной пиетисты осуждали все свет­ское образование, просвещение и даже народную культуру, якобы противопоказанные истинному христианству.

В 1835 г. Лённрот выступил в газете «Гельсингфорс Моргонблад» со статьей о пиетистском сектантстве в округе Кайнуу, которая вызва­ла ответную полемику со стороны пиетистских священников. Лённро­та обвинили в «безбожии», в том числе за его просветительную и фольклорно-публикаторскую деятельность; он вынужден был напеча­тать в своем журнале «Мехиляйнен» статью-протест пастора-пиетиста Ю. Ф. Берга, который вступил с ним также в частную переписку. Из двух ответных писем Лённрота к Бергу явствует, что ему необходимо было как-то определиться в своих собственных религиозных убежде­ниях. В письмах Лённрот упоминал о своем прежнем «безверии» (име­лись в виду сомнения в некоторых религиозных догматах, например, в воскрешении из мертвых), допускал мысль о возможной односторон­ности своих суждений о пиетизме и выражал надежду, что ему удастся как-то приблизиться к Богу, а молодым пиетистским священникам — придать движению более приемлемое направление.

Сохранились кое-какие сведения о том, что Лённрот порой сам думал стать священником, но его друг, доктор Ф. Ю. Раббе, отгово­рил его от такого шага. Не исключено, что Лённроту больше из чис­то практических соображений хотелось сменить слишком обремени­тельную должность окружного врача. Но можно допустить и то, что у Лённрота были свои представления о роли духовного пастыря и что именно это соображение являлось для него в данном случае более су­щественным.

Но пастором Лённрот не стал. И хотя среди исследователей его биографии, особенно церковных авторов, принято считать, что пос­ле начального периода «безверия» Лённрот постепенно обрел некую умиротворенность в отношениях с религией и церковью, однако при этом недостаточно учитывается, на наш взгляд, один существенный момент.

Оставаясь христианином, Лённрот неизменно был всегда озабо­чен тем, чтобы религиозное чувство не приходило в противоречие и противостояние с практической деятельностью людей, с обществен­но-культурным развитием, с сознанием социальной справедливости. По убеждению Лённрота, само религиозное чувство должно было ис­торически меняться и не могло не меняться. В связи с известной кни­гой Д. Ф. Штрауса «Жизнь Иисуса», вызвавшей общеевропейский резонанс и обширную полемику, Лённрот писал в одном из писем в 1848 г., что Библию не следует понимать слишком буквально, что в ней важна «не буква, а дух», что современное рационалистическое сознание выросло «из прежних одежд» и воспринимает библейские чудеса не дословно, а как образное иносказание и поэзию.

Добавим к этому еще несколько сугубо биографических фактов. Случилось так, что когда Лённрот летом 1849 г. обзавелся наконец семьей, женившись на Марии Пиппониус, которая была девятнадца­тью годами моложе его, выяснилось, что по своим религиозным убе­ждениям она была пиетисткой. Это была старательная, трудолюби­вая, хозяйственная молодая женщина, но в своем строгом благочес­тии не склонная ни к веселому смеху, ни к шуткам, ни к юмору. Лён­нрот мирно ладил с нею в семье, не стеснял ее религиозных чувств, но на пиетистские собрания посоветовал ей не ходить, опасаясь воз­можных последствий слишком экзальтированных коллективных бо­гослужений.

И еще одна любопытная биографическая деталь, связанная с пи­етизмом, хотя и не столь серьезным образом. В 1861 г. Лённрот в ка­честве председателя Общества финской литературы произнес речь и закончил ее следующими словами, в которых была и шутка, и нечто более существенное. «Пиетистских проповедников, — сказал в за­ключение Лённрот, — часто упрекают за то, что они годами могут чи­тать одну и ту же проповедь о вере и праведном пути, считая это са­мым важным для обретения вечности небесной. У меня же своя одна-единственная проповедь — о финском языке и литературе, ибо не знаю ничего более важного для земной будущности Финляндии».

В этом весь Лённрот — и с его земными заботами, и с его христи­анскими этическими идеалами.

Аналогичным было и отношение Лённрота к православию и к православным священнослужителям — житейские и социальные во­просы не заслонялись в его сознании неким безусловным благочес­тием и почитанием. Сама святость церковных святых иногда стави­лась Лённротом под сомнение. В феврале 1837 г. он был в Керети и прослышал о мощах святого Варлаама в местной церкви. «Рассказы­вают, что этот Варлаам, совершив какой-то тяжкий грех — убийство, ограбление или что-то подобное, сделался набожным и впоследствии слыл как святой <...> Ныне Варлаам стал настолько известным, что когда три года назад архангельский архиерей захотел посмотреть на его мощи, он был так потрясен, что чуть не лишился чувств. Но сама память о Варлааме безнравственна».

Тем более Лённрот мог относиться критически к священнослу­жителям, когда дело касалось непосредственно народной жизни, ко­торую он пристально наблюдал. Побывав в апреле 1835 г. в карель­ском селе Ругозере, Лённрот сделал в дневнике следующую запись: «Несколько лет назад священников в России наделяли землей. Но из них редко кто годился в хлебопашцы, а наемная сила обходится до­рого — плата за работника сто рублей в год. Поэтому они отдают зе­млю в аренду и за это получают третью часть урожая. Когда попов на­делили землей, им отводили лучшие поля и луга, не спрашивая сог­ласия тех, кто раньше обрабатывал эти угодья. Из-за этого в ряде мест некогда богатые крестьяне обеднели. Но у них нет прав жало­ваться на несправедливое отношение к ним, ведь вся земля принад­лежит царю, а за ними закрепляется лишь право на возделывание зе­мли, но не на владение ею».

В отдаленные карельские деревни редко наведывались и граждан­ские чиновники, из которых Лённрот упоминал исправника, в чьи обя­занности входило взимание податей и разрешение судебных тяжб. Не без удивления Лённрот сообщал об особенностях налоговой системы у соседей — о подушной подати, взимавшейся по числу мужчин в каж­дом крестьянском подворье, включая младенцев, стариков и даже усопших, поскольку ревизские списки составлялись раз в двадцать лет, а за столь продолжительное время многое в реальной жизни менялось.

Внимание Лённрота привлекло и то, что чиновники во время сво­их служебных поездок жили за счет местного населения. «Крестьяне обязаны бесплатно перевозить их, а также всю их свиту, сколько бы их ни было <...> Вообще-то в народе недовольны этим поведением должностных лиц —не знаю, законным или незаконным, — крестья­не завидуют иному положению крестьян у нас, где не приходится бесплатно кормить и возить чиновников».

В своих наблюдениях и записках Лённрот довольно часто касался существенных, с его точки зрения, различий хозяйственного уклада финского крестьянства, с одной стороны, и российско-карельского, вепсского и севернорусского, с другой. Отсюда Лённрот во многом выводил и различия в складе национального характера у представи­телей соответствующих народов и этнических групп. Поскольку Лён­нрот придавал данному кругу вопросов весьма важное значение, ос­тановимся на этом подробнее.

Одна из основных идей, проходящих в наблюдениях и рассужде­ниях Лённрота, состоит в том, что финнов он считал более земле­дельческим и скотоводческим народом по сравнению с восточными соседями, среди которых относительно большое место занимали охота, рыболовство и отхожие промыслы (наряду с менее развитым хлебопашеством и скотоводством). Замечал Лённрот и отличия в зе­млепользовании: в России было общинное землепользование, кре­стьянин не имел постоянного участка земли в личной собственности, происходили периодические земельные переделы. Кроме того, в юж­ной части европейского Севера (в районе Вытегры, Лодейного Поля) Лённрот столкнулся с крепостничеством.

Севернокарельскому быту были присущи свои отличия. В волос­ти Вуоккиниеми Беломорской Карелии Лённрот наблюдал коробейничество, и его поразил сам масштаб этого явления. Вот как это опи­сано в его путевых заметках 1833 г.:

Лённрот имел в виду, что коробейничество запрещалось фински­ми властями как форма контрабандной торговли. Да и российские таможенные чиновники, по его свидетельству, следили строго за провозимыми из Финляндии товарами, в особенности это касалось кофе, чая, табака и алкоголя. Лённрот рассказывал о случае, когда финский повозочный отказался везти его через границу без собст­венного предварительного досмотра, поскольку опасался, что рос­сийская таможня может конфисковать не только запретные товары, но в наказание и лошадь.

Впрочем, таможенные чиновники были только в определенных пограничных селениях у дорог, тогда как коробейники пересекали границу глухими лесными тропами. Товар их состоял из всякой ме­лочи — женских платков, лент, иголок и т. д. Если у них и были ло­шади, подвозившие их груз до границы, то пользовались они волоку­шами. По описанию Лённрота это выглядело так: «От Кивиярви до Кёунясъярви вряд ли вообще можно проехать на обычной колесной повозке, поэтому придумано другое приспособление: на двух шестах длиной пять-шесть локтей, перехваченных параллельными перекла­динами, установлен короб. Концы шестов тянутся по земле, осталь­ная же часть и короб приподняты над землей. По дороге нам встрети­лось несколько таких волокуш. Владельцы их были из Ухтуа — боль­шого и богатого села, которое находится в четырех милях севернее погоста Вуоккиниеми. Мужиков, по моим подсчетам, было около пятидесяти, а возков не более десяти; на несколько человек была од­на повозка, иные несли мешки на себе. Этой осенью четыреста чело­век из одной только волости Вуоккиниеми вынуждены были отпра­виться в Финляндию торговать вразнос. Поскольку ни один из них не возвращается без прибыли, составляющей по меньшей мере около ста рублей, а у некоторых и до двух тысяч, то можно представить, что за одну только зиму они вывезут из Финляндии сто тысяч рублей ас­сигнациями. Многие занимаются меновой торговлей, обменивая свой товар на меха, полотно, женские полосатые юбки и т. д. Меха они большей частью сбывают на ярмарке в Каяни, а полотно, юбки и прочее — в Архангельской губернии».

В 1842 г., будучи в Архангельске, Лённрот увидел на городском рынке целые тюки финских крестьянских юбок. И когда он пошутил, что скоро финским девушкам юбок не останется, ему ответили: «В нынешнем году еще немного, а вот в прошлом году их было раза в два больше». Доставлялось все это, по словам Лённрота, коробей­никами волости Вуоккиниеми. Они ходили с товарами не только в Финляндию, но и в Ингерманландию и Эстонию, а закупали товары в Архангельске и других русских городах, даже в Москве.

Приведенная Лённротом цифра производит впечатление: если из одной только редконаселенной волости Вуоккиниеми коробей­ничать отправлялось по четыреста мужчин в год, это было немало. А по всей Карелии коробейничеством занималось гораздо больше людей — до нескольких тысяч. И для Лённрота дело было не только в ревнивом отношении к экономическим интересам Финляндии, но прежде всего в разумном устройстве самой крестьянской жизни, в определении того, что в ней являлось основным и что побочным.

Современные финские исследователи, изучившие историю по­граничной разносной торговли между Карелией и Финляндией, во многом подтверждают трезвые наблюдения и суждения Лённрота тех лет. Как считают М. Наакка-Корхонен, автор книги о беломор­ско-карельских коробейниках (1988), и Р. Ранта, автор статьи на ту же тему (1994), для жителей Вуоккиниеми, Ухты, Контокки, Кестеньги разносная торговля была в ту пору едва ли не главным источ­ником средств к существованию, в ущерб другим хозяйственным занятиям. В какой-то мере пограничная торговля практиковалась местными жителями и раньше, но с присоединением Финляндии к России в 1809 г. для нее наступил «золотой век». Обычно в октябре подавляющее большинство деревенских мужчин — от подростков до стариков — отправлялись на всю зиму в соседние финские про­винции, поделенные между коробейниками на определенные «тор­говые зоны», где каждый старался иметь своих постоянных покупа­телей, свои места для ночлега, надежные способы передвижения по рекам и озерам с арендой или покупкой лодок и т. д. Коробейничество получало некий социальный статус, становилось профессией, передававшейся от отца к сыну. Крестьянское хозяйство в деревнях оставалось больше на плечах женщин и совсем уж престарелых мужчин. После тяжелой зимы вернувшиеся коробейники считали себя вправе немного отдохнуть дома, а многие из них и летом были в отлучке, добывая в русских городах товар подешевле для предсто­ящей зимы. В Финляндии коробейников при случае штрафовали, принимались более строгие законы против контрабандной торгов­ли, и тогда в ней наступал временный спад и уменьшались доходы. Как писал архангельский губернатор в 1871 г. российскому мини­стерству внутренних дел, беломорско-карельские деревни сущест­венно обеднели в связи с введенным финскими властями запретом на разносную торговлю. Главная причина была в неразвитости иных форм хозяйственной деятельности, в первую очередь хлебопа­шества и скотоводства.

Лённрот наблюдал это уже в первые свои поездки и не мог оста­вить без внимания в своих путевых очерках. Он был убежден в том, что главное для крестьянина все-таки — земледелие. И для страны, государства, нации — тоже главное. Это касалось, с его точки зрения, и финнов, и карел, и вепсов, и русских — любого народа. Между тем еще в очерке 1832 г. он писал о Репола: «Земледелию здесь, по-видимому, уделяется еще меньше внимания, чем у наших финнов. Поля обычно маленькие, да и покосы не очень хорошие. Поэтому во мно­гих хозяйствах стада немногочисленны: обычно две-три коровы да лошаденка. Молоко у них не является столь важным продуктом пи­тания, как у нас. К тому же три дня в неделю — в воскресенье, среду и пятницу — они молочной пищи не едят, в эти дни соблюдается сво­его рода пост».

Другим побочным занятием, отвлекавшим крестьян от земледе­лия и скотоводства, было рыболовство, довольно подробно описан­ное Лённротом. Имелось в виду морское рыболовство на Мурман­ском побережье Кольского полуострова, куда ранней весной на все лето отправлялись массы людей — саамов, карел, русских с северных уездов. В описании Лённрота это было впечатляющее и трудное ше­ствие к морю, подчас с трагическим исходом. Зимой и весной 1842 г. Лённрот вместе с М. А. Кастреном побывал на Кольском полуостро­ве в целях изучения саамского языка и все видел собственными гла­зами.

Рыбаков называли «мурманами», и это были люди, которые, по словам Лённрота, «каждый год из деревень между Кандалакшей и Онегой (река и уездный центр на Онежском берегу Белого моря. — Э. К.) и из более отдаленных русских деревень и городов, а также из карельских деревень Олонецкой и Архангельской губерний в кон­це марта — начале апреля тысячами устремляются на Мурманское побережье Ледовитого океана, заполняя дорогу к морю беспре­станно движущимися и лишь кое-где прерывающимися вереница­ми <...> Уже в Коле по всему нашему пути и на всех постоялых дво­рах до самого Разнаволока мы встречали мурманов. Причем это были запоздавшие, выехавшие позже других, основная же часть уже раньше добралась до места. Иные из них везли свой скарб в са­нях типа ахкиво (кережи), в которых были запряжены большие со­баки, и один Бог ведает, из какой дали они ехали; другие нанимали оленей, но большинство шло пешком, таща за собой так называе­мые ветури — легкие санки наподобие ахкиво. Похоже, многие из них были в самом жалком положении: припасы, взятые из дому, кончились, а денег на еду не было. Предвидя предстоящие лише­ния, кое-кто из них прихватил с собой из дому всякий мелочный товар: женские сороки (повойники), ленты для волос, кусочки ве­ревки и лоскутки ткани, которые они надеялись продать лопарям, но даже лопари ни во что не ставили такие вещи. Не представляю, как они сумели добраться до побережья, однако хочу надеяться, что это им удалось. В одном месте я повстречал двух братьев, один из которых внезапно заболел воспалением легких, и это, как мне казалось, могло кончиться весьма печально. К счастью, у другого было столько денег, что он мог по крайней мере на несколько пе­регонов нанять оленя, впрячь его в кережу и уложить поудобнее больного и укутать его. Но когда у них окончатся деньги, брату не останется ничего другого, как впрячься самому в кережку и тащить ее до побережья, чтобы больной умер там, если не скончается по дороге».

Сочувствуя несчастным, Лённрот вместе с тем задавал вновь воп­рос: насколько разумным было крестьянину пускаться в столь труд­ные и опасные странствия, если все лето его поля и покосы остава­лись заброшенными? Заработанные рыбной ловлей, деньги он дол­жен был все равно потратить на покупку хлеба на зиму — прибыль оборачивалась убытком. По мнению Лённрота, не следовало ради ничтожного заработка поступаться «самым надежным источником крестьянского дохода — земледелием».

Для сравнения Лённрот приводил пример: «В Финляндии земле­делие распространено вплоть до 69 градуса северной широты, вклю­чая приход Инари в Лапландии, а на морском побережье (на берегу Кандалакшского залива) в Архангельской губернии — не выше 66 градусов к северу. Там в пятнадцати верстах от Керети в карельской деревушке Нилмиярви можно увидеть последние обработанные по­ля, а на побережье в русских деревнях южнее, наверное, на целый градус — к югу от города Кемь. Что же представляет собой земледе­лие в этой местности?

Тогда как финский крестьянин намного северней, где, по всей ве­роятности, и почва хуже, сеет ежегодно по пять-шесть бочек зерна, здесь весьма довольны, если посеют бочку. Так же три-четыре коро­вы здесь — большое стадо, тогда как в Финляндии стадо в 15-20 ко­ров считается средним. Причину столь бедственного положения, да­же полной нищеты в области земледелия у здешних карел и русских пусть выясняет тот, у кого больше старания».

Из самого характера наблюдений Лённрота порой создается впе­чатление, словно он специально с особым пристрастием присматри­вался именно к хозяйственным сторонам местной крестьянской жизни. Не только к избам и домашней утвари, к чистоте полов и спо­собам приготовления пищи, но и к лугам,, травам и стадам, к состоя­нию полей и хлебов. По прибытии в Каргополь Лённрот записывает свои впечатления на всем протяжении пути: «Если не считать двух первых перегонов, все сто пятьдесят верст начиная от Онеги не уви­дишь ни гор, ни холмов, лишь луга по обе стороны реки да деревни, стоящие в нескольких верстах друг от друга. Травы на лугах хорошие, даже дорога поросла травой, скрыв следы колеи. Кое-где виднеются скирды сена, оставшиеся еще с прошлого года. Но даже при таком обилии кормов крестьяне содержат не более восьми-десяти коров и двух лошадей на один двор». По нынешним временам это может по­казаться почти фантастическим, но пристрастному глазу Лённрота в июле 1842 г. этого было мало. На своей родине он привык к тому, что крестьяне содержали вдвое больше скота.

И далее: «Поля были просторные и обещали хороший урожай. Ни на одном поле я не увидел как следует сделанных канав». В Финляндии осушительные канавы на полях и лугах, особенно в низменных болотистых местах, были тогда острейшей проблемой, крестьян учили с помощью осушительных работ бороться с ночны­ми заморозками.

В другом месте Лённрот заметил, что коров в русских деревнях пасли общим стадом на общем выгоне с одним общим деревенским пастухом, тогда как финский крестьянин содержал и пас свой скот отдельно, поскольку устройство финских деревень и расположение усадеб были совсем иными. В русских деревнях, которые Лённрот проехал, не разводили свиней, и в этом он увидел объяснение, поче­му изгороди вокруг полей были ветхими, — для свиней они не были бы преградой. А в путевых заметках, описывая переезд из Вытегры в Лодейное Поле, Лённрот после сведений о местных посевных куль­турах как бы мимоходом сообщает: «Скотоводство здесь, как и по бе­регам Свири, ненамного продвинулось со времен Адама».

В некоторых северных деревнях Беломорской Карелии Лённрот наблюдал крайнюю нищету, и с нею, по Лённроту, следовало бороть­ся упорным земледельческим трудом. Если земледелие хорошо нала­жено и неуклонно прогрессирует, все остальное приложится и будет процветать. Именно в это время — под впечатлением поездки в Бело­морскую Карелию голодной зимой 1836/37 гг. — Лённрот настойчи­во утверждал, что тамошним жителям лучше было отказаться от коробейничества, которое только отвлекало их от ведения крестьян­ского хозяйства. Лённрот был убежден, что и в хозяйственном, и в моральном отношении поголовное увлечение сельских жителей куп­лей-продажей ущербно для самой народной жизни. Если все, писал он, будут покупать-продавать, то некому будет производить чего-ли­бо, и это неизбежно приведет к общему обнищанию. И если от коробейничества и была какая-то польза, считал Лённрот, то сводилась она к тому, что частые посещения Финляндии до некоторой степени приобщали коробейников к просвещению и книжной культуре. Просвещение, заключал Лённрот, следовало развивать, «но от коробейничества надо отказаться. И да здравствует земледелие, скотовод­ство и ремесла!»

Это прославление земледельческого труда весьма характерно для Лённрота, и оно было присуще всей финской литературе XIX — первой половины XX в. Еще народная пословица утверждала, что крестьянин всех кормит — от короля до мыши. Писатель-просвети­тель Я. Ютейни, предшественник Лённрота, устами пахаря водной из своих пьес заявлял, что «крестьянское сословие всему государст­ву основа, и только глупцы до сих пор презирают его, хотя хлеб-то все едят». Для поэта Э. Лейно в начале XX в. символом Финляндии был плуг. И даже в середине нашего столетия половина населения страны была занята еще в сельском хозяйстве — ускоренная инду­стриализация началась с 1960-х гг. и к настоящему времени сокра­тила долю занятых в земледелии и лесном хозяйстве до десяти про­центов.

Приведенный экскурс помогает лучше понять место Лённрота в общей культурной традиции и ее эволюции. В эпоху Лённрота и в са­мой Финляндии, особенно в восточных ее районах, не вполне еще исторически решенным оставался вопрос в пользу развития совре­менного земледельческо-скотоводческого аграрного хозяйства — значение рыболовства и охоты было еще существенным, примитив­ное подсечное земледелие еще не везде уступило место усовершенст­вованному полеводству. Аграрный пафос Лённрота как раз призывал к такому усовершенствованию.

Любопытно, что с преимущественными хозяйственными заняти­ями населения в ту пору связывали и особенности народного харак­тера. У Лённрота это проявляется достаточно определенно, причем его суждения на эту тему лежат опять-таки в русле традиции. Срав­нивались и разные народы, и жители разных регионов внутри одной страны. Это касалось и этнографической, и художественной литера­туры, особенно некоторых произведений Ю. Л. Рунеберга, входив­шего тогда в славу первого поэта Финляндии. В 1832 г. Рунеберг опубликовал очерк под названием «Несколько слов о природе, на­родном характере и быте жителей волости Саариярви», в котором финское население глубинной Финляндии сравнивалось со швед­ским преимущественно населением морского побережья. В том же году вышла упомянутая и Лённротом поэма Рунеберга «Охотники на лосей», в которой впервые в финской литературе изображались ка­рельские коробейники в сопоставлении с национальными типами финских крестьян. Силой своего поэтического таланта Рунеберг сделал эту тему традиционной. Финны представлялись от природы более степенными, немногословными, замкнутыми и медлительны­ми, склонными при своем упорном трудолюбии к углубленному внутреннему самосозерцанию, тогда как в соседних карелах, осо­бенно в странствующих коробейниках, видели бывалых, общитель­ных, подвижных, как бы не вполне оседлых и даже несколько безза­ботных людей. Отчасти эти литературно опосредованные представ­ления повлияли и на Лённрота, хотя он опирался и на живые наблю­дения. Вернее будет сказать, что под влиянием литературы живые наблюдения еще больше поразили его. Как выразился Лённрот в од­ном из писем после первых встреч с российскими карелами, «эти люди столь отличаются в движениях и разговорах, что можно поду­мать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одежда их резко отличается от финской», — и дальше подробно описывались особенности мужской и женской одежды с добавлени­ем: «Девушек здесь обычно выдают замуж очень рано, зачастую в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, вследствие чего они старе­ют раньше времени». В своих заметках Лённрот подчеркивал, что по наблюдениям над жителями только одной местности еще нельзя было судить о всем народе.

Упомянем и о том, что коробейничество у карел Лённрот отчасти связывал с предполагаемым их историческим происхождением. Он считал их (и это отразилось в предисловии к «Калевале») потомками жителей древней Биармии (Бьярмланда, Перми), полулегендарной страны, о которой есть довольно туманные упоминания в скандинав­ских и русских источниках. Биармийцы, или пермь, занимались тор­говлей со скандинавами, и с этой «торговой жилкой» и было предпо­ложительно связано последующее коробейничество. От биармийцев же карелы, по Лённроту, могли унаследовать некоторые общинные формы народной жизни.

Касаясь русского населения, Лённрот приходил к выводу, что северяне-поморы по своему складу отличались от русских же в со­седних районах к югу. Он связывал это опять-таки с отличиями в природных условиях и занятиях населения. Северяне занимались больше морским промыслом, а южные соседи — земледелием. Лён­нрот писал по этому поводу: «Постоянное наблюдение смерти, пусть это касается только уничтожения рыб и тюленей, сделали ха­рактер беломорского рыбака жестким, а торговля, которой он зани­мался помимо того, заставляла его заботиться о своей выгоде. Зем­леделие же, напротив, смягчало характеры людей, живущих во вну­тренних частях страны, и поскольку им не приходится покупать свой хлеб, они не столь заботливо подсчитывают копейки за каж­дый кусок. Это влияние различных условий жизни на склад людей, видимо, началось со времен Каина и Авеля и в какой-то мере на­блюдается до сего дня. Повсеместно землепашцы составляют луч­шую и наиболее порядочную часть населения, это занятие благо­творно влияет на национальный характер, но мне кажется, что го­сударство никогда не приложит достаточно усилий, чтобы долж­ным образом поддержать крестьян, обрабатывающих землю. А ведь земледелие и скотоводство нуждаются в поощрении и поддержке государства, остальные же способы существования — только лишь в хорошем к ним отношении. Если ствол дерева здоров, то и ветви растут без особого ухода, и все дерево имеет цветущий вид, радует глаз и предоставляет тень путнику».

Прекрасно сказано, и впредь читатель еще не раз сможет убедить­ся в точности метафорического языка Лённрота. Недаром он так вос­хищался народным языком, который, по его наблюдениям, наполо­вину состоял из метких пословиц и поговорок.

Языковые проблемы занимали в поездках Лённрота исключи­тельно важное место. Наряду с народным бытом это было главней­шей темой в его путевых заметках.

Во-первых, изучение народных языков и диалектов — финских, карельских, вепсских, саамских, эстонских — было его задачей как специалиста-филолога. Он вел обширную словарную работу, наме­ревался написать сравнительную грамматику прибалтийско-фин­ских языков, собирался поехать также к коми-зырянам, хотя это и не осуществилось.

И, во-вторых, Лённрот сам должен был в своих путешествиях об­щаться с разноязычным населением — уже не только как специалист, но и как собеседник. В путевых заметках Лённрота есть примечатель­ное место, где он рассказывает о том, какое языковое испытание ему довелось однажды выдержать. В дневниковой записи, сделанной в заполярной Коле 15 февраля 1837 г., читаем:

И как специалист-языковед, и как человек гуманистических взглядов, Лённрот был внимателен к тем процессам, которые проис­ходили с национальными языками обследуемых народностей. Он на­блюдал разные стадии языковой ассимиляции, разные формы дву­язычия, равно как и процессы постепенного забывания родного язы­ка. Для науки наблюдения Лённрота весьма ценны, и в то же время они по-человечески горестны. В особенности это касается его встреч с вепсами и саамами. В описаниях Лённрота запечатлелась и глубо­кая любовь, и пронзительная боль.

В августе 1842 г. Лённрот остановился на некоторое время среди вепсов тогдашней Исаевской волости недалеко от Вытегры. Его це­лью было изучение местного языка. Народ, по его словам, отличался исключительной доброжелательностью и гостеприимством, его обильно и вкусно кормили, причем отказывались от всякой платы, которую Лённрот все-таки умудрялся им вручать, хотя и не столь большую, какую требовали в других местах. Лённрота часто — даже слишком часто, по его словам, — приглашали на разные деревенские праздники, которых было много и в которых его обязывали участво­вать, что называется, «на равных». Он писал по этому поводу докто­ру Ф. Ю. Раббе: «И всюду меня заставляли есть и пить чай, так что для меня веселье оборачивалось большим мучением. Но и это еще не все: за хорошее угощение я со своей стороны должен был, выражая свою признательность, играть на флейте. Им отнюдь не надоедало слу­шать, они просили поиграть еще и еще. Бесчисленное множество раз я жалел, что взял с собой этот злополучный инструмент, и не раз го­тов был бросить его в угол». Но и эти слова были от доброты и при­знательности за настоящее человеческое общение. Недаром Лённрот писал по поводу вепсского гостеприимства: «Мне часто припомина­ются слова последнего возницы о вепсах: «Простой народ». Насколь­ко лучше эта простота, чем то умение жить, при котором без оплаты не выпросишь огня для трубки».

Но вепсский язык уже тогда катастрофически забывался, причем сами носители языка могли этого еще не вполне осознавать. В одной из деревень Лённрот договорился со священником-вепсом, чтобы тот давал ему уроки вепсского языка. Но вскоре выяснилось, что вепсский он знал уже плохо и вообще оказался для своего сана не слишком сведущим человеком. По словам Лённрота, священник был чрезвычайно удивлен тем, что, кроме русских книг, существовали книги и на других языках. Быть может, дело было как раз в том, что именно на вепсском языке книг не существовало — отсюда и удивле­ние, что бывают не только русские книги.

Здесь было нечто аналогичное с другим эпизодом, о котором рассказал Лённрот в связи с изучением саамского языка. Он попро­сил саама проспрягать на его родном диалекте глагол «читать», но из этого ничего не получилось по весьма характерной причине: ко­гда Лённрот просил информанта сказать «я читаю» и когда он обра­щался к нему с подсказкой «ты читаешь», информант отвечал, что он как раз не читает, не умеет читать. Хотя и на другом уровне, чем в эпизоде со священником-вепсом (Лённрот описал его как просто­го крестьянина), но и в случае с саамом дело упиралось в степень грамотности, в наличие или отсутствие у народа собственного пись­менного языка.

Как писал Лённрот в связи с вепсами, «отсутствие письменности и официального использования языка ускоряет его гибель, подобно тому как отсутствие фундамента и угловых камней сказывается на прочности дома. Основу языка составляет литература, которая спо­собствует его длительному сохранению, и если она не сумеет пред­отвратить исчезновение языка, то все же сохранит в себе его прекрас­ные приметы».

Хорошего учителя и наставницу по вепсскому языку Лённрот на­шел в лице слепой деревенской старушки, на редкость смышленой и быстро уразумевшей, что от нее ожидалось. Она дала Лённроту нуж­ный языковой материал.

Между тем русский язык в вепсских деревнях был уже распро­странен, дети предпочитали говорить на нем, и родители поощряли их в этом, «поскольку поняли, что от русского большая польза, а от вепсского — никакой. Где уж им догадаться, какие преимущества скрыты в возможности говорить на родном языке, который считался непреложным даром природы. Когда создано мнение, что чужой язык лучше родного, то тем самым уже подготовлена почва для его преобладания. Даже пожилые люди стараются выучить русский язык, по семь раз спрашивают у своих соседей, владеющих им, о про­изношении того или иного слова». Русских лексических заимствова­ний в вепсском было много, тогда как грамматическая форма сохра­нилась несколько лучше — «так рама может пережить саму картину, так сохраняется скелет, когда истлевает плоть», — писал Лённрот.

В положении этнического меньшинства оказывались и саамы на севере Норвегии, Швеции, Финляндии, на Кольском полуострове. Саамские диалекты сильно различались, равно как и интенсивность ассимиляционных процессов. Лённрот с Кастреном провели в фин­ляндской Лапландии и на Кольском полуострове довольно много времени, жили в саамских домах и вежах, покрывали длинные рас­стояния на оленях. Ездили зимой, потому что летом передвигаться было затруднительно. К тому же саамы на лето уходили к морю на летние стойбища. Лённрот описывал трудную жизнь саамов, пожа­луй, с наибольшей теплотой и пониманием. Он не идеализировал их, но моральное его сочувствие было безусловно на их стороне, он ви­дел в них несправедливо притесненный народ, в том числе финнами, которые в иных ситуациях и сами были притесняемы.

На севере Норвегии, как и Швеции, с давних времен проживало финское население, так называемые «лесные финны». Их было не­сколько тысяч, возникал вопрос об их культурной автономии, но ни шведские, ни норвежские власти не проявляли такой готовности. Церковь в Норвегии и Швеции в лице просвещенных священников также способствовала ассимиляции местных финнов. Лённрот писал по этому поводу не без возмущения: «Сколько же еще веков должно пройти на земле, чтобы человек в своем культурном развитии достиг не только понимания того, чтобы считать свой родной язык самым лучшим, но чтобы признал и за другими народами такое же право и ни уговорами, ни силой не пытался бы заставлять их менять свой язык на чужой».

Однако возмущение Лённрота имело и другой адрес. «Но зачем обращаться к высокообразованным священнослужителям Норве­гии, когда тот же вопрос об обучении лопарей закону Божьему и еще множество других вопросов можно было бы задать нашим финским священникам. Мы привыкли жаловаться на то, что во время шведского господства наш родной язык был притеснен, и тем не менее, как только посредством Реформации освободились от латыни, очень скоро были раздобыты для народа и Библия, и прочие священные книги на финском языке. Если не что иное, то хотя бы чувство признательности за свершившуюся справедли­вость, выпавшую на нашу долю, должно было бы обязать нас при­знать и за лопарями такое же право». Как считал Лённрот, легче одному священнику выучить саамский язык, чем всем его прихо­жанам-саамам — финский.

Лённрота больше всего подкупала в саамах непосредственность их поведения и чувств. Лённрот наблюдал и описал характерную сце­ну саамского быта: когда двое саамов отправлялись в далекий путь к морю, все родственники вышли прощаться, и более всего Лённрота поразила сама эта сцена прощания. «Мне доводилось видеть и само­му испытать немало трогательных прощаний, но расставание лопа­рей со своими родными было, пожалуй, самым трогательным. Я еще ничего не знал о готовящейся поездке, но заметил, что одна доволь­но молодая женщина тайком проливает слезы, и не мог понять, в чем дело. Лишь потом, когда отъезжающие уложили свои вещи и приве­ли оленей из леса, в избе все принялись плакать и всхлипывать, кре­ститься и кланяться перед иконами, обнимать и целовать отъезжаю­щих <...> Затем, когда все уселись в кережки, с ними еще раз обня­лись и расцеловались. Когда же они наконец тронулись в путь, мно­гие из близких бросились в объятия уезжающих либо вскочили на возки с поклажей». И, как часто бывает у Лённрота, чувствительный эпизод завершается легкой улыбкой: «Олени, которые мало разбира­лись в сценах прощания, зато хорошо чувствовали сильный ветер, на котором им пришлось порядком померзнуть, резко сорвались с мес­та и помчались что было сил».

Непосредственность, однако, могла обернуться и полной безза­щитностью. Приезжая в торговые центры со своими товарами — оле­ниной, шкурами, мехами, — саамы становились объектом корыстно­го внимания, их зазывали в гости, щедро поили водкой, дарили бо­чонки с зельем с собой в дорогу, ожидая ответных подарков в виде мехов. Во время приездов саамы предавались безудержному пьянст­ву, последние бочонки опустошались уже на обратном пути в кережах посреди снежной пустыни. Оказавшись седоками саамских воз­ниц, Лённрот и Кастрен испытали на себе их безграничное компа­нейское гостеприимство. Как описывает Лённрот, к бочонкам пут­ники «прикладывались чуть ли не через каждую версту, заставляя пить и нас. От первых предложений мне удалось отказаться, сослав­шись на то, что я не умею пить прямо из отверстия бочонка, а только из чарки, каковой у них не оказалось. Но вскоре они нашли выход: сняли колокольчик с оленьей шеи и предложили мне вместо чарки, и стоило мне лишь раз пригубить ее, как потом пришлось приклады­ваться к ней всякий раз вместе с лопарями. За эти восемь миль по меньшей мере раз двадцать они заставляли меня подносить ко рту этот колокольчик. Временами я пытался уклониться, доказывая, что от прежде выпитого я не чувствую ног, но это не помогало — лопари заверили меня, что если бы даже я не мог сдвинуться с места, они до­ставили бы меня в Муотка живым и невредимым. Мы убереглись-таки от несчастного случая и ушибов и часов в десять вечера приехали в Муотка, с трудом вошли в дом, который нам посоветовали, и зава­лились спать. В Лапландии даже гостям редко стелют постель, каж­дый обычно пристраивается во всей одежде где придется — на лавке или на полу».

Несмотря на шутливую — и самоироничную — интонацию, Лён­нрот подчеркивал, что в общем-то было не до смеха. Он видел карти­ны дикого пьянства, у саамов позволялось напиваться даже детям. Когда Лённрот спросил, зачем же опустошать все винные запасы сразу, ему ответили: «Вино — дурное зелье, а от плохого чем быстрее избавишься, тем лучше».

И все же Лённрот очень остерегался бросать камень упреков не­посредственно в своих спутников. Он даже не считал их большими пьяницами, рассуждая при этом, что иной добропорядочный город­ской обыватель, которого ни разу не видели пьяным, тем не менее пьет в год в десять раз больше, чем лопарь, который много месяцев подряд вообще капли в рот не берет. «Будучи сами постоянными ра­бами различных наслаждений, позволим же и лопарям хоть несколь­ко раз в году как-то разнообразить свою жизнь. После бури обычно восхваляют безветрие, после болезни познают цену здоровью. Так и лопарю, оправившись после похмелья, легче смириться со своим уе­динением и с бесконечными и постоянными снегами».

Лённрот не склонен был уж очень сурово упрекать саамов, тем бо­лее что в трудные минуты и сам давал себе послабления. Описывая состояние тоски из-за долгой задержки в Коле, он добавлял в письме к Ф. Ю. Раббе, что иногда по вечерам ходил в гости: «Особенно час­то я бываю у доктора, где посылаю ко всем чертям общество трезвен­ников, которое оставил в Каяни. Но все же по этому письму ты мо­жешь заключить, что я делаю не очень большие отклонения, по­скольку только что вернулся от него и сел писать».

Злоупотребление алкоголем Лённрот наблюдал не только у саа­мов, но и у вепсов. По поводу пьяной драки в вепсской деревне он с усмешкой даже заметил, что хотя «ругались там по-русски», но «за­трещины друг другу давал и по-вепсски». Однако и в этом случае Лён­нрот воздерживался от ханжеского морализаторства по поводу «пор­чи нравов», а обращал свою критику и гнев скорее против тех, кто толкал народ на пьянство и наживался на этом. «Я знал одного бога­того крестьянина, живущего неподалеку от Каяни, который рассчи­тал работника после первого года лишь потому, что тот за год не про­пил свой заработок <...> Я знавал немало так называемых «благород­ных» людей, которые, презрев моральные и светские законы, преус­пели в грязной профессии кабатчиков, и таких, которые, обговорив заранее прибыль, передоверяли это дело своим слугам и прочим при­служникам. Знал я и так называемых барынь, которые, с четвертью в одной руке и с бутылкой в другой, продавали вино у себя дома, в то время как муж по долгу службы проповедовал в церкви против вина и прочих зол».

Лённрота обычно причисляют к романтикам — в основном по его принадлежности к определенной культурной эпохе. Однако это ни в коем случае не следует понимать в поверхностном смысле, в том чис­ле по его отношению к народу. Он не идеализировал народ и не ро­мантизировал его, но и не впадал в отчаяние от замеченных пороков, темных пятен. Лённрот смотрел на народ уравновешенным, спокой­ным взглядом и стремился по мере сил просветить его, в то же время отлично понимая, какой огромный нравственный, духовный, худо­жественно-поэтический потенциал заложен в народном сознании и в народной культуре.