Элиас Лённрот. Жизнь и творчество

ВОЗВРАЩЕНИЕ В САММАТТИ

К городской жизни Лённрот так и не привык и не любил ее, осо­бенно на склоне лет.

Прежний Каяни запомнился ему еще полудеревней, где по ули­цам бродил скот. А. Алквист, как-то посетив город, жаловался на то, что даже в доме по главной улице ему трудно было уснуть ночью из-за блеяния овец.

Жизнь в Хельсинки тяготила Лённрота еще и потому, что там он был вроде бы официальным лицом у всех на виду, а это было ему не по душе. Перейдя на пенсию, он постарался убраться из Хель­синки. Еще будучи профессором, он снимал в родной волости Самматти дом под летнюю дачу, а перед уходом на пенсию купил крестьянскую усадьбу (с названием Нику) всего лишь в километре от домика, где он родился. Сил у него было еще много, он намере­вался вести настоящее крестьянское хозяйство и одновременно за­ниматься наукой. Строения купленной усадьбы были обновлены, к дому пристроили второй этаж, всего получилось целых пятнадцать комнат, но и обитателей было много. У Лённрота было четверо де­тей, в доме жили нуждавшиеся в приюте родственники и осиротев­шие дети его друзей, была домашняя учительница, а кроме того, были работники и работницы вместе с управляющим. Две комнаты служили рабочим кабинетом Лённрота, где он занимался в основ­ном словарной работой — второй том фундаментального финско-шведского словаря еще только составлялся, и помощников теперь у Лённрота не было.

Усадьба любовно благоустраивалась, вокруг дома развели фрук­товый сад, за которым ухаживала жена и дочери Лённрота. Вообще следует сказать, что хозяйством ведала больше его энергичная и практичная жена, сам он по своей деликатности не умел отдавать распоряжения работникам и нес в основном финансовую ответст­венность. Жена относилась к нему не только с уважением, но и по­читанием, в разговорах с домашними называла мужа не иначе как профессором — его известность впечатляла и ее. Подчас она обра­щалась к нему за хозяйственными советами, но он обычно отшучи­вался и на вопрос, как лучше садить яблони, отвечал, что ему из­вестно только одно: их не следует закапывать в землю верхушкой.

Можно сказать, это была счастливая пора в жизни Лённрота. Он обладал независимостью и свободой, сохранил здоровье и силы, зи­мой много ходил на лыжах, летом плавал. У него была молодая семья, односельчане уважали и гордились им, он умел поддерживать с ними простые человеческие отношения, охотно откликался на их просьбы.

Но счастье бывает непрочным, и в семье Лённрота оно длилось недолго. Прежде он встречался с болезнями и смертью в районах эпидемий, теперь опустошительная болезнь пришла в его дом, и бес­силие против нее было тем тягостней, что он был врач.

Одной из страшных болезней, с которыми тогдашняя медицина еще не умела справляться, был туберкулез легких, проще говоря, ча­хотка. У жены Лённрота она обнаружилась в 1865 г., когда было уже слишком поздно, и после трехлетних мучений жена умерла. До этого, еще в Каяни, Лённрот потерял двухлетнего сына, скончавшегося от воспаления мозга, и теперь это был новый удар. По местным народ­ным обычаям, Лённрот сам отвез гроб жены на кладбище — в его на­туре было нести горе внутри себя.

Лённрот остался вдовцом с четырьмя малолетними дочерьми на руках, нуждавшимися в воспитании и образовании. Им тоже была уготовлена трудная судьба, трое из них умерли совсем юными. С воз­растом Лённрот стал испытывать все большую тягу к уединению и покою, он хотел забыться в работе, горе не сломило его, разве только укрепило его внутреннее самообладание.

Усадьба Нику, первоначально так радовавшая Лённрота, находи­лась у проезжей дороги, и к нему довольно часто наведывались зна­комые. В доме их встречали гостеприимно, но бывало и так, что хо­зяин уставал от бесед, ему хотелось отдать время работе либо побыть одному. В 1869 г. Лённрот приобрел в той же волости Самматти дру­гую, более отдаленную и укромную усадьбу под названием Ламми. Туда и настоящей дороги еще не было, и он предпочитал жить там. Только ради образования дочерей он периодически снимал квартиру в Хельсинки, а когда трое из них одна за другой умерли, он с четвер­той дочерью Идой жил в Ламми. Выдержка и самообладание Лённро­та поражали его знакомых. Один из них рассказал потом о следую­щей встрече с Лённротом в его уединенной усадьбе. Гость пожаловал с приятельской беседой, которая протекала как обычно, даже с шут­ками, он распрощался с хозяином, и только потом узнал, что у Лён­нрота на днях умерла дочь, о чем тот в беседе с гостем не обмолвился ни словом. Окружавшие удивлялись этому свойству натуры Лённро­та, но для него это, видимо, было способом внутренней самозащиты от чрезмерного горя — оно было его отцовским горем, и с ним мог совладать только он сам.

И опять-таки утешение Лённрот находил в работе. В 1860—70-е гг., наряду с подготовкой финско-шведского словаря, много внимания он уделял работе над новым изданием духовных песнопений. Лённрот являлся членом специально созданного для этой цели комитета, куда входили главным образом церковные деятели, но основная практиче­ская работа легла на Лённрота (он возглавлял финскую группу в коми­тете, готовившем также шведское издание духовных песен). С разви­тием литературного финского языка тексты духовных песнопений ну­ждались в обновлении, необходимо было устранить малопонятные ар­хаизмы, дать новую редакцию текстов, а некоторые из них вообще изъ­ять и заменить новыми. Была и чисто поэтическая сторона в подготов­ке текстов, возникали вопросы стиля. Некоторые предлагали привлечь к сочинению текстов духовных песен крестьянских поэтов, придержи­вавшихся традиционной Калевальской метрики, но Лённрот не считал это возможным, усматривая в таком сочетании некую несовмести­мость содержания и стиля. В текстах он стремился к простоте и естест­венности выражения религиозного чувства — без тех крайностей, ко­торые улавливались им в пиетистских песнопениях. Лённрот по ходу дела увлекся этой работой, она представлялась ему важной, поскольку духовные песни — именно в его восприятии — тоже были частью на­родной культуры, с ними верующие соприкасались постоянно. Лённрот не жалел сил и многократно публиковал для пробы свои редак­ции текстов, хотя занятие это было весьма хлопотным — ведь речь шла о пересмотре и изменении канонических церковных текстов под бди­тельным оком самих церковников, и критиков у Лённрота в этом слу­чае было с избытком. Работа затягивалась, были недовольные, но он по своему обыкновению воспринимал все довольно спокойно и про­должал делать дело. Вклад Лённрота в обновленное финское издание духовных песнопений признан весьма существенным, и он же сочи­нил ряд шведских текстов, вошедших в соответствующее шведское из­дание. В последнем случае Лённроту довелось состязаться с Рунебер­гом и Топелиусом, признанными поэтами, привлеченными для подго­товки шведского издания.

Хотя Лённрот дорожил тишиной и уединением, но бремя славы и публичная жизнь и теперь не оставляли его в покое. Отмечались юбилеи и устраивались торжества, ему присваивались почетные ти­тулы, академические звания и ордена. Он был, например, удостоен в 1871 г. даже прусского рыцарского ордена (весьма редкой в ту по­ру награды, учрежденной еще Фридрихом Великим). А до этого, в 1865 г., Лённрота наградили шведским рыцарским орденом. Чуть ли не каждое финское научно-культурное общество и ряд зарубеж­ных обществ и академий считали своим долгом избрать его своим почетным членом. Лённроту оставалось только смущенно разво­дить руками, а когда с него стали писать портреты, убеждая, что это нужно для потомков, Лённрот после тщетных отнекиваний сми­рился со словами: «Ну что ж, когда ничего больше делать уже не мо­жешь, остаётся только сидеть для модели».

В связи с устраивавшимися в честь Лённрота торжествами проис­ходили довольно забавные случаи. Биографы Лённрота рассказыва­ют, например, о том, как в начале июля 1881 г. Общество финской литературы собиралось отметить свое пятидесятилетие. Лённрот как старейший основатель Общества и некогда его председатель должен был стать центральной фигурой празднества, и его появления ожида­ли в Хельсинки. Но семидесятидевятилетний Лённрот предпочел ис­чезнуть даже из Самматти, чтобы стать недосягаемым. Вместе с доче­рью Идой они задумали поездку в северную Финляндию и сначала добрались на поезде до Выборга, оттуда проплыли по Сайменскому каналу до Лаппеенранта и дальше намеревались плыть до Куопио. Выяснилось, однако, что до Куопио им предстояло ехать на специ­ально прибывшем для этого пароходе «Элиас Лённрот», — название было присвоено судну за четыре года до этого, в честь 75-летия Лён­нрота. (Между прочим, когда к нему обратились тогда за согласием, он отреагировал в тот раз по поводу судна: «Пусть оно и через 75 лет сохранит такие же ходовые качества, как я теперь».) На сей раз Лён­нрота с дочерью приехал встречать из Куопио сам владелец судна, им была предоставлена лучшая каюта, а в Куопио на пристани их ожи­дала людская толпа с цветами, флагами, приветственными речами. Приют гостям предложил сам епископ в своем доме, но Лённрот все же остановился у знакомого местного врача. Дальше Лённрот с доче­рью добрались до Каяни и, не задерживаясь в городе и стараясь ни с кем не встречаться, направились в укромный сельский пасторат, где священником был племянник Лённрота— это и был конечный пункт их тайного бегства на время хельсинкских празднеств. Лённрот про­вел в пасторате три мирных недели в беседах и прогулках, ловил на озере рыбу. Однако на обратном пути его уже встречала в Каяни праздничная толпа во главе с отцами города, вновь были речи, на ко­торые должен был как-то отвечать и Лённрот. Похоже, именно это чрезмерное, как ему казалось, внимание к нему и громкое возвели­чивание его заслуг побуждали, а лучше сказать, подстрекали Лённро­та реагировать прямо противоположным, но весьма характерным для него образом: он старался явно преуменьшить свою роль и значение сделанного им. В ответном слове на приветственные речи в Каяни он даже утверждал, что «поскольку я, наверное, был не очень хорошим врачом и вообще не слишком был загружен врачебными делами, то ради удовольствия мне пришло в голову записывать песни от рунопевцев — подобное было под силу каждому».

Быть может, в ответном слове на хвалебные речи скромность бы­ла уместна — ведь не очень впечатляет, когда иная чествуемая знаме­нитость, поощряемая похвалами, сама начинает хвалить себя и вы­растать в собственных глазах. Лённроту это было противопоказано, на похвалы своей исключительности он отвечал, что он — «как все». И чтобы больше не слушать похвал, из Каяни он решил добираться обратно домой уже другим путем — на пароходе через Оулу, Ваасу и Турку, но повсюду приветствия повторялись в том же духе.

Исторически это можно понять: формирующаяся нация чество­вала своего заслуженного сына, и уже одно сознание того, что в раз­витии национальной культуры были достигнуты первые крупные ус­пехи, доставляло радость, вызывало восторг.

Неким спасением от самообольщения для Лённрота было его не­стареющее чувство юмора. В апреле 1882 г. довольно шумно — и во многих местах — отмечалось его восьмидесятилетие. На этот раз, как он признавался сам, возраст и состояние здоровья уже не позволили ему пуститься в бега. Когда одно из торжественных чествований по­дошло к концу и порядком уставший юбиляр смог наконец уеди­ниться вместе со своим знакомым профессором-теологом, впослед­ствии архиепископом, Г. Юханссоном, тот с участием и не без любо­пытства спросил Лённрота, что же он чувствует после всех приветст­венных речей и здравиц. И поскольку друг просил юбиляра ответить по-приятельски откровенно, без утайки, то Лённрот не хотел оста­ваться в долгу и, сообразуясь с духовным саном спрашивающего, рассказал в ответ историю про ватиканских кардиналов и свинопаса.

Кардиналы должны были избрать из своей среды нового папу, но ни­как не могли прийти к согласию и до того перессорились между со­бой, что решили назначить папой первого встречного на улице, кото­рым оказался свинопас. Его обрядили в папские одежды, чтобы он возглавил ритуальное шествие. По пути встретилась жена свинопаса, возмутившаяся тем, что муж больше даже не узнавал ее. Тогда папа-свинопас ответил: «Как же я мог узнать тебя, когда я сам себя больше не узнаю». Смысл юмора ясен: Лённрот не хотел утрачивать самого себя.

Быть «как все» означало для Лённрота и то, что он привык и стремился жить максимально естественной жизнью обычных лю­дей из своего сельского окружения. Как описывает А. Анттила по воспоминаниям современников, Лённрот вставал в четыре-пять ча­сов утра, выпивал чашку кофе и, прежде чем сесть за письменный стол, играл немного на кантеле, напевая песню-другую, иногда псалмы. После двух часов работы следовала часовая прогулка перед завтраком, который подавали в девять часов. В двенадцать был предобеденный кофе, в три часа дня обедали, после чего Лённрот снова гулял и затем работал. Ужинали в восемь часов вечера и вско­ре ложились спать. В доме ели обычную крестьянскую пищу без де­ликатесов и излишеств.

Здоровье Лённрота стало заметно ухудшаться к осени 1883 г., он сильно похудел и ослаб. Правда, он старался не подавать виду и ве­сти прежний размеренный образ жизни, садился за письменный стол, одевался на прогулку, но силы изменяли, приходилось отды­хать. По свидетельству домашних, к убыванию сил Лённрот как врач и рассудительный человек относился спокойно и не хотел ни­кого тревожить. Вечером 13 марта 1884 г. ему стало хуже, но он ска­зал успокаивающе домашним: «Ложитесь спать, я тоже скоро отой­ду на покой». Назавтра вызвали телеграфом врача, в беседе с кото­рым Лённрот сказал: «Врачам со мной уже нечего делать, лечите лучше молодых», — и он указал на присутствовавшую при этом подругу дочери, легочную больную.

Элиас Лённрот скончался ранним утром 19 марта 1884 г. По воле покойного он был погребен на кладбище в Самматти. Похороны пре­вратились в общенациональный траур.

Человеческое обаяние и благородство натуры Лённрота прояви­лись и в самых последних его поступках и решениях. Помня о мате­риальных тяготах собственной школьной и студенческой молодости, он охотно помогал в старости тем, кто хотел учиться, а часть своего состояния завещал на строительство школы в Самматти. Свою биб­лиотеку (за исключением книг, которые были необходимы его доче­ри) он завещал Обществу финской литературы.

Поскольку Лённроту не хотелось собственного посмертного возвеличения, он распорядился продать как можно скорее после его кончины усадьбу в Самматти, чтобы исключить возможность основать там музей. У него был перед глазами пример: дом скончав­шегося до него Рунеберга в городе Порвоо был вскоре превращен в музейный «Дом поэта» (одновременно там было устроено почетное жилище-квартира, которая по установившейся традиции предоста­вляется наиболее значительным финляндско-шведским поэтам-преемникам — традиция продолжается до сих пор).

Тем не менее посмертная слава Лённрота оказалась очень устой­чивой, никакие общественно-идеологические девальвации ее не кос­нулись.

Но это слава подлинно народная, почти фольклорная и потому богатая нюансами — как бы в соответствии с многообразием фольк­лорных жанров, в которых есть место и юмору, и восхищению. В па­мяти потомков Лённрот остался во многом легендарной личностью. Как и о некоторых других знаменитостях, о нем рассказывается не­мало разных историй, в том числе забавных, и в них довольно трудно отличить правду от вымысла. Для примера приведем историю о же­нитьбе Лённрота. Легенда гласит, что уже состоялось обручение мо­лодых, родня невесты в Каяни готовила пышный свадебный пир чуть ли не на сто персон, однако жених до самого последнего дня нахо­дился еще за сотни верст в имении Лаукко у Тёрнгренов, заканчивая свои рукописи. Разумеется, все волновались, поспеет ли он вовремя и вообще не передумает ли, решив все-таки остаться старым холостя­ком. Но вот наконец утром двери открыл робкого вида мужчина в до­вольно будничной одежде, и когда его, не сразу узнанного, спросили о цели прихода, он ответил, что вроде бы у него должна быть здесь не­веста.

Очень многие истории о Лённроте построены именно на том, что он выступает в них как бы в двух ипостасях: простолюдина по внеш­ности и образованного интеллигента по сути. Первое было на виду, второе — скрыто за обманчивой внешностью. Словом, как в народ­ной пословице: по одежке встречают, по уму провожают.

Также биографы и исследователи Лённрота, — причем уже всерь­ез и многократно, — задавали «вечный вопрос» о том, кем же он был на самом деле: просто ли механическим «переписчиком» или твор­цом, недалеким ли простолюдином и «скромным сельским лекарем» или на редкость умным и образованным человеком? Спрашивали да­же о том, к какому сословию его, собственно, следует отнести. Вспо­минали о портновском ремесле предков Лённрота и его самого — в том смысле, что оно якобы сослужило ему пользу, когда он компози­ционно кроил и сшивал свои книги. И пусть это была лишь исследо­вательская метафора, но и она далека от истины.

Даже редкостное трудолюбие Лённрота можно было при желании истолковать отнюдь не в пользу его интеллекта. Если несколько огру­бить ход мысли в иных суждениях, то получается следующее: отменное здоровье крестьянина помогло Лённроту без устали «бегать» за рунами, а порт­новское ремесло приучило к невероятной усидчивости за письменным столом.

Еще Ю. Г. Линеен, пона­чалу весьма восторженно встретивший «Калевалу» 1835 г., потом почему-то ох­ладел к Лённроту (некоторые объясняли это завистью к его славе) и попросил своего семнадцатилетнего сына, за­нимавшегося рисованием, изобразить в карикатуре-шарже неутомимого «босо­ногого странника» с посохом в руке и котомкой за спиной. К рисунку сына уже сам Лин­еен — как профессор-античник — присовокупил лати­ноязычную подпись, которая в переводе гласила: «Один человек своим беганием спас наше общее дело». Со временем рисунок стал в некотором смысле историческим и запомнился многим — его воспроизводили бесчис­ленное количество раз в самых разных изданиях. И если первона­чально в рисунке (как и в подписи) подразумевалась критическая за­ноза-насмешка, то впоследствии она притупилась и выветрилась, рисунок воспринимается скорее с добродушной улыбкой — в духе фольклорной легенды о великом страннике.

Потомки хотят видеть в Лённроте именно человека, а не икону. Народная память любит своих кумиров веселыми, улыбающимися, жизнерадостными. Она прощает им многое — кроме раболепия и чи­нопочитания, а этим Лённрот не страдал.

В разное время появлявшиеся статьи с характерными заглавиями типа «Проблема Лённрота» или «Загадка Лённрота» помогали в ко­нечном итоге уразуметь, согласовать и соединить воедино разноли­кие ипостаси реальной исторической личности, соотнести легенду с фактами, отделить в речах и поступках самого Лённрота шутку от вполне серьезного.

Касаясь этих долгих усилий критики, Т. Королайнен и Р. Тулусто, финские авторы относительно недавней новой краткой биографии Лённрота (1985), высказали простую и верную мысль: многое в личности Лённрота, в его привычках и поведении, в нравственном обли­ке и отношении к людям объясняется тем, что он был интеллигентом в первом поколении, выходцем из народной среды, черты которой в нем проявлялись в очень индивидуальной и своеобразной форме.

К этому можно еще добавить, что в первом поколении по сущест­ву была тогда вся очень молодая и очень немногочисленная еще фин­ская (финноязычная) интеллигенция. В эпоху Лённрота она делала только первые шаги, закладывала первые основы современной наци­ональной культуры, и в этом было своеобразие эпохи.

Элиас Лённрот достойно представлял свое поколение. Он был наиболее выдающимся посредником между тысячелетней устной на­родно-поэтической традицией и современной книжной культурой.

И нужно было непременно обладать тонким культурно-историче­ским чутьем, большими знаниями, неиссякаемой любовью к народу и сокровищам народной поэзии, чтобы в трудных условиях его вре­мени совершить то, что воплотилось для потомков в его классиче­ских книгах.