Эти непонятные корейцы

Глава вторая Бей Конфуция, или перестройка по-корейски

Первое, что узнает о Корее белый иностранец, — это то, что здесь едят кимчхи. А второе — что страна это конфуцианская.

Собственно, это-то и есть основной «культурный шок». Если с кимчхи иностранец еще может как-то примириться, то второе открытие ему приходится, как правило, куда меньше по вкусу.

Даже по отзывам исконно конфуцианских соседей, Корея на сегодняшний день является самой ортодоксальной конфуцианской страной на Дальнем Востоке, оставившей далеко позади своего учителя — Китай. Следствия конфуцианской идеологии в Корее бросаются в глаза сразу: и замкнутость корейца в рамках семьи, и неравноправие женщин, и беспрекословное подчинение любого младшего любому старшему, и превалирование долга перед свободным выбором во всех аспектах жизни, и прочее, прочее.

Эти явления не могут не вызвать внутренний протест у человека, выросшего в обществе, где в качестве моральных идеалов, пусть и не всегда реализованных, ему внушались принципы «свободы, равенства и братства». Умом мы понимаем, конечно, что все народы живут по-разному и каждый имеет право на свою культуру и свои заблуждения. Но все равно не можем сдержать насмешек по поводу корейских семейных порядков, где добродетельная супруга снимает мужу носки, уступает ему место в метро, выхватывает из рук тяжелые сумки, а супруг — не инвалид, а вполне здоровый мужик — воспринимает эти пляски вокруг своей персоны как нечто само собой разумеющееся. Не может не злить безумно сложная иерархия на корейской фирме, где простейшего вопроса не решить напрямую — нужны сложнейшие извивы и изгибы тела перед всеми возможными авторитетами. Трудно не ухмыльнуться, глядя, как меняется на глазах, разговаривая с начальником по телефону, корейский приятель — нормальный еще минуту назад, он вдруг начинает что-то нечленораздельно бормотать, ерошит, как подросток, волосы, вытягивается в струнку, хотя все его примитивно-подхалимские штучки с того конца провода не видны…

Мне хорошо знакомы эти приметы корейской жизни — так же, как и чувства, которые они вызывают у иностранцев. Правда, для меня все это не было таким откровением, как для других гостей Кореи, — я все-таки изучала эту страну много лет, прежде чем в нее приехать. Знала я и о китайском морально-этическом учении конфуцианства, которое проникло в Корею примерно в середине I тысячелетия до н.э. и получило там официальный лидирующий статус лет 600 назад. Это учение рассматривает общество как семью со строгой иерархией и беспрекословным подчинением «отцу», то есть старшему по возрасту мужчине, с жестким понятием долга, установленными ритуалами и рамками поведения, за пределы которых выходить нельзя. Я не отношу себя к последователям этого учения, однако гораздо больше личных чувств к конфуцианству меня всегда интересовало отношение к нему современных корейцев.

Итак, в экономически развитой и вполне модернизированной Корее конфуцианство до сих пор в силе. В корейских школах дети по сей день проходят «самган орюн» (три принципа и пять отношений) и прочие конфуцианские постулаты. Правда, конфуцианцем никто из молодых сейчас себя не назовет, и в разговорах с иностранцами корейцы с готовностью признают все недостатки традиционной морали. Само слово «конфуцианский» в устах корейского студента звучит часто как «домостроевский», «кондовый» («профессор у нас очень конфуцианский», «он к женщинам относится по-конфуциански»). Однако те же студенты, называющие самодура-преподавателя «конфуцианским профессором», вовсе не ставят под сомнение свою обязанность носить за ним зонтики и книги, кланяться и почтительно выслушивать любой бред из его уст, то есть действовать в строгом соответствии с конфуцианскими правилами. Многие американцы подобную двойственность корейского поведения относят на счет забитости или недостатка образованности. На мой же взгляд, дело тут в другом. В этой двойственности как нельзя лучше проявляется корейский характер: при внешней уступчивости для корейца характерно фантастическое упрямство, стремление тихой сапой сделать все по-своему. В данном случае — по-своему жить. Это корейцам как-то удается, и я за них не могу не порадоваться. Надо же умудриться: несмотря на всю глобализацию, на Интернет, на контингент чужих войск на территории — ни одного радикала, ни одного перестройщика…

Но не так давно мне стало ясно, что этого добра хватает и в Корее.

Как-то в магазине я увидела книгу профессора Ким Ген Иля «Конфуций должен умереть, чтобы страна жила»{12 Ким Ген Иль. Кончжага чугоя нарага санда. Изд-во «Пада чхульпханса», 1999.}. Заинтригованная решительным названием, я немедленно купила ее. И не пожалела.

Оказалось, что я приобрела бестселлер — 30 тысяч экземпляров «Конфуция» были распроданы за первые 10 дней после выхода в свет. Англоязычная газета «Корея геральд»{13 «Корея геральд» — англоязычная газета, выходящая в Сеуле.} назвала эту книгу «глотком свежего воздуха для тех, кто устал от устаревшей социальной доктрины». После такой выразительной рекламы я тут же углубилась в чтение «социальной бомбы», автор которой, корейский специалист по классической китайской литературе, профессор университета Санмен, на протяжении 320 страниц эмоционально доказывает, что все беды современного корейского общества, являются, оказывается, результатом проникновения конфуцианства на корейскую землю. «Кризис МВФ»{14 Экономический кризис 1998 года.}, японская колонизация{15 В 1910—1945 годах Корея была официально аннексирована Японией.}, отсутствие творческой инициативы молодежи, порабощение женщин, сословность, патриархальные путы — все принесло на корейскую землю оно, ненавистное.

Звучало это, по корейским меркам, весьма революционно. Понятно, почему хвалила книгу англоязычная газета. Идеи корейского автора фактически повторяли все претензии к этой стране приезжих преподавателей английского, сердитых на Корею за то, что она — не 51-й американский штат. Было очевидно, что эти люди, основные читатели англоязычной «Корея геральд», примут книгу радикального профессора «на ура» и с удовольствием помогут своим ученикам отряхнуть прах старого учения с корейской земли. Но мне почему-то присоединяться к ним не хотелось. Я-то приехала из страны, где прах с ног отряхивали не однажды, и каждый раз — с самыми печальными последствиями.

Сомнения в правоте автора начали закрадываться у меня с первых страниц. Подозрительно большим показался список грехов, взваливаемых на беднягу Конфуция, умершего аж в 479 году до нашей эры. На память приходил перестроечный стишок о человеке, который со страшной головной болью просыпается наутро после попойки и, с отвращением обозревая свою загаженную комнату, прочувствованно изрекает: «До чего же довели коммунисты-суки!» Рецепт вечного счастья, предлагаемый уважаемым Ким Ген Илем, так же чарующе прост: убей Конфуция (коммунистов, евреев, негров — список можно продолжить) — и будет тебе и экономика процветающей, и комната чистой, и вообще небо в алмазах. А ведь очевидно, что не сам Конфуций пришел на эту землю и поработил ее — корейская земля приняла его, потому что его учение лучше, органичнее других подходило к народной психологии и условиям страны.

«Мы были когда-то ясными и чистыми людьми, людьми, полными уверенности в себе, а превратились в затоптанных «корейцев-конфуцианцев» с промытыми мозгами», «мы отстали от мира на 100 лет»… — читаю я откровения г-на Кима. Интересно, а откуда уважаемый профессор взял столь точные сведения о моральном облике людей, которые жили на корейской земле до торжества на ней конфуцианства, то есть по меньшей мере 600 лет назад?

И неужели современные корейцы (безусловно, люди конфуцианского мышления), которые за 30 лет вырвали свою страну из тяжелой нищеты и вышли на мировой уровень технологии и науки, — это лишь «затоптанные» люди с «промытыми мозгами»?

В чем же так «отстали от мира» соотечественники мистера Кима?

Отсутствие личной свободы и демократии — вот что ставит профессор Конфуцию в вину в первую очередь. Конфуцианское понятие долга в основном связывает корейца с окружающим миром — долг перед семьей, родителями, долг перед фирмой, долг перед страной… И нет в этом пожизненном долговом обязательстве места свободному творческому полету, сплошное «насилие над личностью»…

Все почти верно, но… ведь и окружающая жизнь не оставляет корейцу особого места для полета, она сама — одно большое насилие. Бедная земля досталась корейцам, да и той мало. Выжить на ней можно только за счет нескончаемой работы. Работать же беззаветно и неустанно можно только при условии жесткой внутренней дисциплины и осознании долга — что и предлагает корейцу конфуцианство. Этой же цели выживания служит и строгая конфуцианская субординация, уважение к установленному порядку и, что скрывать, подавление требований отдельно взятой личности — не будь этого принципа, передрались бы, наверное, люди на этой маленькой земле насмерть. Это ведь не Россия, не Америка — уйти корейцу в случае конфликта некуда. Поэтому выход предлагается самый простой — не конфликтовать, не рыпаться и не выпендриваться, а работать для своих детей, для родителей, на благо рода и страны. Выживать. И пока выживание остается для нации актуальной задачей — будет жить и Конфуций, никаким самым привлекательным западным учениям его не заменить.

Я вовсе не хочу идеализировать конфуцианство — как у любой общенациональной идеологии, у него есть свои издержки. Сама «широкоформатность» тому залогом — не может идеально подходить одно учение всем до одного. Как демократия родила не только несомненные достоинства Америки, но и армию бездельников, сидящих на разнообразных пособиях, так и конфуцианство, сдерживая свободу личности, не могло не породить связанные с этим проблемы. И тем не менее в целом работу этого учения в Корее нельзя не признать эффективной. В список современных заслуг конфуцианства можно внести и «чудо на Хангане»{16 Ханган — река, протекающая через центр Сеула. Так официально называется экономический прорыв Южной Кореи, начавшийся в 1960-х годах.}, и сбор золота населением в период «кризиса МВФ», что позволило покрыть 30% валютных долгов государства, и низкий уровень преступности в корейских городах. Да вот хороший пример. В 1999 году государство бросило клич — не бездельничать во время чхусока, праздника осеннего урожая, а ударно поработать. Чхусок — праздник давний, в народе любимый, как у нас Новый год. Призывы работать во время этого праздника выглядели, с точки зрения западного человека, почти кощунственными. В Корее, где отпуск у человека составляет всего пять дней в году, отнимать и эти несколько осенних дней — законных выходных? Окажись трудящиеся в подобной ситуации где-нибудь в Латинской Америке, они бы наверняка начали демонстрации протеста против такой сверхэксплуатации и путем несомненно демократической борьбы обеспечили бы себе священное право на отдых. И… остались бы при той же нищете. А в Корее люди вышли на рабочие места без лишних рассуждений: надо — значит, надо. И были открыты магазины и рестораны, трудились рабочие на заводах. Своей безропотной работой они не только обогащали своих хозяев, как могло бы показаться, — но и наращивали ВНП Республики Корея, зарабатывали деньги для своих семей. И это единственно правильный выбор в стране, где нет молочных речек с кисельными берегами. Долг и дисциплина — на этих конфуцианских китах успешно держится преуспевание корейской нации.

Возможно, профессору милее был бы другой образ своего народа: корейцев, свободных как птицы, как ковбои в прериях. Но забывает он о том, что нет в Корее прерий и не сформировались здесь исторически вольные ковбои. А искусственно лепить их из лояльного коллективистского народа сейчас — это не только смешно, но и опасно. У «ковбоев» ведь свои проблемы, решать которые Корея не приучена: в корейских школах, например, дети с автоматами не бегают, друг дружку не расстреливают, как это происходит в самой свободной стране мира…

Со своими же проблемами Корея не без успеха разбирается.

Конфуцианство, каким бы нетерпимым ни казалось оно западному человеку, учение вполне гибкое и умеет приспосабливаться к переменам — иначе не смогло бы просуществовать более двух с половиной тысяч лет (просуществует ли столько демократия американского образца, еще вопрос). У нас на глазах многие устаревшие правила конфуцианства отмирают, заменяются новыми под воздействием естественного течения событий. Свободнее становятся женщины в Корее, и освобождает их не истерическая феминистская революция, а рост технического прогресса, изобилие домашних машин и общественных услуг, которые делают ненужным затворничество женщины в доме. Увереннее становятся позиции молодых на фирмах и предприятиях, и это опять же не следствие чьего-то бунтарства, а естественный результат экономического развития: для эффективной работы сейчас требуются свежайшие знания, которых нет у стариков, но которыми обладают вчерашние студенты. Так что старая мораль естественно приспосабливается к дню сегодняшнему. Дайте срок — и уйдут из корейской действительности жены, снимающие со своих повелителей носки, и будут в Корее 30—40-летние руководители концернов. Жизнь сама все расставит на места. «Убивая» же Конфуция волевым решением, можно добиться вещей непредсказуемых и неконтролируемых. Ведь конфуцианство за долгие века крепко срослось с Кореей, и вырвать его можно только «с мясом», то есть разрушив те разумные, гуманные моральные основы, которые оно заложило когда-то в корейский менталитет.

Хотя именно этого, похоже, и добивается автор книги. Моральные основы корейского общества, построенные на долге перед окружающими, а не на свободном полете чувства, его тоже не устраивают. Грязь он умудряется найти даже в таких бесспорных вещах, как конфуцианский принцип «сыновней почтительности» и долг ухаживать за родителями в старости. Держать в молодой семье старика — это ведь сплошное нарушение свободы личности, это так обременительно, несовременно, нецивилизованно…

Как раз накануне того самого чхусока мне довелось посмотреть по телевидению мудрый и трогательный фильм «Обещание», который лучше, чем любые логические доводы, опровергает Ким Ген Иля. Сюжет фильма прост. У старого деревенского учителя умерла жена, и он, не в силах оставаться один в опустевшем гнезде, переезжает в Сеул к старшему сыну. Но в богатом столичном доме старик приходится не ко двору. И курит-то он в комнате, и дружбу свел с каким-то сапожником во дворе, и музыку буддистскую слушает, действуя на нервы строгой католичке невестке, и от тостов с апельсиновым соком на завтрак нос воротит, и образованным внукам за провинность (обижали слабого) подзатыльников в сердцах надавал… В общем, не «догоняет» дед современной жизни, и продвинутые дети начинают вежливенько, но верно перекрывать старику кислород. Отец в доме сына становится полностью одиноким. Единственный его собеседник — фотография умершей любимой жены. С ее портретом старик разговаривает по утрам, ему, волнуясь, рассказывает о семейных новостях, с ним же советуется и горячо спорит… Так и не найдя себе добрую, понимающую душу среди живых детей и внуков, отец тихо уезжает обратно в деревню, поближе к могиле жены, оставив детям записку — не взыщите, мол, я всех вас люблю, только я человек деревенский, Сеулу не подхожу.

Во всем правы вроде бы дети в этой истории: нельзя в комнате курить, и апельсиновый сок — вполне нормальный напиток, не хуже рисового отвара, и подзатыльники — не самый лучший педагогический прием… Но почему образованные сын с невесткой оставляют у зрителя впечатление сволочей, которым нет прощения? Да потому что эти дети убили Конфуция. Сочли устаревшим священный долг ухаживать за отцом, не пожелали по человечески приспособиться, прислушаться и понять родного человека. И их просвещенная свобода обернулась самой дикой, первобытной черствостью по отношению к старику, которому нужны были их любовь и поддержка.

…Не только безграничная свобода рождает добро в человеческой жизни. Рождает его и долг, причем, возможно, гораздо чаще. Ведь не свободное парение чувств, а долг заставляет нас вставать ночью к плачущему ребенку, менять судно парализованному деду, держать в доме одряхлевшую собаку. Тяжелы подчас эти обязанности, и свободу нашу они безусловно ограничивают. Но откажись мы от них — разве можем называться тогда нормальными людьми? И разве может одно лишь качественное медицинское обслуживание, которое предлагает профессор в качестве альтернативы «сыновней почтительности», заменить теплоту родных рук и глаз? Улучшать медицину надо, никто не спорит, но зачем же, как говорится, стулья ломать? Зачем разрушать то, что прекрасно работало тысячелетиями?

В одной из глав Ким Ген Иль с пафосом пишет: «Наши подростки — это культурные сироты. Они живут в нашей стране, но открыто говорят: «Я не люблю Корею». Они становятся западными детьми». А разве не этого он добивается своей книгой, пестрящей ссылками «а вот на Тайване…», «а в Японии считают…», «а в Америке говорят…» и при этом размазывающей свой «испорченный Конфуцием» народ по стенке. Даже корейская пища у Ким Ген Иля оказывается пропитанной «духом авторитаризма и отсутствием индивидуальности». Ее, видите ли, готовит хозяйка, решая за всю семью, что есть. То ли дело западный стейк, в который каждый член семьи, будучи яркой индивидуальностью, добавляет соус по вкусу…

Верно говорит корейская пословица: «У немилой снохи даже пятки похожи на куриные яйца». Не мила профессору своя родина, как не мила она всем в мире перестройщикам. Потому и разрушать ее ему не жалко.

Ким Ген Иль — явление не новое и, главное, далеко не оригинальное. Еще Бунин писал в 1891 году:

…Они глумятся над тобою,

Они, о родина, корят,

Тебя твоею простотою,

Убогим видом черных хат…

Так сын, спокойный и нахальный,

Стыдится матери своей —

Усталой, робкой и печальной

Средь городских его друзей…

Глядит с улыбкой состраданья

На ту, что сотни верст брела,

И для него, ко дню свиданья,

Последний грошик берегла…

…Книга Ким Ген Иля в Корее встретила не одни восторженные отклики. Не избежала она и критики. Но, к сожалению, большинство критиков, с трудами которых мне довелось ознакомиться, были из лагеря хотя и противоположного, но ничуть не менее опасного. Националисты, этноцентристы, ультрапатриоты — персонажи, хорошо известные нам по российской действительности.

К счастью, патриоты в Корее бывают не только с приставкой «национал». Все больше становится людей, которые любовь к своей стране соединяют с хорошим образованием, уважением к чужой культуре и широтой взглядов на мир. О различных сторонах корейского патриотизма — в следующей главе.