Это лишь игра

18. Герман

Наши решили отомстить заодно и англичанке. Михайловская предложила это еще перед шестым уроком.

Все сразу обернулись на меня. Типа: будем или нет?

Я не стал реагировать. До этой англичанки мне нет никакого дела. Да и до наших, по большому счету, тоже. Однако было интересно, как этот местный заговор воспримет Третьякова.

Лена, ожидаемо, вся подобралась, словно ее так и распирает от негодования, но она, что есть сил, крепится. Жаль, лица ее с моего места не видно. А ее дружок Петя, конечно, сразу занервничал, стал беспокойно елозить.

Сначала зашел разговор о том, чтобы сбежать. Все, кроме Лариной, вдохновились, хоть мне и не понять смысла такой мести.

– Герман, а ты пойдешь на английский? – обратилась ко мне Михайловская, ища поддержку.

И сразу спор прекратился, все повернулись, замерли, смотрят, ждут. Даже Третьякова оглянулась.

Идиотизм какой-то. Мышиная возня. Но столько напряжения и пафоса, как будто они сейчас обсуждали что-то немыслимо важное, а не банальный прогул.

– Обязательно, – разочаровал я Михайловскую.

Сказал бы, что не пойду – не пошла бы вся группа, и Ларина тоже. Закон школьных джунглей: если решено сбежать – то сбегают все. Даже я это понимаю.

Но Третьякова, разумеется, не стала бы сбегать и навлекала бы на себя очередную волну народного гнева. А так – все пошли.

Но на английском наши неуловимые мстители устроили англичанке бойкот. Типа, «раз не удалось сбежать – будем игнорировать, пусть знает, что её здесь не уважают».

Англичанка, конечно, все поняла, но до последнего держала марку. Не истерила, не угрожала, за директрисой не помчалась. Пол-урока сама с собой общалась, потом устроила тест.

Третьякова тоже отмалчивалась, только, подозреваю, не из солидарности, а потому что дуб дубом в английском. Она и над тестом потом зависла, хотя задания были простейшие.

Я к ней подсел, когда в кабинете никого не осталось. Без конкретной цели. Просто захотелось. Может, посоветовал бы ей не лезть на рожон. Потом посмотрел ей в глаза прямо (сначала она все время отводила взгляд) и вдруг понял – она же меня ненавидит.

Она смущается, так, что краснеет, как будто я тут к ней с непристойностями лезу. Боится меня, так, что дрожит, как кролик. Но сильнее всего – ненавидит. Жгуче, яростно.

И дело даже не в том, что ее драгоценного Петю вчера побили, и она на это злится. И не в Жучке, и не в Дэне. А в том, что Третьякова вообще считает меня, по ходу, исчадием ада. Она и взирала на меня как на омена. Но несмотря на ее страх, я чувствовал в ней также отчаянное сопротивление. И, опять-таки, дело даже не в ее словах. Она могла бы вообще молчать, я бы все равно это ощутил.

Это что-то внутреннее, вроде невидимой преграды, сквозь которую так просто не пробиться. Всегда ведь понимаешь, кто подчинится сразу, кто немного побарахтается, но при нужном подходе – сдастся, а кто будет упорно сопротивляться до последнего. Таких, правда, единицы.

Ну я не встречал особо. Хотя был один упертый парень в колледже, в Калгари. Мнил себя независимым и гордым, пока ему не доказал обратное.

Но с Третьяковой другое. Тот меня просто раздражал, и охота было спустить его на землю, что, в общем-то, и случилось.

А вот то, что я видел в Третьяковой, это притягивало и распаляло. У меня аж кровь заиграла. Может, потому что вообще любую преграду хочется сломить или хотя бы узнать, насколько она крепка и что там за ней. Может, захотелось показать Третьяковой, как она слепа и наивна и ни черта не понимает в людях. А, может, это я как раз себе хотел доказать, что никакая она не особенная, а такая же, как все. Хотя, скорее, всё вместе.

И её ненависть определённо подбавила азарта. Правда, и удивила слегка. Когда она, такая праведная, успела меня возненавидеть и за что? Совершенно точно я ни ей, ни Чернышову, ни её подружке ничего не делал. Да я её вообще прежде едва замечал. Ну да ладно, так даже интереснее.

***

Только я спустился в холл – как сразу встретил наших. Окружив Чернышова, они опять ему что-то предъявляли, звали поговорить за школу, а тот испуганно тараторил:

– Пацаны, да вы чё? Я всё понял. Я же вот щас ничё директрисе не сказал… сказал, что меня офники избили…

Можно было бы снять этого героя на телефон и отправить Третьяковой. Но это будет слишком просто. И не слишком убедительно. Она наверняка найдет ему оправдание, еще и пожалеет. Такие, как она, если в кого-то поверят, то до последнего будут цепляться. Нет, Петя должен себя проявить во всей красе, чтобы до нее дошло…

– Чего вы на Петра насели? Он и так у нас избитый офниками, – подходя к нашим, спросил я. Они оглянулись и сразу расступились. – Тем более человек говорит, что всё понял.

– Да чё он там понял? – хмыкнул Ямпольский. – Каблук…

Я пропустил его слова мимо ушей и, скроив приличную физиономию, обратился к Чернышову:

– Поговорим?

Тот судорожно закивал и поплелся за мной. Можно было придумать, конечно, что-то поизящнее, но вот так сразу в голову пришло только одно:

– Слушай, у меня к тебе дело, – начал я, когда мы отошли шагов на двадцать и присели на подоконник. То есть я присел. Петя встал рядом, благодарно глядя мне в рот. – Я собираюсь бросить баскетбол.

Петя выкатил глаза так, будто я ему сказал, что собираюсь, как минимум, рвануть с моста.

– Как? Почему? – пролепетал, моргая.

– Из-за плавания. У нас скоро соревнования. Тренироваться надо много. Времени нет.

– А-а-а, –­ понимающе протянул он. – А как же… команда? Городской турнир же скоро…

Надо отдать Дэну должное – баскетбольную команду сколотил он приличную. И натаскал всех тоже неплохо. Только мне и правда всё это уже поднадоело. Так что одним заходом убью двух зайцев.

– Ты же капитан… – продолжал бормотать Чернышов.

– Потому я тебя и позвал. Хочу тебя оставить капитаном, когда уйду.

Кто бы видел Петино лицо в этот момент… Я даже думал пощелкать у него перед носом пальцами, чтобы он пришел в себя.

– Петр, очнись уже. Потом на досуге переваришь новость. А то у меня особо времени-то нет.

Чернышов сглотнул. Все еще в шоке он быстро облизнул губы и переспросил:

– Меня?

Я вздохнул, глядя на него. Почему он такой тугой?

– Это шутка?

– Ты видел, чтобы я когда-нибудь шутил?

Он покачал головой.

– Но почему меня?

– Да потому что ты играешь хорошо.

Это, к слову, правда. Играл он очень даже неплохо.

– Но я же… это… с Дэном накосячил…

– И? Ты играть стал хуже? До Дэна мне дела нет. Но если наша команда продует в турнире, будет обидно.

– Ну так-то да… – задумчиво кивнул Чернышов. И тут же обеспокоенно спросил: ­– А пацаны?

– Что пацаны?

– Ну, они же это… ну не хотят как бы со мной…

– Слушай, Петя, ты выбирай сам, чего ты хочешь. Я не настаиваю. Шатохину предложу. Он не станет ныть, что пацаны его не хотят.

– Не-не, я хочу… я как бы с радостью… капитаном сборной школы – это вообще… офигеть просто! Спасибо! Только… Герман…

­– Что?

– Слушай, а ты не мог бы меня как бы… ну, помирить с пацанами? Они тебя послушают.

Я усмехнулся.

– За мизинчик? Мирись-мирись? Петр, ты чего? Я тебе не нянька. Ты же без пяти минут капитан. Иди и мирись. Сделай так, чтобы тебя зауважали. Это ж от тебя зависит.

– Да как? Я уже сто раз извинился…

– За извинения тебя точно никто уважать не станет.

– А что тогда надо сделать?

– Да ничего особенного. Просто веди себя как мужик.

– Да они меня даже слушать щас не станут, – продолжал скулить Чернышов. – Сам же слышал... ну, че они говорят: каблук, крыса...

– Тогда, может, это тебе вообще не надо? Мало ли, вдруг опять неоднозначная ситуация возникнет... А бить они тебя больше не будут. Я скажу. Живи себе спокойно.

Зачем-то даю ему шанс сорваться с крючка.

– В общем, Петр, выбор за тобой.

– Да нет, я хочу! Очень хочу! И я это... больше не подведу, честное слово. Я, правда, пожалел, что из-за Ленки всех подставил... Только это… ты не мог бы лучше сказать, чтоб пацаны мне дали шанс? Ну, в смысле, шанс доказать, что я не подведу их? Ну и что ты оставляешь меня капитаном?

– Ты это точно решил? Ну, идем, – хмыкнул я.