Это лишь игра

66. Герман

За два дня до…

Кто придумал эти дурацкие карточки с именами? Из-за них в банкетном зале начался хаос. Как минимум – броуновское движение. Наши тыкались туда-сюда, искали, кто куда должен сесть. А я потерял Лену из виду.

Мельком лишь видел, что она крутилась где-то у самого входа, потом меня потащила за собой мать Агеевой:

– Герман, а ты что здесь стоишь? Ты вот за этим столиком. Идем.

Там уже сидели ее дочь, Шатохин, Сенкевич и Михайловская. В общем, я даже понять не успел, куда села Лена. А через полчаса вообще пожалел, что пришел. Было скучно, от дабстепа и драма трещала голова, кругом все напивались. И Лену не видно.

Не то что бы у меня были какие-то конкретные планы на ее счет, просто увидеть очень хотелось. Насмотреться. Я соскучился.

Я и приехал-то на выпускной только из-за нее, хоть она и попросила в последнюю нашу встречу не подходить к ней, не заговаривать, не попадаться на глаза, в общем, оставить в покое.

Умом я понимал, что так для обоих будет лучше. Меньше контактов – скорее всё пройдет.

Но с собой-то что поделать, если сутками напролет о ней думаешь так, что места себе не находишь? Когда вообще ничего больше не хочется. Когда внутренности выкручивает от тоски.

Сколько раз за эти три недели едва не срывался, чтобы ей позвонить, а то и приехать…

И все время в мозгу рефреном стучало: «Хочу к ней…».

Вот только теперь я знаю, что одного «хочу» ни черта недостаточно. Можно, конечно, словить эйфорию в первые часы или дни, как помиримся, может, даже недели… ну а потом? Снова рвать душу себе и ей, если что-то не получится?

Нет, если уж нам начинать опять отношения, то всерьез, взвешенно, с далеко идущими намерениями.

Вот я и прикидывал, что будет, если забью на всё, останусь здесь, с ней.

Отец такое вряд ли простит, собственно, он это уже не раз повторял. А он слов на ветер не бросает. Из дома меня, конечно, не попросит, но ведь и Лену к нам не пустит. Значит, придется уйти, где-то на что-то с ней жить, как-то работать, чтобы ее содержать. Но это ладно, всегда можно что-нибудь придумать при желании. А вот уживемся ли мы – вопрос. Если мы еще и не начинали, а у нас уже всё разладилось. Потому что слишком мы разные. Диаметрально. А гнуть ее под себя я не хочу.

Сам я под ее причуды тоже, понятно, прогибаться не стану. Даже если и стану, то надолго меня не хватит. У нее ведь всегда найдется не Черный, так еще кто-нибудь, кого надо пожалеть и окружить заботой. А мне… мне нужна она вся, целиком, без всяких Петь и прочих несчастных и обиженных.

Всё или ничего.

Но как же без нее плохо…

Все-таки нельзя так привязываться к человеку. Это лишает свободы. И превращает жизнь в хаос.

Раньше я всегда четко знал, что хочу, к чему стремлюсь, что надо делать. А теперь меня постоянно штормит из крайности в крайность: смогу – не смогу, уеду – останусь. Такой вот бред.

Отцу я, конечно, по-прежнему говорю, что никуда не поеду. Он то психует, то обещает «золотые горы», лишь бы я сделал, как ему надо. Я в тысячный раз отказываюсь. А сам порой думаю: может, даже свалить в Канаду было бы вполне себе решением. С глаз долой из сердца вон, и чтобы никаких соблазнов приехать, увидеть, услышать, вернуть…

Пока я, конечно, ума не приложу, как буду без Лены, совсем, без возможности хотя бы увидеть иногда. Тупо твержу себе: как привык к ней – так и отвыкну. И сам тут же противоречу: не хочу отвыкать, не хочу без нее…

Тупик.

***

На вручении аттестатов глаз с нее не сводил. Какая она все-таки красивая, нежная, самая нежная…

Смотрел на нее, и сердце колотилось. Как же я соскучился… Наверное, именно в тот момент я и понял: ну куда я от нее денусь? Никуда. Она же моя. Только с ней хочу быть. Всегда. О чем еще тут думать?

Жаль, что на банкете ее посадили черт знает куда. Хотя Лена и сама, похоже, избегает встречаться со мной. Когда мы переходили из конференц-зала сюда, я только приблизился к ней, как она сразу метнулась в другую сторону, подальше.

Все равно поговорим. Сегодня должно всё решиться.

Потом диджей врубил «Медлячок».

Михайловская приподнялась, вцепилась в мое запястье и стала вытягивать на танец.

– Герман, можно тебя пригласить?

Я убрал ее руку.

– Пригласи лучше кого-нибудь другого.

Она сморгнула, глядя на меня во все глаза. Потом наклонилась ко мне и чуть ли не взмолилась:

– Ну, идем! Пожалуйста! Прошу!

С соседнего столика за нами, точнее, за ней наблюдали Ларина и Сорокина, в открытую посмеиваясь. Михайловская на них оглянулась, и те тотчас прыснули.

– Ладно, идем.

Я сам взял ее под локоть. Танцор из меня тот еще, но зато я сразу же нашел Лену. Ее и впрямь усадили за самый дальний стол. И рядом с ней, конечно же, торчала англичанка, никуда от нее не скроешься.

И тут я придумал: подойду чуть позже к диджею, попрошу его поставить Ленину любимую «На сиреневой луне» и приглашу ее. Ну и скажу ей, что… в общем, всё ей скажу.

А пока она на меня даже не смотрела. А вот англичанка пялилась с таким осуждением, будто я ее лично оскорбил.

– Герман, мне надо тебе кое-что сказать… – перекрикивая музыку, сообщила на ухо Михайловская.

– Говори, – ответил ей.

– Не здесь… Громко очень… невозможно разговаривать… Давай, пожалуйста, выйдем на пару минут?

Я примерно догадывался, что она хочет сказать. Но так даже лучше – поговорим, так, может, хоть отстанет от меня уже.

– Идем, – я направился на выход и на секунду поймал Ленин взгляд. Такой несчастный, что сердце сжалось.

Не думай лишнего, Леночка… Я же тебя люблю, тебя…

Но Лена уже опустила глаза, зато англичанка всем своим видом вопила: «Как ты так можешь?! Подлец!».

***

– Герман, – начала Михайловская и смолкла.

Мы вышли с ней на крыльцо «Интуриста». Ее несло куда-то дальше, в укромное место, где никто не помешает. Но я попросил:

– А здесь тебе кто мешает? Говори тут.

– Герман, – снова повторила она и уставилась так, что мне, в общем-то, и без слов было все ясно. – Мы скоро навсегда разъедемся… Я как представлю, что больше никогда не увидимся… Ты навсегда уезжаешь в Канаду?

– Я, может, вообще никуда не поеду. А что?

– Да? – удивилась она. – А…а почему?

– Что ты хотела сказать? – вернул ее к теме.

– Герман, я… ты мне очень сильно нравишься… я никому такого никогда не говорила… Я… для тебя готова на всё, – глядя в глаза и стремительно краснея, она повторила многозначительно. – На всё. Понимаешь? Что захочешь… Хочешь, я…

– Не надо, – прервал ее я.

– Что не надо? – сморгнула она.

– Ничего не надо. Мне это неинтересно.

Не дожидаясь, пока она еще что-нибудь скажет или, не дай бог, заплачет, я развернулся и пошел обратно. Только вот Лены в зале уже не было.

Я поискал ее взглядом и даже озадачился – вдруг она уже ушла. Хотя мы бы ведь тогда столкнулись с ней. Может, просто отлучилась в уборную, например. Да и англичанка сидела на месте и сверила меня осуждающим взглядом. Решил, подожду пока, но даже если она и не вернется – где найти ее, я знаю.

***

Лена не вернулась в зал ни через пять минут, ни через десять. Я уже подумал, что еще немного и поеду к ее дому, как вдруг ко мне подбежала Шумилова с перекошенным лицом.

– Герман! Скорее! Там Лену бьют в туалете!

Я вскочил и за ней.

– Кто?

– Михайловская с Патрушевой. Герман, сюда!

– Что случилось? – увязалась за нами англичанка.

Пока Шумилова ей что-то объясняла, я ворвался в женский туалет. Оттолкнул Михайловскую, а Лена… она стояла, привалившись спиной к стене. До жути бледная. А потом начала по этой самой стене медленно сползать вниз. Я подхватил ее на руки. Кто-то мешался под ногами: «Девочке плохо! Наверное, обморок. Тут душно».

Из зала все вывалили в холл. Англичанка охала и причитала: «У нее сердце! У нее больное сердце! Надо врача!». Кто-то подхватил: «Нужен врач! Здесь есть врач?» Но их крики тонули в шуме других голосов.

А я бежал к машине и молился каким ни на есть богам. Только бы успеть! Только бы она жила!

Василий понял с полуслова, помчал в ближайшую больницу.

Пока я сидел в приемном покое, ждал, что скажут, позвонила англичанка. Выспросила, где мы, и минут через двадцать приехала.

Я метался по приемному покою, сорвался на какого-то мужика, меня за это чуть было не выдворил охранник, но Василий не дал ему даже подойти ко мне. Но к Лене меня не пускали и что с ней – никто ничего не говорил. Мол, я ей не близкий родственник, да вообще никто. Сказали только, что сейчас она стабильна, спит.

Потом уже англичанка кое-как пробилась к кому-то.

Впервые в жизни я был рад, что она оказалась рядом.

Вышла она спокойной, гораздо более спокойной, чем была до этого. И от сердца немного отлегло. Значит, и правда, с Леной не все так плохо.

– Что вам сказали? Как она? – подкарауливал я ее у дверей в отделение, куда увезли на каталке Лену почти два часа назад.

– Да ничего с ней страшного пока…

– В смысле – пока?

Она мямлила что-то, уводила взгляд.

– Вы можете нормально сказать? – повысил я голос. – Что с Леной?

Англичанка подняла на меня глаза. Несколько секунд смотрела с сомнением, будто решалась: говорить о чем-то или нет.

– Ну! Все равно я всё узнаю.

– Герман, давай тогда отойдем подальше.

Там, может, и было людно, но я никого не замечал. Однако послушно побрел за ней на улицу. Василий безмолвно последовал за нами и остановился в нескольких шагах от нас.

– В общем, сейчас с Леной все более-менее… Но… она же сердечница. У нее врожденный порок сердца. Знаю, что ей делали операцию еще в детстве и должны были сделать повторную после восемнадцати лет. Из-за этого порока у Лены и случаются вот такие приступы, как сегодня. Но это не так страшно. Это еще полбеды. Но у нее начались осложнения. В общем, у нее диагностировали аневризму аорты. А это… без операции она долго не сможет…

Все слова встали камнем в горле. По спине полз липкий холод, проникал под кожу, выстуживая внутренности. И все равно я оцепенело смотрел на англичанку и не мог поверить, не мог до конца осознать…

– Беда в том, что у нас в России ее прооперировать не могут. Случай тяжелый. Нет нужного оснащения, нет специалистов с таким опытом.

– А не у нас? – выдавил я.

– В Италии могут. Причем кардиолог-то наш, из России, вот что обидно! Но оперирует уже давно там. В детском кардиологическом центре в Бергамо. Только операция стоит очень дорого. Фонд собирает средства, но… – она страдальчески сморщилась и покачала головой. – Сумма очень большая нужна. А там… и трети за столько месяцев не набралось.

– Сколько нужно?

– Примерно пять миллионов рублей. Но еще ведь дорога, проживание, реабилитация…

– Лена ничего мне не говорила, – произнес я. Не англичанке, сам себе, но она ответила:

– Да, она не хотела, чтобы знали. Слово с меня взяла, что я не скажу.

– Но мне-то уж она могла сказать.

Англичанка пожала плечами.

– И что? Все упирается только в деньги?

Она кивнула.

Я сбежал с крыльца, направился к машине.

– Герман, ты куда? – окликнула меня англичанка.

– Домой? – коротко спросил Василий.

Я кивнул. Говорить не мог. Горло саднило. Веки жгло. В машине отворачивался к окну, чтобы он не видел. Тер всю дорогу глаза. Он, конечно же, видел, но не лез ко мне, делал вид, что ничего не замечает...