Это лишь игра

65. Лена

Бабушка прорывается ко мне с боем. Уже очень поздно, за окном – почти стемнело. Медсестра не хотела ее пускать. Только когда бабушка обессиленно опустилась на кушетку в коридоре и заплакала, разрешила быстренько зайти в мою палату и сразу обратно.

Она сидит на краю кровати и беззвучно плачет. Хочу сказать ей, что всё уже хорошо, но спросонья голова тяжелая, а в горле пересохло и собственный язык кажется каким-то инородным и неповоротливым. Хочу обнять ее, но капельница мешает. Поэтому я лишь легонько глажу бабушку свободной рукой.

Она ловит мою руку, подносит к лицу, прижимается к ней губами.

– Доченька моя… птиченька… ручка такая худенькая… маленькая…

– Не плачь, – шепчу я еле слышно, с трудом разлепляя сухие губы.

– А кто плачет? Никто не плачет, – качает она головой и пытается выдавить улыбку, а у самой глаза слезятся.

Бабушка отворачивается, чтобы незаметно смахнуть слезы. Но не справляется с собой. Слышу, как у нее вырывается судорожный всхлип и перерастает в сдавленные рыдания. Бабушка зажимает рот рукой, но спина ее трясется. А мне это просто разрывает сердце.

– Не плачь, не надо… – сипло прошу я. – Это был обычный приступ, ничего страшного.

Женщина-соседка по палате поднимается со своей кровати, наливает в стакан воды и подносит бабушке.

– Вот, выпейте. Или хотите, я схожу на пост, попрошу успокоительное у девочек?

Бабушка качает головой, но послушно выпивает почти весь стакан. И понемногу успокаивается. Тяжело встает и начинает выкладывать из хозяйственной сумки на тумбочку какие-то свертки, пакеты, коробку сока.

– Леночка, поешь потом, хорошо? А тут яблоки и мандарины…

Я даже думать о еде не могу, но заверяю ее:

– Конечно! Вот только уберут капельницу и поем.

В изножье кровати ставит еще один пакет.

– Там халат, тапочки, полотенце. Я, может, что-то забыла… впопыхах собирала… видишь, даже сама вон в домашнем платье… Ты утром позвони, скажи, что еще тебе принести, хорошо? Я завтра пораньше приду, чтобы с врачом поговорить.

В палату заглядывает медсестра и многозначительно смотрит на бабушку. Та сразу спохватывается, пятится к двери и торопливо мне повторяет:

– Леночка, звони мне, слышишь? Все время звони. Чтоб я знала.

– Да, конечно. Бабушка, а тебе кто сказал… ну, что я здесь? Кто-то из наших позвонил? Сонька?

– Олеся Владимировна. Она не звонила, они за мной приехали. И сюда потом отвезли.

– Они?

Сразу вспыхивает мысль: может, Олеся Владимировна с Германом?

– Да, она и ее молодой человек. Они сейчас внизу ждут…

Бабушка уходит, а до меня только тогда доходит, что не смогу позвонить ей. И вообще никому. Я без понятия, где остался мой телефон, где теперь моя сумочка…

Глупо, наверное, но все мои мысли неизменно возвращаются к Герману. Действительно ли это был он? А эти его слова, что любит меня… правда ли он говорил их, а может, мне в бреду померещилось?

***

Поднимают нас рано, меня сразу отправляют на анализы: кровь, ЭКГ и далее по списку.

Около десяти – обход. Но лечащий врач ничего толком мне не говорит. На все мои вопросы отшучивается только, что умереть мне здесь никто не даст.

Не знаю, сказал ли он что-нибудь вразумительное бабушке – она к нему в ординаторскую еще до обхода пробилась.

К обеду суета в отделении заметно стихает, а к двум оно превращается в сонное царство. А после четырех начинается самое настоящее паломничество. Ко мне приходит не только бабушка, но и соседка, и Соня Шумилова, и Жуковский, и Олеся Владимировна. Причем почти одновременно, так что я даже не могу спросить ни у кого про Германа. Наедине бы решилась – а вот так, при всех, не могу.

И уходят они тоже как-то вместе. Соня с Ильей Жуковским, а Олеся Владимировна с бабушкой и соседкой – она вызывается отвезти обеих домой.

Я остаюсь одна и… жду Германа. До самого вечера. Но он так и не приходит. И я снова терзаюсь: неужели ему все равно? Даже если всё вчерашнее было моей галлюцинацией, и Герман не спасал меня, и тех слов не говорил, но сейчас-то он знает, что со мной случилось. Разве ему все равно?

***

– Скоро меня выпишут? – спрашиваю врача на следующий день.

– Скоро-скоро, не переживай. Приступ мы купировали, прокапали тебя, состояние более-менее стабилизировалось. По анализам чего-то такого катастрофичного я не вижу. Про аневризму ты знаешь, и про то, что операция нужна... А в остальном... В общем, пару дней понаблюдаем, если все нормально – отпустим домой. Если пообещаешь больше не пугать нас приступами.

Я упрашиваю его отпустить прямо сейчас, но он лишь посмеивается.

– Лежи отдыхай, еще успеешь домой. Меня и так сегодня с утра из-за тебя дергали, – изрекает он, с многозначительным и малопонятным видом подняв указательный палец вверх.

С досады я чуть не плачу. Я же здесь как в клетке!

Но когда приходит бабушка, старательно делаю безмятежный вид, чтобы ее не расстраивать. А вот когда остаюсь одна – хоть волком вой. Я бы, наверное, и выла, если бы в палате никого больше не было. Но при людях стыдно.

Зато наконец удается поговорить по душам с Олесей Владимировной. И узнать то, что так меня волновало.

Она приходит сегодня позже обычного и, к счастью, одна. Мы спускаемся с ней в больничный двор. Там разбит небольшой скверик, вдоль дорожек есть скамейки. Можно сесть и спокойно, без помех и чужого внимания, пообщаться.

– Спасибо вам… – первым делом горячо благодарю ее я.

– Да за что? – искренне удивляется она. – Я же виновата, уговорила тебя, а сама не уберегла. Ты прости меня, пожалуйста, Лена. Я просто никак не ожидала, даже подумать не могла, что они способны на такое…

– Вы не виноваты, – смущаюсь я.

– Виновата, еще как виновата! Страшно представить, что бы случилось, если бы Соня не позвала Германа… если бы Герман не успел...

– Значит, это все-таки был он… – говорю я, даже не ей, а, скорее, себе. Но она подхватывает:

– Он! Да… Герман, конечно, своеобразный… но здесь он – молодец. Я-то от страха совсем растерялась, да и все там тоже… Звали врача, врача – нет. Такой ужас! Все в панике. А он с тобой на руках бегом… сразу в машину… Хорошо, что машина его тут же у входа стояла. Он тебя отвез. Следом я приехала сюда. Потом уже за бабушкой твоей съездила.

– А где мой телефон, вы не знаете?

– Нет… потерялся, что ли? И сумка тоже? Ну надо же, этого еще не хватало… Я попробую узнать, поспрашиваю. Да, надо было хоть вещи твои взять. Но я такая паникерша, перепугалась за тебя и про все забыла, конечно… А что было еще в сумке? Документы, деньги?

– Только телефон, ну и немного денег, да.

– Может, Герман взял? Я спрошу у него. Но, если что, у меня дома есть старенький аппарат, я его тебе завтра привезу. Только вот симка… ну, ладно, с этим тоже что-нибудь придумаем. Лен, все-таки скажи, что там произошло? А то Соня Шумилова одно говорит, Михайловская и Патрушева – другое… К тебе еще не приходил инспектор из ПДН?

Я качаю головой.

– Ну, придет еще, значит. Опросит тебя… Ты, Лена, главное, не выгораживай никого. А то пожалеешь их, и все им с рук сойдет. Я не кровожадная, но я – за справедливость. Так что говори все, как было, ничего не утаивай. Соня сказала, что они… издевались над тобой. Светлана, конечно, сейчас плачет, клянется, что не знала ничего про твой недуг. Говорит, что просто толкнула тебя за то, что ты порвала ей платье. Кстати, она тоже собиралась прийти к тебе с извинениями. Не приходила, нет? А из-за чего вообще все это случилось? Из-за Германа?

Я киваю, а она качает головой.

– Ох, уж этот Герман…

А мне так хочется еще что-нибудь про него узнать. Может, она с ним виделась? Может, знает, почему он не приходит?

– А вы с ним не разговаривали? Ну, после этого…

– С кем? – зачем-то переспрашивает она, хотя я вижу, что она и так это понимает.

– С Германом.

– Ну… – теряется она. – О чем-то, может, и говорили. Но ни о чем таком особенном… А что?

– Да просто… – пожимаю плечами, но, не выдержав, все же признаюсь: – Я думала, он меня навестит, а он…

Олеся Владимировна смотрит на меня с сожалением, чуть склонив голову вбок, и порывисто обнимает.

– Все будет хорошо, – шепчет уверенно.

Когда она уходит, я еще какое-то время сижу во дворе. В палату возвращаться совсем не хочется. Я разглядываю фигуры лебедей, сделанные из покрышек, больных, неспешно гуляющих по тропинкам, санитарку, толкающую перед собой тележку с баками.

А потом внезапно вздрагиваю, заметив на крыльце больницы до боли знакомый силуэт. Герман! Все-таки пришел! Наконец!

Он стоит, опершись локтями о перила, и смотрит на меня. И такое ощущение, что он давно уже стоит и вот так, издалека, смотрит. Но почему-то не подходит.

Только сейчас, когда я приподнимаюсь со скамьи, он тоже спускается с крыльца и идет мне навстречу.

Я радуюсь ему так, что сердце из груди выпрыгивает. Да, мы не мирились с ним, даже не разговаривали после расставания, но все это уже ничего не значит. Он ведь сказал, что любит меня. Теперь я точно знаю, что это было. Я это помню…

Чувствую, как у меня расплывается улыбка. И пусть. Я рада... я так рада его видеть, что мне не только улыбаться, мне плакать от счастья хочется.

Я ускоряю шаг, едва не бегу к нему, а он, наоборот, движется медленно, лениво, как-то нехотя. А потом, когда он уже близко, я замечаю выражение его лица…

Незаметно для себя я тоже сбавляю шаг, а внутри становится холодно и немного страшно. Словно под ребрами копошится неясное предчувствие чего-то плохого.

Герман сам на себя не похож. Он – совершенно чужой и отстраненный, будто мы вообще с ним не знакомы. Он теперь даже не смотрит на меня, а равнодушно оглядывает больничный двор.

– Привет, – я все равно улыбаюсь ему. Хотя, чувствую, сейчас моя улыбка выглядит робкой и жалкой.

– Привет, – здоровается он, так и не взглянув на меня. Кажется, будто он избегает встречаться взглядом.

Затем протягивает мне пакет и… мою сумку.

– Ой, ты ее нашел! Спасибо, я думала, что с концами ее потеряла…

Заглядываю внутрь – телефон тоже там, хоть и разряженный. И пакет такой тяжеленький.

– А здесь что? Шоколад... фрукты всякие, ух ты… спасибо!

– Как ты? – спрашивает Герман. – Что врачи говорят?

– Нормально всё. Просто обморок… ерунда. Нет, правда, ничего страшного… это от стресса… Через два дня уже выпишут и… всё.

Наконец он переводит на меня взгляд, такой тяжелый, что у меня последние слова буквально встают комом, а сердце начинает панически дрожать – и ощущение такое, словно я в чем-то виновата и попалась. Мне нехорошо от его взгляда, но я не понимаю причины… Мысли хаотично мечутся, я не знаю, за что ухватиться, что сказать ему, чтобы он стал прежним…

– А ты придешь завтра? – спрашиваю тихо, с надеждой.

Он отводит глаза опять куда-то вдаль и отвечает не сразу. Сглотнув, произносит сухо, каким-то совсем не своим, глухим голосом:

– Нет. Я завтра улетаю. В Канаду.

Вот теперь я вижу совершенно точно – он избегает смотреть на меня.

– Ладно, Лен, ты выздоравливай скорее. Ну и… прощай.

Он разворачивается и уходит, оставив меня одну посреди двора. Уходит быстро, словно куда-то вдруг заторопился. Несколько секунд я оторопело смотрю ему вслед. А потом бегу за ним следом, пока он еще не успел далеко уйти.

– Герман! – зову его. – Герман! Подожди!

Он останавливается, но даже не оглядывается. И почему-то вдруг кажется таким напряженным. Только когда я подхожу к нему совсем близко, он поворачивается ко мне. Только теперь он еще меньше похож на моего Германа. Его лицо – как каменная маска. Ни жизни в ней, ни чувств.

– Герман, не уходи так! Я же знаю, что ты… ты просто притворяешься таким…

– Каким? – спрашивает он с усмешкой.

– Герман, я все слышала, я все помню. Ты сказал, что любишь меня. И я… – Я набираю полные легкие воздуха и выпаливаю на одном дыхании, как будто прыгаю с огромной высоты вниз. – И я тоже тебя люблю. Если тебе нужно уехать – уезжай. Но я буду тебя ждать. И дождусь. Обещаю! Мы же можем общаться по скайпу или еще как… Можем потом встре…

– Стоп, – прерывает меня он. – Ты о чем? Когда я тебе такое говорил?

– Позавчера, – шепчу я растерянно. – Когда я…

– Тебе показалось. Ничего этого не было.

К лицу приливает кровь, жжет скулы, веки, уши. Я задыхаюсь от стыда, но в то же время чувствую, как внутри закипает злость. Зачем он так со мной? За что?

Герман снова намеревается уйти, но я ловлю его за рукав, разворачиваю к себе.

– Да постой же! Что с тобой такое? Ладно, будем считать, что ты вчера ничего мне не говорил. Пусть мне показалось. Но после всего, что у нас было… Ведь мы же с тобой… – От волнения я не нахожу нужного слова. – Или хочешь сказать, что и отношений у нас тоже не было, да? Ничего не было? Ты же сам говорил, что все серьезно у нас! Ты даже говорил, что не уедешь! Ты... Мы же...

Проклятое волнение! Проклятое косноязычие!

Смотрю в его глаза, зеленые, холодные, насмешливые, а вспоминаю то, что было позавчера. Как он прижимал меня к себе. Как горячо и взволнованно шептал: «Только держись! Не смей умирать! Слышишь? Ленка, я же люблю тебя…». И мысленно молю: «Ну, пожалуйста, Герман, будь прежним! Не поступай так со мной! Не отказывайся…».

Герман окидывает меня равнодушным взглядом:

– Ты чего, Третьякова? Это была всего лишь игра…