Это лишь игра

46. Лена

Дома стоит гнетущая тишина. Так у нас теперь всегда. Даже настенные часы не тикают, остановились. Батарейка, наверное, села, а поменять – не доходят руки. Не до того. Я даже не знала, что тишина может так давить.

Я сижу у себя, за столом, делаю уроки. Точнее, пытаюсь. За последнее время я сильно отстала. И вчерашний пробник по алгебре написала очень плохо. Можно, конечно, грешить на пропуски, но на самом деле я просто не могу собраться. Не могу сосредоточиться. И постоянно прислушиваюсь к своим ощущениям. Из головы никак не идет мысль: у меня в груди мина замедленного действия, которая может рвануть в любую минуту.

Нет, я немного вру, что больше ни о чем не могу думать. Это первые несколько дней так было. Сейчас уже получается отвлекаться на что-то. Всё-таки человек ко всему привыкает. И даже острый страх постепенно ушел. Сменился какой-то обреченной грустью и апатией. Потому и с уроками совсем всё плохо.

Герман даже предложил меня подтянуть. Позаниматься со мной английским, алгеброй, геометрией, физикой. Он и так мне помогает с уроками и во время тестов, подсказывает, разжевывает формулы. А тут, глядя как я резко съехала, решил основательно за меня взяться. Но я отказалась. Я и так от него слишком завишу – в моральном смысле, конечно. Привязалась так, что самой страшно. У меня всегда так – привязываюсь к людям, врастаю в них душой, словно дерево корнями, а потом страдаю. Вот и с Германом так. А ведь он скоро уезжает. Меньше, чем через два месяца. Если не насовсем, то очень надолго…

Зачем-то выяснила в интернете всё про технический институт Южной Альберты. Это действительно в Канаде, в Калгари, где Герман учился в колледже, где прожил полжизни. И где полно нефтеперерабатывающих компаний, с которыми ведет бизнес его отец. И факультет, куда поступил Герман, тоже связан с нефтяной промышленностью. Значит, он идет по стопам отца. Будет его преемником, что, в общем-то, и так было понятно с самого начала.

А я… я и раньше в картину его мира не вписывалась, просто в эйфории об этом не задумывалась, а теперь – тем более мимо.

Как-то он сказал в запале: «Кто ты и кто я». Тогда я очень обиделась, но ведь это правда. Германа ждет блестящее будущее, а мне остается тихо-смиренно ждать, когда не наступит завтра. Ну и радоваться каждому лишнему дню. Правда, радоваться у меня пока не очень получается. Только наедине с Германом я ненадолго забываюсь. И, наверное, только благодаря этим моментам еще как-то креплюсь. По этой же причине я наотрез отказалась учиться дома, как хотела бабушка.

– Я хочу ходить в школу! Я не могу все время сидеть здесь и думать о том, что… все плохо. Оставь мне хоть кусочек нормальной жизни!

Бабушка уступила. Я хожу в школу, готовлюсь, как все, к ЕГЭ, встречаюсь с Германом. Цепляюсь изо всех сил за видимость этой нормальной жизни. Хотя в душе не отпускает ужасное ощущение, что я пытаюсь прибиться туда, где мне не место, притворяюсь, играю чужую роль.

Оперировать здесь меня отказались. На консилиуме решили, что с моей патологией это слишком рискованно, потому что нет нужного опыта, нет оснащения, еще чего-то нет. Результаты обследования отправили в ведущие кардиологические центры страны. Из Астраханского кардиоцентра уже пришел отказ. Теперь вот ждем ответа из других клиник.

Я, наверное, в сотый раз перечитываю параграф по географии, но ни строчки в голове не откладывается. Хотя с географией у меня никогда проблем не бывало. Откладываю учебник, берусь за контурные карты – там хотя бы особо думать не надо. Механически переписывай данные и всё. И вдруг тишину разрывает телефонный звонок. Так неожиданно и резко, что я вздрагиваю.

Звонят на сотовый бабушке, и я напряженно прислушиваюсь.

– Да… и что, что там? … Значит, отказ? … А другие клиники? … Да, могу приехать… Нам с Леной вместе…? Могу сейчас… До пяти? Успею…

Я выхожу из своего закутка. Бабушка сидит как в ступоре и отрешенно смотрит перед собой. Рука ее, все еще сжимающая телефон, безвольно лежит на коленях.

– Бабушка… – зову ее. – Что сказали?

Встрепенувшись, она тут же поднимается и начинает торопливо собираться. Мне лишь коротко бросает:

– Из больницы звонили. Просят приехать зачем-то.

Потом, уже на пороге, оборачивается, смотрит на меня – а в глазах такая боль, что меня как бритвой по сердцу…

Бабушка возвращается спустя два часа. Лицо серое, неживое какое-то. Только веки припухшие и красные – значит, плакала. Значит, новости опять дурные.

– Отказали, да? – спрашиваю глухо. – Нигде не берут?

Бабушка смотрит на меня с жалостью, от которой душа рвется.

– У нас не берут… – качает она головой. – Нет возможностей, говорят.

Бабушка зажмуривается крепко-крепко, делает два глубоких судорожных вздоха. И снова смотрит на меня так, будто я обречена.

Я обессиленно опускаюсь на стул.

– Значит, всё?

Бабушка садится рядом и торопливо добавляет:

– Ничего не всё! Не говори так, Леночка! Они отправили запрос в другие центры… за рубеж. Из одной клиники пришел положительный ответ. Но эта клиника в Италии, хотя хирург наш… я даже имя запомнила… Виталий Анатольевич Пак, кажется. Там берутся сделать операцию. Он – лучший, говорят. Совсем безнадежных спасал. И тебя спасет. Обязательно спасет!

Бабушка берет мою руку, целует, прижимается к ней лицом, приговаривая:

– Доченька моя… Леночка моя… всё будет хорошо…

Я чувствую, что она плачет. Плечи ее подрагивают. Я аккуратно высвобождаю руку и обнимаю бабушку.

– Но… как мы к нему попадем? – спрашиваю ее.

– Мне сказали, что есть специальные фонды… нам помогут… надо только немного потерпеть… – тихо всхлипывая, бормочет бабушка.

– Фонды? – не понимаю я.

– По сбору средств…

– Операция… она дорого стоит, да? Сколько?

Бабушка отвечает не сразу, дрожит. Я обнимаю ее крепче.

– Бабушка, не плачь… ты же сама говоришь, всё будет хорошо.

Она кивает, а потом, сглотнув, сдавленно произносит:

– Сорок восемь тысяч… евро.