Это не любовь

105

Анварес с трудом мог бы ответить, если бы кто спросил, в какой именно момент он в конце концов сдался. Когда вдруг осознал, что между ними не просто влечение. Когда ощутил, что связывает их нечто хрупкое и живое. Когда решил для себя, что хочет быть с ней и точка.

Может, тогда, когда Юля отвечала на его семинаре, горячо отстаивая своё мнение, а он ликовал и гордился ею так, как собственными успехами никогда не гордился. Может, тогда, когда её, развесёлую, в кафе, трогал какой-то вертлявый хлыщ, и он чуть не свихнулся от ревности. А, может, когда сжимал её в объятьях и срывал жаркие поцелуи.

Может, оно происходило постепенно, а он не замечал. А ведь давно, ещё осенью, ловил себя на том, что высматривал её в институте, думал о ней неотвязно, волновался. Просто не анализировал свои ощущения и вообще отрицал очевидное.

Ну а теперь это чувство к ней будто внезапно обнажилось, стало болезненно ярким. И с каждым днём лишь набирало силу, почему-то принося одновременно радость на грани эйфории и неясную, но мучительную тревогу. Чем больше времени они проводили вместе, тем сильнее он к ней привязывался и тем острее тосковал.

Раньше он и не подозревал, что просто видеть человека – это такое удовольствие. А уж когда этот человек сам смотрит на тебя с обожанием, то думаешь – вот оно, счастье.

И ещё, удивлялся Анварес, если прежде он не пытался обозначить свои чувства к ней и воспринимал их, как нечто порочное и постыдное, то теперь, поняв их и приняв, они стали вдруг для него чем-то очень дорогим и значимым, наполнили жизнь новым смыслом.

Угнетало лишь одно: необходимость искать какой-то выход. Продолжать встречаться тайком, как воры, он не желал, но и наплевать на всех и вся тоже не мог. Репутация для него всё же не пустой звук.

Можно было бы перейти в другое какое-нибудь заведение, но это означало большой, да нет, гигантский шаг назад.

Кроме того, их институт – единственный в городе профильный, поэтому с возможностями, которые он давал для роста и карьеры, даже близко не сравнится ни один другой вуз. И ещё, конечно, Сиэтл… Поехать туда, разумеется, очень хотелось.

Думал, может, стоит перевестись Юле? Но куда с таким узким набором дисциплин податься? В пединститут разве только. Захочет ли? Хотя, она-то, может, и захочет. Даже скорее всего. В ней совсем нет тщеславия. Но ему самому становилось нехорошо от мысли, что она будет вынуждена жертвовать ради него более престижным образованием.

Ещё и вопрос с Ларисой подвис. Не терпелось хотя бы с этим расквитаться.

Пока она была в Улан-Удэ, он о ней почти не вспоминал, разве что, когда Лариса звонила или отправляла сообщения. Тогда вот накатывало тягостное чувство стыда, вины и неловкости. Ведь как ни крути, он предавал её. Она там ни сном ни духом, работает, ждёт встречи и даже не подозревает, что он уже вычеркнул её из своей жизни.

Он ведь в самом деле тепло к ней относился, уважал безмерно, считал прекрасной женщиной и был благодарен за их отношения, которые когда-то считал гармоничными. И уж кому-кому, а ей он меньше всего на свете хотел причинить боль. Но, получается, не мог не причинить. Потому что продолжать их отношения стало невозможным и потому что нет таких слов, которые смягчили бы боль разрыва.

Когда рядом была Юля, все эти терзания как-то незаметно отходили на второй план. Радость бессовестно заслоняла и стыд, и неловкость, и вину.

Но вот настал вторник…

Ещё по дороге на вокзал Анвареса не покидало ощущение, что прежняя жизнь неизбежно идёт к концу. И хотя он ждал перемен и готовился к ним, поскольку понимал, что пускать на самотёк ситуацию нельзя и надо что-то делать, что-то скорее решать, ощущение было мучительным и беспомощным.

Словно не перемены у него впереди, а полный крах. Ну или, во всяком случае, нечто совсем плохое.

Лариса, казалось, обрадовалась ему, о чём-то рассказывала, но всё равно присутствовала в ней какая-то настороженность.

Впрочем, он не вникал и разговор особо не поддерживал. Только спросил, как съездила, но это лишь дань вежливости. Не мог он говорить с ней. Не мог делать вид, что всё нормально. На неё и взглянуть-то ему было стыдно, а уж вести беседу как ни в чём не бывало – это выше всяких сил. Скорее бы, думал, всё это закончилось. Скорее бы объясниться, хотя знал – никакого облегчения предстоящий разговор не принесёт. И чувство вины не станет меньше, даже, наверное, наоборот. Но он хотя бы не будет ощущать себя лжецом.

Однако поговорить не получилось – Лариса сказалась усталой. Собственно, решил Анварес, один день уже ничего не изменит.

Хотелось увидеться с Юлей, прямо немедленно, но Анварес почему-то поехал домой.

В голове образовалась какая-то дикая мешанина. Казалось, что будет непорядочным встречаться с ней наедине, пока не решит всё с Ларисой. И хотя сам себе говорил, что это дурость, что всю минувшую неделю он именно так и поступал. Однако не мог перебороть это ощущение и сам себя наказывал.

А потом жалел об этом. Жалел вдвойне, потому что вечером, когда затосковал так, что уже на «непорядочно» стало наплевать, увидеться с ней не смог. Не получилось.

Сначала затянулся совет, на котором Волобуев озвучил грандиозные планы, напрямую связанные с Анваресом и грядущим симпозиумом.

Потом его перехватил Сумароков. И, как всегда, долго и обстоятельно излагал свои соображения по поводу диссертации. Всё это было очень важно и очень нужно, и Анварес это понимал, но неожиданно поймал себя на том, что… ему скучно, что мысли постоянно убегают совсем не туда. А Сумароков, старый, бездетный холостяк, никак не мог закончить свою речь...