Фаблио. Старофранцузские новеллы

Искусством повести слагать

Не следует пренебрегать —

Полезною бывает повесть,

Когда составлена на совесть.

Она не только позабавит.

Но, смотрншь, и ума прибавит,

И обхождению поучит.

Хорошего — еще улучшит

И только злобных обозлит.

Их нрав таков! Он им велит

О доброй повести злословить:

Добро нм видеть тяжело ведь!

Снедает зависть их постыдно:

Чужая слава нм обидна.

Она им сердце больно колет,

К наветам черным их неволит.

На то, что вызвало хвалу,

Им надо извергать хулу.

Дивлюсь ругателям-мужланам

И всем их козням непрестанным:

Ужель приносит им отраду

На ближних вымещать досаду?

Им вряд ли сыщешь извиненье.

И тяжко грешен, без сомненья,

Тот, кто. во-первых, сам завистлив,

А во-вторых, xулу измыслив,

Пускает в ход ее со злобой.

Здесь два греха, и смертны оба!

Хоть мерзостен мне всякий грех,

Но зависть — мерзостнее всех.

Нет, не могу себя сдержать,

Чтоб людям правды не сказать

Об этих новых Ганелонах,

В перечисленье углубленных

Чужих ошибок и порух.

Покуда не испустят дух,

Зло умножать — их назначенье.

Но о забавном приключенье

Поведать я предполагал.

О нем недавно я слыхал

И сразу счел вполне пристойным

Все изложить в порядке стройном.

Рифмовкой строчки замыкая,

Нескромностей не допуская:

Не место грубости и грязи

В искусно сложенном рассказе.

Люблю свой труд я и ценю,

От скверных слов всегда храню.

И будет так, пока я жив.

Бесстыдной строчки не сложив,

Тем самым я, но крайней мере,

Великой избежал потери:

В рассказе скверное словечко

Хоть малое займет местечко,

А между тем оно как раз

Всей прелести лишит рассказ.

Нет, не пристало мне, труверу,

Утрачивать и вкус и меру, —

Я с речью скромною пришел.

У греков занимал престол

Царь Александр, властитель славный:

Своей он воле вседержавной

Немало подчинил владык

И зтим стал вдвойне велик.

Он щедрость, как родую мать,

Привык издавна почитать.

Не знает щедрости скупец.

Кладет он золото в ларец,

А человек с душой широкой

В том для себя не видит прока,

Чтоб деньги прятать под замок:

Дарить и тратить — вот в чем прок!

Был Александр неистощим

В подарках рыцарям своим.

Да, таковы не все владыки.

Иным привычки эти дики.

Одно привычно им — стяжать

И над богатствами дрожать.

Самих себя, с другими вместе,

Лишая радости и чести.

А царь все то, что добывал,

Богатством общим почитал,

Чтоб крепче рыцарей сплотить,

Но время к сути приступить.

Мощь Александра все крепчала.

Египет покорив сначала.

Он даже Индию, и ту

Повергнул под свою пяту, —

Да вдруг и зажил на покое!

Ему бездействие такое

Несвойственно, казалось, было.

Но вы поймете, в чем тут сила:

Ведь был, рассказывают, он

Тогда без памяти влюблен.

И вот, в походах закаленный,

Забыл о битвах царь влюбленный.

Не сожалел он о досуге.

Теперь краса его подруги

Ему все в мире заменяла,

Весь мир собою заслоняла,

Влекла к себе его одна.

Любовь понетине сильна,

Коль самых сильных укрощает,

В своих вассалов превращает.

Они, собой пренебрегая

И милой сердце отдавая.

Лишь долгу высшему верны:

Все без различия должны —

Простой бедняк иль царь великий —

Признать любовь своим владыкой.

Пред ней склониться поголовно,

Безропотно и безусловно.

Во Франции или Шампани

Кто смеет не воздать ей дани!

С подругой царь не мог расстаться,

И скоро стали все шептаться,

Что этакое поведенье,

Мол, вызывает опасенья:

Царь безрассуден стал, безволен.

Как будто чем-то тяжко болен.

Да зря искали здесь недуга:

Любовь и милая подруга

В царя огонь свой заронили

И сердце в нем воспламенили.

Но в том, что царь, любви послушен,

Стал к остальному равнодушен,

Была ль красавицы вина?

Ведь полюбила и она, —

Так нечего и удивляться,

Что с Александром расставаться

Ей тоже нелегко бывало.

Она царя не отпускала,

А царь был истинно влюблен,

И, стало быть, не мог бы он

Ослушаться любви велений

И милой ласковых молений.

Его в глаза не осуждали,

Но за спиной его роптали, —

От пересудов злых уйдете ль!

Царя наставник — Аристотель

Решил внушить ему построже:

— Баронов забывать негоже,

Обидно с вами спозаранку

Весь день им видеть чужестранку, —

Царь на упреки не смолчал,

И так на них он отвечал:

— Ну что ж! Какая в том беда?

Знать, не любили никогда

И ничего в любви не смыслят

Все, кто за мной обиды числят.

Ведь тот, кто истинно влюблен,

Одной любви блюдет закон!

На целом свете для него

Нет, кроме милой, никого.

Но Аристотель, муж ученый,

Царем не переубежденный.

За доводом приводит довод:

Мол, подавать не надо повод

К столь неприятному злословью

Своей безудержной любовью.

Все ждут пиров, а царь — молчок!

Он — словно молодой бычок,

Который с привязи сорвался

И на свободе разыгрался.

— Вы так похожи на тельца.

Что хочется вам дать сенца!

Коль приглянулась вам девица,

Неужто надобно беситься?

Друзей не покидают бранных

Из-за девчонок чужестранных!

Забыв о рыцарях своих,

В досаду вы повергли их.

К чему подобное беспутство?

Мора оставить безрассудство!

Так Аристотель говорил.

Столь долго он царя корил,

Выл столь язвителен и строг,

Что царь глаза поднять не мог,

И гнать соблазн мечты любовной

Он обещал беспрекословно.

Вот проходили дни за днями.

Часы тянулись за часами, —

Подруги царь но посещал,

Как мудрецу on обещал.

Нo предавался все сильней

Воспоминаниям о ней:

Решил он милой не видать,

Да как с мечтою совладать!

И облик светлый и прекрасный

Носился перед ним всечасно:

Сияли прелестью черты,

В движеньях столько красоты

К себе манило и влекло!

Xрустально-ясное чело,

И нежный рот, и золотистый

Отлив волос, и взор искристый —

Все благородством восхищало.

И Александру тяжко стало

С подругою в разлуке жить.

— Увы, хотят меня лишить, —

Воскликнул он, — счастливой доли!

Учитель ждет, чтоб против воли

Боролся я с самим собой.

Свою любовь позвал на бой

И попирал ее нещадно.

Он рассуждает очень складно,

Но что о чувствах знает он,

Коль сам он не бывал влюблен!

В делах любви такой философ

Глупей иных молокососов:

С чужого голоса он судит,

Нет, не хочу и слушать! Будет!

С ума сойду от горьких дум я!

Не видеть милой — вот безумье.

Мне Аристотель не указ,

Учитель мои на зтот раз

Забыл об истине исконной.

Что у любви свои законы!

Так, все обдумав, царь решил

И сразу к милой поспешил.

Та в одиночестве тужила,

Ее уже тоска точила,

Разлука долгая терзала.

— Сомненья нет, — она сказала, —

Мой государь делами занят:

Кто истинно влюблен, не станет

Сам уклоняться столько дней

От радостей любви своей. —

И замолчала, вся в слезах.

— Скажу вам в нескольких словах. —

Ей царь ответил, — в чем беда,

И все поймете вы тогда.

Ведь на меня обижен двор

За то, что с некоторых пор

Я вам лишь посвящаю время

И столь пренебрегаю всеми.

Меня бранит и мои учитель —

Мои самый строгий обличитель.

А я не смею с ним поспорить.

Боюсь, начнет меня позорить, —

Насмешки так бывают колки!

— Я, государь мой, эти толки, —

Сказала дама, — в грош не ставлю,

Но все же вас от них избавлю

И вымещу свою тоску:

Того в безумство вовлеку,

Кто поносил вас беспричинно.

Пусть побеснуется бесчинно

Седой, унылый ваш мудрец,

Изжелта-бледный, как мертвец,

И впредь, отчитывать любя,

Отчитывает сам себя.

Для мести лучшая пора —

До девяти часов утра.

Любовь послужит мне подмогой, —

Поверьте, ваш учитель строгий

Забудет свой язык привычный,

Диалектично-грамматичный.

Взамен учености его

Заговорит в нем естество,

Возмездье верное тая, —

Над стариком потешусь я!

Вам надобно пораньше встать,

Чтоб самому понаблюдать,

Как раззадорю старика я,

С него всю мудрость совлекая,

А после плеткой отхлещу,

За все сторицей отомщу.

Да, мне не терпится одно:

Явиться к старцу под окно.

Обиды все ему припомню!

Вы ж притаитесь поукромней

В высокой башне — той, что рядом.

Займусь теперь своим нарядом.

Пришелся замысел лукавый

Царю влюбленному по нраву.

К груди он милую прижал,

А после с нежностью сказал:

— Вы умница, мое сердечко!

Хочу я молвить вам словечко:

Люблю я только вас одну,

А коли на других взгляну,

Господь да поразит меня! —

И царь до будущего дня

Расстался со своею милой.

Когда же утро наступило,

То, никого не потревожа,

Красотка соскользнула с ложа,

И, памятуя план вчерашний.

Она не свой наряд всегдашний,

А лишь рубашечку надела

(На голое при этом тело!)

Да плащ лазоревого цвета. —

Ведь на дворе стояло лето,

В саду деревья зеленели,

Дул ветерок, но еле-еле,

И становилось все теплее.

Природа розы и лилеи

По щечкам дамы разбросала

И стройный стан ей изваяла, —

Та все прикрасы и повязки

Могла отвергнуть без опаски.

Своею светлою косой

Гордясь, как лучшею красой.

И вот уже в саду резвится

Едва одетая девица,

Уже мелькают по дорожке

Босые маленькие ножки.

Идет, свой плащ приподнимая.

Негромко песню напевая:

— Сам не свой я, сам не свой!

Вижу, ключ бежит но лугу.

Вижу милую подругу

И алый шпажник под ольхой,

Сам не свой я, сам не свой

Пред светлокудрою красой. —

Царь эту песенку услышал

И из засады чуть не вышел.

Вчера — в речах, а нынче — в пенье

Подруга столько наслажденья

Царю влюбленному давала!

Кичиться мог бы, и немало,

Сам Аристотель из Афин,

Что в даме вызывал один

Он столько милого старанья,

Веселья и очарованья;

Он мог бы и царя понять,

Не стал бы он царю пенять

За молодую чужестранку,

К ней сам попавшись на приманку.

Вот Аристотель пробудился

И сразу в книгу углубился,

Но, чуть перевернув страницу,

Увидел за окном певицу.

Заговорило сердце вмиг,

И мудрецу уж не до книг.

— О боже, не сыщу покоя,

Коль чудо упущу такое!

Отдамся я во власть прекрасной...

Как?! Что задумал я, несчастный!

Я, бывший гордостью афинян,

В подобной глупости повинен?

Взглянул лишь — и покой утрачен..,

Любовью к даме я охвачен,

Но честь опомниться велит,

И укоряет, и стыдит.

Увы! К чему мне сердца жар?

Ведь я и седовлас и стар,

Я бледен, тощ, совсем без сил,

Хоть философии вкусил

Я, верно, больше всех на свете.

Но бесполезны знанья эти!

Я все учился неустанно,

Теперь разучиваться стану,

Чтобы другому научиться,

К любовным чувствам приобщиться.

Да как понять любви язык?

К нему я вовсе не привык.

Любовь предстанет предо мной,

А я, беспомощный, смешной,

Не зная, что мне делать с нею,

Осоловею, онемею!

Пока стенал сей муж ученый,

Своей бедою огорченный,

У дамы был почти готов

Венок из мяты и цветов.

Она рвала цветы и пела:

— Мной девчонка завладела,

Что платок полощет белый.

Стоя над ручьем.

Мной девчонка завладела:

С нею мы вдвоем! —

Девица пела звонко, складно, —

Лишь было мудрецу досадно,

Что вдалеке она ходила.

Красотка же хитро решила:

Чем дольше старого томить,

Тем легче будет поразить

Стрелой, искусно оперенной,

Чтобы философ покоренный

От женских чар уйти не мог.

Красуясь, дама свой венок

Себе надела на головку,

Притом прикинулась плутовка,

Что старика не замечала.

Еще сильнее, чем сначала,

Она беднягу раздразнила.

Вот тут красотка и решила

Столкнуться с ним лицом к лицу

(За все отмстится мудрецу!)

И о любви опять запела:

— В густом саду где речка голубела,

Своей волной песок лаская белый,

Дочь короля все очи проглядела

И, к милому взывая, песню пела:

«О граф Гвидон!

Несется к вам любви печальный стон».

Закончив песенку, она

Пошла вдоль низкого окна.

Тут аристотель распалился

И в плащ красавицы вцепился.

Свечу задел он сгоряча —

Упала за окно свеча,

А кот бродячий не дремал,

Схватил добычу и удрал.

Красавица меж тем вопила:

— Спасите! Господи помилуй!

Разбойники! Беда! Беда!

— Добро пожадовать сюда! —

Звал старец, всех судивший нудно.

Теперь же сам себе подсудный.

— Как! Аристотель? Полно, вы ли?!

И вы, мудрец, меня ловили?..

— Увы, ловил, признаюсь сам!

От вас, прекраснейшей из дам,

Глаза не в силах я отвесть!

Готов отдать вам жизнь и честь,

Предаться вам душой и телом.

Пока живу на свете белом,

Любовь впервые познаю.

— Что ж, за любовь не воздаю

Вам злобой и дурною славой, —

Она заметила лукаво, —

Мне ж воздавали по-иному:

Подверглась я навету злому.

Царь от меня быд отдален

За то, что он в меня влюблен,

Что он души во мне не чает,

Со мной одною не скучает. —

Мудрец воскликнул: — Вот вам слово,

Покой и мир настанут снова!

Я злоречивцу не спущу

И эти козни прекращу:

Царя любимейший учитель,

Я при дворе всех дел вершитель.

И вот молю мне дать в награду

Вкусить сладчайшую отраду —

Вас заключить в свои объятья!

— Хочу сначала увидать я,

Что вправду вами я любима.

Для этого необходимо

Сказать вам про мою причуду:

Итак, спокойна я не буду,

Покуда не удастся мне

Верхом на вас, как на коне,

Погарцевать по травке сада.

Но под седлом вам бегать надо,

Чтоб было все вполне прилично! —

Мудрец ответил: — Что ж, отлично!

Уж вас-то прокачу я славно,

Как вы придумали забавно!

Седло уже принесено

И дамою укреплено

На сем многоученом муже,

Подпруги подтянув потуже,

Вполне удовлетворена,

На старца вспрыгнула она.

Кто в мире был мудрей его?

Меж тем любовь и естество

Его повергли на карачки,

И он готов для резвой скачки.

Уже царя учитель строгий

Бежит, как конь четвероногий,

Со всадницей своей прекрасной.

Был в этом смысл простой и ясный,

Как я пытался показать.

А дама не спешит слезать.

Царь Александр в своей засаде,

На мудреца украдкой глядя,

До слез хохочет — что творится!

Как быстро разума лишиться

Успел его учитель мудрый

Пред этой дамой светлокудрой!

Она ж совсем во вкус вошла,

Удары плеткой — без числа,

И снова песенка запета:

— Полощи руно, Доэтта,

Но взгляни: наглец отпетый

У меня-то под седлом!

Он не чтил любви завета, —

Под седлом он поделом. —

На Аристотелевы шашни

Царь, хохоча, глядит из башни

(Порой от хохота лекарства

Не раздобыть и за полцарства).

— Ха-ха, не дивные дела ли?

Да вас, учитель, оседлали! —

Кричит он. — Что на вас нашло?

Как вы попали под седло,

И, вот забавно, к той же даме,

Которую честили сими?

Меня хотели образумить,

А так успели обезуметь, —

Почище буйного бычки!

Заслышав речь ученика,

Учитель вмиг остановился,

От всадницы освободился,

Вскочил проворно с четверенек,

Хоть был старенек и слабенек,

И стал смущенно объяснять:

— Да, государь, готов признать,

Моя история смешна,

Но пользу принесет она.

Доказывает мой пример

Необходимость строгих мер,

К каким я против вас прибег.

Ведь если старый человек

Бессилен был с любовью спорить

И так себя мог опозорить,

Что перед нею отступили, —

Чему свидетелем вы были, —

Все достижения науки,

То уж никто не даст поруки,

Что вы, столь юный и горячий,

Могли б вести себя иначе.

Я ж бесновался напоказ,

Лишь предостерегая вас:

Такой и вам грозит позор.

И вас осудит весь ваш двор.

Но зря он с ловкостью завидной

Оправдывал свой бег постыдный:

Не разуверишь очевидца!

А хитроумная девица

Достигла цели, и вполне:

Царь полюбил ее вдвойне,

Увидев, как легко и смело

Подруга отплатить умела

Учителю за всю ворчливость,

За всю суровость и бранчливость.

Но царь уже не помнил зла,

Столь уморительна была

Попытка старого прикрыть

Проявленную нынче прыть

Тревогой за ученика.

Так от запретов старика

Был Александр освобожден.

Рассказ мой этим завершен.

Теперь вам предложу вопрос,

Подсказанный одной из глосс

Высокомудрого Катона.

В ней говорит он возмущенно

О мудрецах, чье поведенье

Несет им гибель в общем мненье

(Катон бы этак не погиб сам):

«Turpe est doctori cum culpa redarquit ipsum».[1]

Из глоссы — вывод очень ясный:

Тот, кто восторг любви прекрасной

Зовет безумством свысока,

Ее не испытав пока,

Пусть помнит: сам, не ровен час,

Сглупить он может больше нас!

Царя бранил учитель строго

И даже охладел немного

К питомцу за любовь его,

А сам влюбился до того,

Что следовать не счел зазорным

Приказам дамы самым вздорным.

Но можно ли его винить.

Что дал себя он обольстить?

Ведь в нем любовь заговорила,

А у любви такая сила,

Что всех нас держит в подчиненье.

Мудрен повинен в поведенье.

Для старца, правда, неуместном,

Но, согласитесь, не бесчестном.

Нарушил он свои слова,

Внимая гласу естества, —

И прав был, что ни говори!

Советом кончит ваш Анри:

Тот, в ком рассудка есть частица,

Пускай надеждою не льстится

Сердца влюбленных укротить

И от любви нас отвратить.

Ссылаясь на ее напасти.

Нет над любовью нашей власти, —

Разлука с милой лишь измучит,

И все ж любовь свое получит!

А кто любви бежит заране,

Любовных устрашась страданий,

В том, значит, вовсе нет понятья.

И не устану объяснять я:

Цени любовь и за страданья,

В страданьях — счастья ожиданье.

Себе в них радость уготовь

Полнее испытать любовь!

Любовных не избегнешь тягот,

Они тоской на сердце лягут.

Но чем тоски сильнее гнет,

Тем счастье радостней блеснет.

Влюбленных женщин и мужчин

Корить сурово нет причин.

Рассказ мой показал вам ясно.

Сколь неизбежно, сколь прекрасно

Любовной власти торжество, —

Не опасайтесь вы его,

Оно всегда нас возвышает.

Пусть Аристотель потешает

Поздненько вспыхнувшей любовью,

Однако утверждать готов я,

Что дамы мстительная шалость

Дала философу не малость:

Среди насмешек и глумленья

Постигнул он любви веленья.

Пока стоит наш белый свет,

Над всем царит любви завет.