Фашистский социализм

II. НИЦШЕ ПРОТИВ МАРКСА

Сегодня мы спрашиваем себя, не Ницше ли оказал наибольшее влияние на социальную философию за последние тридцать лет.

Нам, конечно, и прежде было известно, что многие представители художественного мира, которые вызывают наш интерес во Франции и за ее пределами, будь то в предшествующем, современном или же последующем поколениях, были в какой-то момент покорены и ошеломлены этим неистовым властителем душ.

Но все большее число фактов заставляет нас почувствовать влияние Ницше в более широком кругу явлений, чем казалось вначале.

Разве не пронизаны ницшеанским духом все крупные общественные движения, развернувшиеся перед нашими глазами за последние двадцать лет?

Ницше сформировал Муссолини, мы это знаем. Но не повлиял ли он и на Ленина?

Если он не оказал на Ленина личного влияния, то, во всяком случае, я позволю себе утверждать, что философия, блестящим представителем которой он был, наложила на Ленина отпечаток, точнее, определенно повлияла на темперамент Ленина. Если меня станут уверять в том, что Ленин не читал ни единой строки философа-антисоциалиста, я охотно соглашусь, но укажу на его окружение. Так ли уж непроницаемы среды? Влияния – это в буквальном смысле воздух, которым дышат. И я замечу, что Ленин жил в той самой Швейцарии, куда приезжал и тоже вдыхал новый воздух юный марксист Муссолини. Вся Швейцария была, без сомнения, пронизана духом, который полностью обновил философию в конце XIX века и самым стремительным из проводников которого был гений Ницше. Пока какой-нибудь историк убедительно покажет нам факт во всех деталях, мы можем заметить, что там, где преподавал Вильфредо Парето, развивалась, как и в других уголках Европы, та самая философия, что дала столько неожиданных плодов и в самых разных областях. Философия критики разума, философия иррационального, философия действия, прагматическая философия. Главная движущая сила этой философии – мысль Ницше, мысль поэта, по силе воздействия на художников и политиков превосходящая мысль такого философа, как Бергсон.

Конечно же, эта философия по сути своей шла вразрез с рационалистским детерминизмом, служащим основой марксизма. Вот поистине сила, которая нанесла марксизму цепью косвенных ударов страшный урон, – урон, действенность которого мы только начинаем осознавать.

Но можно ли тем не менее сказать, что, взявшись за чтение Ницше, – любопытно было бы знать, одновременно с чтением Маркса или чуть позднее, – будущий глава итальянской соцпартии Муссолини, открыл в свой ум путь той субстанции, которая начисто уничтожит другую? Нет. Хотя ницшеанство и марксизм взаимно уничтожаются в их сущностной исключительности, но в значительной мере возрождаются как важные составляющие в совершенно новой общественной форме, которую производит на свет сплав их влияний.

Так разве у Ленина – более извилистым путем бессознательных заимствований – не могло произойти обратное? Ведь кое в чем он расходится с Марксом. Там, где, как может показаться, следует говорить лишь о марксизме, не без оснований говорят о ленинизме. Легко решить, что Ленин такой же самоучка в философии, как и Муссолини, с головой окунулся в унаследованную русскими коммунистами как завет Маркса и Энгельса и с переменным успехом продолжаемую ими рационально-детерминистскую оборону против неокритицистских, антирационалистических тенденций, которые заявляли о себе в конце прошлого века повсюду, в том числе в их собственных кругах. Да, когда он сочиняет свой философский компендиум «Материализм и эмпириокритицизм», кажется, что это так. (Книга эта очень разочаровывает, но разве вышло бы лучше, если бы Наполеона попросили перед назначением командующим Итальянской армией истолковать несколько статей из Энциклопедии?). И разве гений Ленина, всецело тактический, вполне уютно чувствующий себя в текстах, посвященных борьбе, не проникнут чем-то родственным философии движения и действия, которая распространялась в это время Вильфредо Парето и Жоржем Сорелем в философии, Пуанкаре в науке, а немногим позже, в обличье футуризма, кубизма, сюрреализма привнесла в искусство доктрины, основанные на отрицании разумного начала бытия, на идеалистическом феноменализме, ведомом прагматической моралью?

Я со своей стороны никогда не соглашусь с той мыслью, что гений Ленина вполне согласуется с основным уроком, который большинство учеников Маркса правомерно выводят из корпуса его сочинений. Ленин сделал вид, что отдал предпочтение линии, которая единодушно считалась линией Маркса, но на деле он уклонился далеко в сторону. Он ушел от марксизма по следам самого Маркса, того неусыпного и неведомого Маркса, который в конце жизни отвергал марксизм, – как Христос несомненно отверг бы христианство, – чему, правда, не захотели последовать его апостолы, сознающие свою посредственность и нуждавшиеся в законченной системе. Так он взял у Маркса только то, что может быть перенесено с одной эпохи на другую только то, что могло прийтись впору нашему релятивистскому времени, – практические советы и общий порыв. Его гибкости, его чувству реально достижимого противна доктринерская непреклонность. Нет сомнения, что будь Ленин жив он, подобно всем великим людям дела, подчинился бы требованиям возможного. И с точки зрения возможного он мог бы точно так же сблизиться с Муссолини, как и со Сталиным.

Самые рьяные марксисты, делая упор на тактической гибкости Маркса, рекомендуемой и применяемой им во всех сочинениях по разным поводам, при всех разборах различных событий, постепенно забывают о том, что только там эта гибкость и присутствует, что в его теоретических построениях ее нет. Нет ее ни в «Коммунистическом Манифесте», ни в «Капитале». В конечном счете главные элементы творчества Маркса – те, что обусловлены его одержимостью, убеждающей силой, живостью его литературной интуиции в исторической, философской, экономической областях, – оказываются придавлены слишком тяжелым гнетом философии, модной во времена его молодости, гегелевского историзма, а также философии, которая преобладала в период его зрелости, рационалистического детерминизма. Их действенность приостановилась в следующую эпоху, которую приводила в волнение уже другая философия.

У Маркса две эти философии наслаиваются и отягчают друг друга. И напрасно он и еще более Энгельс все время пытались выдвинуть на первый план релятивизм, который, впрочем, бурлил в глубине их сознания, но так и не одержал победу, – тот релятивизм что восторжествовал только в годы старости Маркса и Энгельса, разрушая прежние теории, чересчур привязанные к бытию.

Именно поэтому, несомненно, творчество Маркса встретило столь сильное сопротивление в философских и научных кругах в начале нашего века и даже в конце прошлого. Дело в том, что в тот момент, когда он оставлял незавершенной, но величественной свою социально-экономическую фантазию, философия, на которой она была основана, оказалась уже повсеместно разгромленной названными нами людьми. Ницше же в расцвете своей деятельности и творчества тоже был в двух шагах от этого детерминизма, но впоследствии полностью преодолел его. Благодаря этому освобождению Ницше приобретает сегодня в наших глазах, видевших несколько революций, облик антимарксиста по преимуществу. В сфере его влияния в конечном счете оказались сконцентрированы все социальные выводы антисциентистской реакции. Все они выходят из строгого и существенного для позднего Ницше антирационализма – Ницше периода «Воли к власти». И все они, по крайней мере сейчас, ведут к антимарксизму.

Если бы я мог выйти за упрощающие рамки обычной статьи, я не преминул бы показать, что между Марксом и Ницше все же есть точки соприкосновения на философской почве, и что влияния их могли бы совпасть. Оба критиковали и высмеивали классическую немецкую философию, философию идеалистическую. Оба сровняли или попытались сровнять с землей все старые понятия – Бога, бытие, сущее, душу. Оба опирались в своем релятивистском порыве на сенсуализм XVIII века, с новой силой вспыхнувший в веке XIX. Было бы любопытно также посмотреть, как тот и другой каждый в свое время и на свой манер вдохновлялись дарвиновской идеей борьбы и отбора. Но в разрушении Ницше пошел значительно дальше: Маркс остался привязан к одному из понятий, к понятию причинности.

В любом случае некоторые успехи, достигнутые антимарксизмом в последние десятилетия в Центральной Европе, а втайне, несомненно, и в России, обязывают нас выдвинуть следующую формулу: Ницше в противовес Марксу, Ницше вслед за Марксом, Ницше – подлинный пророк и вдохновитель революций послевоенного времени.

Само собой разумеется, что о политическом влиянии Ницше можно говорить, лишь ясно осознав серьезные недоразумения, с которыми связана идея всякого влияния такого рода. Ницше – поэт и художник. Его учение многолико и иносказательно, как учение любого художника. Это учение всегда будет уклоняться от полного присвоения его людьми какой-то одной партии и одного времени, а какой-то из своих сторон всегда будет открыто поискам другой партии в другое время. Но с какой бы то ни было стороны людям физического труда для примитивного использования будут доступны только отходы его мысли. Так попытаемся понять, как эти последние будут накладывать свои трафареты на тексты философа-одиночки.

Ницше ясно говорит: «Человек – случайность в мире случайностей. Мир не имеет общезначимого смысла. Он не имеет никакого смысла, помимо того, который мы однажды придаем ему ради развития нашей страсти и нашего дела».

На этой метафизической основе фашизм смог утвердить свои исходные постулаты.

1) Если мир не имеет смысла, то он, очевидно, не есть тот марксистский мир, который, вопреки многочисленным оговоркам Маркса и Энгельса, является, в сущности, миром гегельянским и проводит линию «прогресса», завершающуюся «пролетарским триумфом». Ницшеанский принцип, носившийся в воздухе между 1900 и 1920 годами, подготовил умы к слому предначертанного горизонта, в который марксисты как им казалось, эти умы заключили.

2) Этот постоянный, исходящий из каждой строчки «Воли к Власти» призыв к осуществлению устремлений и действий любой ценой, получил отчетливый и скорый отклик в чувстве, которое движет фашизмом Муссолини и Гитлера, вере в действие как таковое, в добродетель действия. «Сначала дело, потом мысль», – таков основной лозунг «народных смельчаков» и «Балтикума» 1919 года. Наоборот, для марксистов действию предшествуют две вещи: сначала развитие материи, цепь материализовавшихся состояний истории; затем мысль, которая сопутствует этому движению, и лишь затем, наконец, действие.

3) Постулируя в своей «Воли к Власти» самостоятельность человека в центре мира и самостоятельность человеческого действия, Ницше указывает, как на следствие, на то, что ячейка человеческой энергии, общественного движения – это индивид, способный к максимальному действию, представитель элиты, хозяин. Таким образом, он скрыто постулирует двойственность социальной структуры, на которой и основывается фашизм: вождь и группа, окружающая вождя.

Вот главное, и достаточно было бы ограничиться этим. Таким образом, в свете нынешних событий ницшеанская философия кажется определенно более сильным возбудителем движения, чем гегельянская философия марксизма. Конечно, можно возразить, что Гегель и еще больше Маркс оказались жертвами умственной лени своих учеников. Я охотно допускаю это, и мне бы не хотелось, чтобы в ходе настоящих размышлений возникло недопонимание. Сам будучи увлечен ницшеанским релятивизмом, я не считаю, что общность точек зрения по тем или иным философским или религиозным учениям каким-то образом ведет к одинаковой общественной позиции. В одной и той же философской доктрине, как показывает нам история, могут найти точку опоры люди противоположных политических взглядов. Разве не было гегельянцев правых и левых? Могут быть и ницшеанцы правые и левые. И мне кажется, что сталинская Москва и Рим, последний сознательно, первая – неосознанно, уже базируются на этих двух типах ницшеанства.

Но будет полезно указать и на то, как в данный момент, при сложном сплетении обстоятельств, одна философия способствует ослаблению одного общественного движения, тогда как другая философия способствует усилению другого. Глядя на то, что только что произошло в Германии, приходится признать, что в идее объективного развития истории, ее материального движения, содержится сильнейший соблазн фатализма и бездействия. Гегельянец полагает, – расходясь, разумеется, со своей собственной системой, однако, события свидетельствуют, что именно так он ее и понимает, – что история идет сама по себе, марксист полагает, что капитализм сам готовит себе собственную гибель. Результатом является спячка и малодушие в день пробуждения. Ницшеанец, наоборот, верит, что в мире, где царит случайность, его деятельность может в любую минуту привести к взрыву и преобразить этот мир.

Во всяком случае, этот вывод дает нам возможность постичь следующий основополагающий факт: все революции, произошедшие за последние двадцать лет, были совершены вопреки марксизму или же были направлены против него.

Повторим еще раз, революция 1917 года была ленинской, а не марксистской. Ленин действовал, отойдя от марксизма, взяв из учения Маркса самое живое, но и самое хрупкое, что в нем есть. В самом деле, одно из двух: либо Маркс, либо марксизм. Если Маркс так гибок, так прагматичен, как уверяют нас некоторые редкие толкователи, тогда марксизм – как историческая система, как пророчество, основанное на пролетарском понимании истории, – не существует. Или же марксизм существует, и ловкий и отвечающий на все вопросы Маркс, которого мы ценим в отдельных его описаниях, исчезает за мощной исторической схемой, которую от него требовали и получили помимо всего прочего.

Если Ленин и Троцкий (последний уж точно читал Ницше) с такой легкостью несли бремя марксизма, то только потому, что, самую тяжелую его часть им пришлось бросить по пути.

Затем, очевидно, что перевороты в Риме и Берлине вывели всю свою энергию из ницшеанского, в высшей степени антимарксисткого релятивизма и прагматизма.

Но напоследок мы не можем отказать себе в следующих рискованных суждениях, которые могли бы показаться граничащими с клеветой, если не помнить о весьма ироничных чувствах, которые вызывают у нас взаимоотношения философии, или философской поэзии, и политики.

Мы не можем не задуматься о том, что никто острее Ницше не критиковал немецкий дух, и что тем не менее в некотором отношении никто не был бóльшим немцем, чем он. Как, впрочем, и Гёте. Получается, что в этой склонности к героическому одиночеству и к романтическому вызову, к которым устремляется сегодня немецкий народ, Ницше его опередил. Конечно, это сравнение – не более чем нагромождение баналь-[94]ных недоразумений, но банальное и социальное – одно и то же. И, в конце концов, в банальности министерского постановления метафизика некоего Ницше является лишь простым отголоском, как метафизика, которая входит в репертуар банальностей за общим столом в каком-нибудь скучном семейном пансионе.

Если политиками завладевает мысль, подобная мысли Ницше, в той точке, где начинается ее изгиб, они не успокаиваются, пока она вновь не сомкнется с почвой, от которой оторвалась. Ясно, что Ницше предпринял огромное, исключительное усилие, чтобы самому вырваться из общественного застоя и помочь в этом человечеству. Но не менее верно, что некоторые второстепенные направления его творчества позволяют уличить его в потакании тому, к чему он сам испытывал отвращение, – неподвижности. Так, в «Воле к власти», отходя от главной линии своего идеалистического метода, с помощью которого он хотел поддерживать человечество в состоянии перманентной революции, он вдруг пускается в апологию кастовой системы и восхваляет прелести законов Ману.

Очевидно, тут он оказывается жертвой одной из странных превратностей диалектики жизни. Релятивистская философия Ницше или философия становления Гегеля и Маркса вдруг уступает необходимости, которая обязывает, чтобы придать движению реальность, четко обозначить его пункты и моменты и, следовательно, отвердить, остановить бытие. Революции приводят к созданию учреждений. И в учреждениях бытие, застывшее на одно мгновение, стремится замкнуться в самом себе.

Во всяком случае, в своей экономической автаркии, в своем благородном консерватизме, в своем стремлении раз и навсегда определить немецкий дух – что угрожает остановкой его развития – Гитлер досадным образом сходится с Ницше, восхваляющим законы Ману.

И вот тут-то сказывается постоянная ирония истории: вслед за гегельянством ницшеанство становится источником инерции. Таков закон.

Июнь 1932