Фашистский социализм

II. ПАЦИФИСТЫ ПО УБЕЖДЕНИЯМ

Французский коммунист без устали выступает против «капиталистической войны». Тем самым он хочет сказать, что причиной войны может быть только капитализм.

Однако, если разразится война между СССР и любой другой страной, он готов поддержать эту войну. Он поддержит ее как досадную, но неотвратимую необходимость. Но разве он не поддерживал таким образом все войны?

Война всегда имеет духовное наполнение. Она всегда может быть выражена в субстанциальных терминах идеологического конфликта.

Нельзя сказать, что все капиталистические войны одинаковы и что все они должны быть отвергнуты, поскольку эти войны – всего лишь оборотная сторона внутренних войн в капиталистическом мире, внутри каждого государства. Но ведь коммунисты из тактических соображений всегда призывают занять определенную позицию в этих внутренних войнах. Следовательно, они должны выбирать союзников среди капиталистических государств, как и среди капиталистических партий.

Впрочем, они уже занимают свою позицию. Коммунистический Интернационал высказывался поочередно то против Версальского Договора, то за него, из тактических соображений, разумеется; но даже Наполеон никогда не вел войну иначе, чем из тактических соображений. Чистая воинственность существует только в литературе.

Не говоря уж о Киентальско-Циммервальдском движении во время последней войны и, в связи с ним, о позиции Ленина.

Ленин прервал войну вовсе не из принципа, но из практических соображений, так как благодаря своему ясному реалистическому гению, подобному гению Тьера и Талейрана, он видел, что Россия не могла поступить иначе и что это было единственной возможностью спасти немалую часть российской территории, ядро российского государства. В Брест-Литовске большевики впервые проявили свой русский национализм.

Война разражается как совокупность фактов, причин и обстоятельств, которые делают проблему односторонней ответственности пустой и абсурдной, но как только она становится фактом – это факт, по поводу которого нужно определить свою позицию.

И уверенность в том, что выбор определенной позиции неизбежен, заставляет увидеть простую ораторскую предосторожность, насквозь лицемерную, в осуждении, которое сохраняется в отношении войны вообще, в то время как в частности все войны принимаются.

Поэтому, желая отвергнуть войну, мы должны поместить себя в иную область, нежели политика, где тема войны никогда не будет исчерпана; мы должны поместить себя в область, удивительно близкую к области религиозной. Называя ее «религиозной», «христианской», я имею в виду не христианство наших дней, но христианство аскетическое, нонконформистское.

Желая отвергнуть войну, мы должны поместить себя в единственную область, где общество не является абсолютом. Но для всех тех, кто всецело социален, подобно националистам и коммунистам, война есть социальное средство, от которого они не могут уклониться.

Единственные противники войны в нашем столетии – это пацифисты по убеждению.

И надо ясно понять, что они ставят перед нашей эпохой вечную проблему, против которой негодует, как никогда прежде, подавляющее большинство, – проблему индивидуального бунта. В любую эпоху существует проблема, которая предстает столь новой, столь ошеломляющей, что общественному телу остается только противопоставить ей всю свою невосприимчивость. Лишь некоторые индивиды, обладатели редкой чувствительности, могут выдержать ее облик и даже овладеть ею, или позволить ей овладеть собой. И хотя их больше всех остальных волнует забота о пользе, о всеобщем благе, они вынуждены выглядеть анархистами, эгоистами наихудшего толка.

Таковы первые христиане, первые протестанты, первые вольнодумцы. Христианин, отказывающийся поклоняться императору, несет в себе самые общие, самые разумные основания, на которых будет основываться целая цивилизация, и тем не менее кажется чудаком, хитрецом, извращенцем, самим своим преувеличением впадающим в другую крайность – варварство. И так далее.

Но разве нельзя сказать сегодня того же о пацифисте по убеждению? Разве не обречен он на одиночество между коммунистами, преданными жесткой воле Москвы, и националистами – на одиночество, которое кажется низким, бесплодным, никому не нужным?

И тем не менее, разве он не является выразителем чего-то в высшей степени коллективного? Разве не воплощает он, будучи особенно чутким, высшую правду?

Но вместе с войной он вынужден отрицать революцию. Он укрощает дух революции под лозунгом непротивления злу, который христианству так и не удалось установить ни в Европе, ни в самом себе. Это точка зрения Толстого, оставленная Роменом Ролланом. Это точка зрения, которая является всего лишь фантасмагорией у Ганди.

Тем не менее нельзя подчиняться предписаниям абстрактных дилемм, если не хочешь жить в клетке. Нужно всегда искать обходной путь или, по меньшей мере, открыто заявлять, что его ищешь.

Я попытался здесь описать этот обходной путь. Сразиться с очевидностью, расторгнуть необходимую связь между войной и революцией (фашистской или коммунистической), всеми силами непрестанно пытаясь порвать связь в умах между двумя этими войнами. Со стороны националистической – показать смертельную опасность для нации, когда она ввязывается в столь крайне разрушительную войну. Со стороны коммунистической – показать опасность русофилии, отождествления российской политики и политики Коминтерна.

Обозначить различия, избежать крайностей, идти извилистым, но твердым путем, держа круговую оборону.

Вот способ преобразить, возвысить отказ от службы из-за убеждений.

Но что сказать, когда война разразится? Тут нам в глаза смотрит самый скромный пацифист – тот, который в своей особенности может меня шокировать и вызвать крайнюю неприязнь, человек физически слабый, невротик, очевидно не способный на самое безобидное из всего, от чего он отказывается. Тем не менее в нем заключается все человеческое достояние.

Говоря о человеческом достоянии, я имею в виду не музеи и научные институты, которые разлетятся на кусочки, но последние нервные и духовные запасы человечества, и без того ожесточенного, истощенного нестерпимым усилием.

Заглянув ему в глаза, ты встретишься со всеми теми, кто нашел повод (отдав ли предпочтение Франции или Германии – призракам, которые вот-вот падут в болезни и катаклизме, или отдав предпочтение России – двуликому колоссу, от которого нет никаких оснований ждать меньшей спеси, амбициозности, эгоизма, чем от пуританской Англии, якобинской Франции), чтобы пойти на службу.

Поистине, non possumus, я не могу. Я отказываюсь идти против Москвы, Берлина, Парижа, Лондона, Рима и т. д.

И тем не менее 6 февраля я был на площади Согласия. Я люблю военную дисциплину, идеал старой армии, я считаю необходимой спортивную гордость, я ненавижу абстрактный пацифизм.

Но с точки зрения разума, мужественности я не могу признать войну, которая оскорбляет все человеческие идеалы правых и левых, идеалы позавчерашние, вчерашние и сегодняшние, которая угрожает свести европейское человечество к нескольким одуревшим и обездоленным популяциям.

И пусть меня посадят в тюрьму, пусть меня расстреляют. Я должен перенести на себя самоубийственный романтизм человеческого рода.

Я вовсе не отрицаю государство, общество; внутренне я ими восхищаюсь. Но государство там, где благо людей…

Я был бы рад остановиться на этом. Но не могу. Так говорит мой разум и, конечно, разум идет от плоти. Здесь он ясно это демонстрирует: он, не сворачивая, идет к высшей точке жизни. Но каким бы живым он ни был, он всего лишь разум, и его власть кажется слишком далекой для значительной части моего существа. Меня всегда что-то отвращало в пуританизме, а отказ от военной службы – это поступок, прежде всего пуританский, квакерский. Пуританин остается в стороне, пуританин умывает руки.

– Но нет, ведь в то же время он высказывается. Выскажись. Придут мобильные части жандармов и обожгут тебя пулей в висок.

– Эта кровь элегантна, изысканна, это слишком чистая, даже чистенькая кровь. Нет, нужно смешать свою кровь с густой и грязной кровью толпы. Умирать нужно не от пули в виске, но от осколка в животе, как все, вместе со всеми. Рядом с бывшим президентом Республики, матерью и ее ребенком и молодым изнуренным коммунистом, который кричит: «Да здравствует… красная армия!» Умирать нужно мобилизованным.

– И что же, любитель политики, как отбить у тебя интерес к этим возвышенным стратегическим расчетам над агонизирующей Европой? Париж пойдет заодно с Москвой против Берлина, или заодно с Берлином против Москвы?

– В книге «Европа против Отечеств» я попытался воспротивиться общему течению. Сегодня я ему подчиняюсь. Я хочу умереть в семье. Но если меня тут же не убьют, какая же печальная и ужасная месть мне суждена: я увижу, как умирают отечества.

Август 1934