Фашистский социализм

IV. НАЦИОНАЛИЗМ ПОВСЮДУ

Насколько в сегодняшней Европе вероятна война? Я хотел бы ответить на этот вопрос, проанализировав потенциал воинственности каждой из мощных политических тенденций, которые борются за наш континент.

Главную причину будущей войны усматривают в победном шествии фашизма из одной страны в другую. Но при этом забывают, с одной стороны, о ежедневной в течение последних пятнадцати лет суровой критике капиталистических демократий со стороны коммунистов и, с другой стороны, о критике российской политики со стороны коммунистов-диссидентов или социалистов. Число и сила упреков, повторяемых обоими критиками, свидетельствуют о том, что мир капиталистической демократии, как и мир российского коммунизма, оказываются такими же очагами международной войны, как и мир фашистский.

Посмотрим для начала, каким образом приводит к войне или позволяет привести к ней себя мир капиталистической демократии. Факт, что ни один демократический режим не смог решиться на политику радикального пацифизма, а главное, не смог ее придерживаться. Можно было бы вспомнить разве что датскую демократию, и я думаю, что даже этот единственный пример исчез в виду гитлеровской угрозы! Под удоб-[180]ным названием национальной обороны демократические режимы повсеместно практикуют самый ярый милитаризм, и французская демократия – в большей степени, чем все остальные. Англия в этом вопросе может строить иллюзии только для самой себя. Малочисленность ее сухопутной армии ничего не доказывает или, точнее, доказывает, что она не видит для себя прямой угрозы со стороны континента, что она рассчитывает на предварительный отпор своих вынужденных союзников, Франции и Бельгии.

Почему демократические режимы поддерживают такое положение? Потому что они – националистические и капиталистические.

Значит ли это, что национализм и капитализм – одно и то же? Я так не думаю, в противовес единодушному мнению заинтересованных лиц и их противников. Я думаю, что капитализм был мощной интернациональной силой, которая во времена своего прогресса способствовала больше сближению народов, чем их антагонизму. Я убежден, что свидетельство тому будет предоставлено историей; позднее, возвращаясь к XIX веку, мы будем убеждаться как раз в том, что расцвет капиталистической экономики совпадает с величайшим распространением духовных и материальных связей между народами. Но капитализм работал в полную силу только в одной плоскости, там, где действовал детерминизм производительных сил, которые, численно увеличиваясь, вызывали к жизни умножение обмена, и лишь частично он мог работать в той плоскости, где действовал детерминизм географический.

Капитализму, все интересы которого были направлены на развитие мировой экономики, не удалось превозмочь упорное давление климатических различий и географических расстояний. Ему не удалось превозмочь их ни во внешних для него политических проявлениях, ни в отражении этих проявлений в его собственном мышлении. Тут надо ясно понять, что предубеждение было сильнее интереса. Прямым и главным интересом капитализма было стирание границ, сглаживание патриотических чувств, непрерывное усиление тока всемирной экономики. И тем не менее капитализм этого не сделал. Он всюду отступал перед препятствиями. И наоборот, воздействием своей прессы, устремлениями и индивидуальными решениями своих представителей капитализм способствовал всевозможным националистическим рецидивам.

В этом заключен поразительный факт, который надо осмыслить и который социалисты и коммунисты ошибочно осыпали бранью. Глядя на великое множество преимуществ, от которых интернациональный капитализм отказывается, позволяя на деле националистическим движениям разбивать его мечту о мировой экономике, я не могу видеть в этом корыстный маневр. Понятно, что капитализм нуждается в национализме как в мистике, старой, вышедшей из употребления мистике либерализма, и нуждается в этой мистике, чтобы защититься от социалистического натиска; но на самом деле он совершенно неверно выбирает плацдарм для обороны. Он мог бы занять другой, неизмеримо лучший, тот самый плацдарм, на котором теоретически располагается социализм, плацдарм интернациональной, всемирной экономики, на котором он мог бы обойти своего противника за счет скорости.

Если он так плохо выбирает плацдарм для обороны, то дело в том, что он не сам управляет, а им управляют. На деле капитализм, вовсе не желая национализма, терпит его. Но он терпит его наихудшим образом, он терпит его как совокупность непреодолимых предубеждений, разумной защиты против которых у него нет.

Тут происходит столкновение двух детерминизмов – географического и экономического. Первый оказывается сильнее второго.

Демократические режимы вместе с капитализмом ударяются в национализм.

Национализм – это внешний, высший по отношению к капитализму факт. Национализм – это не просто факт, независимый от всех общественных или политических форм, но факт, который держит их всех в собственной зависимости.

Русский советизм широко допускает этот детерминизм. Он открыто терпит его в двух формах. Прежде всего, он предоставляет простор множеству культурных обособлений внутри Советского Союза. Эта политика всегда казалась мне исключительно умной. Но надо признать, что она весьма рискованна. Ибо кто знает, на кого будет работать время? В пользу национального детерминизма географических расстояний и различий, или в пользу экономического детерминизма распространения средств производства и обмена? Я, впрочем, думаю, что СССР в конечном итоге будет вознагражден за свою благородную и смелую политику прогрессом естественной унификации.

Вот вторая, более серьезная и решительная уступка географическому детерминизму: русский народ пришел к проведению национальной политики. Он все более явно склоняется к отождествлению мирового продвижения коммунизма с задачами политики национальной обороны. Как и французская буржуазия или испанская монархия отождествляли некогда собственный интерес – одна с демократической пропагандой, а вторая с католическим охранением, – так и русский пролетариат не может усомниться в том, что защищает интересы всего пролетариата, защищая свои собственные. Но разве это фатальное отождествление российского отечества (отечества, у которого, что верно то верно, есть преимущество над отечествами европейскими в огромной и небесплодной территории и способности послужить основой для грандиозной и неубывающей политической обособленности) и коммунизма не доказывает, что национализм – это факт самодостаточный и воздействующий на все экономические и общественные формы?

Другое доказательство заключено в развитии фашизма.

Фашизм пользуется национализмом, чтобы получить признание капитализма, и затем расстраивает и искажает капиталистическую систему, поскольку требования национализма вынуждают его быть социалистическим, – может быть, меньше, чем он обещает поначалу, но определенно больше, чем ему того хотелось бы. Получается, что свойство, которое сначала сближает между собой капитализм и фашизм, – национализм – затем их разводит, поскольку порождает социализм.

Итак, мы всюду сталкиваемся с национализмом, и в фашистском обществе его не больше и не меньше, чем в мире демократическом или коммунистическом.

А там, где есть национализм, есть и милитаризм. Там, где есть милитаризм, есть угроза войны. Следовательно, война угрожает со всех сторон одновременно.

Таким образом, интернационализм – это задача, которая встает всегда и везде, задача, независимая от всех прочих задач, ибо она должна вменяться всем политическим формам, чтобы все их исправлять и контролировать.

В конечном счете мне кажется, что фашистским странам, в которых худо-бедно действует социалистическая закваска, все же проще объяснить, в чем нуждается Европа, чем лицемерным демократам.

Тем более, что мы, возможно, преувеличиваем националистическую и воинственную сторону фашистских революций. Заметьте: теоретически фашистские режимы занимают позицию, за которую я ратую. Они говорят: «Мы не хотим войны, мы не хуже вас видим в ней страшные опасности для Европы и рода человеческого. Но мы не можем отрицать того, что война свойственна человеку и человеческому развитию, в ней перемешаны добро и зло. Та же сила, которая приносит нам необходимые революции, приносит и неизбежные войны. Поэтому мы останемся при оружии. Но, хотя мы не можем сказать, что сделаем все, чтобы избежать войны, мы можем сказать, что сделаем для этого много».

Это ничуть не хуже позиции капиталистических демократий или большевистского фашизма, говорящих: «Мы ненавидим войну, но тем не менее готовимся к ней». Цинизм ничуть не лучше лицемерия.

Но к чему все это приведет на практике? Трудно представить, что фашистские руководители хуже видят возможные последствия крупной войны, чем руководители демократические, по сравнению с которыми первые показали себя в целом гораздо более трезвыми политиками, понимающими действительное положение вещей.

Не будем ограничиваться психологией лидеров, посмотрим, каков дух их учреждений. Как я уже говорил, я считаю, что вездесущий фашизм – это в гораздо большей степени судорога, чем взрыв. Фашизм – это судорога европейского человека, связанная с идеей мужской доблести, угрозу которой он видит в необратимом движении к окончательному миру. Нет уверенности в том, что фашизм действительно хочет войны и способен к войне, особенно к страшной современной войне.

Фашизм, быть может, охотно удовлетворился бы спортом и парадами, упражнениями и танцем. Кто знает, не охватит ли его страх перед последним звеном его тактики? На словах он отождествляет спорт и войну, физическое укрепление человека – так необходимое для борьбы с преступлениями в крупных городах и поддержания в человеке его главнейших способностей – и сохранение старинных военных форм. Но, быть может, внутренне человек уже осознал различие между превращением военного духа в спорт и парады и сохранением военной формы.

Фашизм нуждался в духе войны, чтобы совершить свою революцию, он нуждается в ней, чтобы эту революцию продолжать. Но, возможно, этого ему будет достаточно.

В фашизме Италия и Германия стремятся, быть может, найти формулу, которая будет родственна формуле, уже найденной народами Северной Европы. Эти народы добились равновесия между миром и войной, между спортивной практикой и соблазном войны. Народы Швейцарии, Англии, Скандинавских стран с серьезностью и увлеченностью культивируют в преображенной форме спорта мужские доблести, в этих странах бережно соблюдаются некоторые военные обряды, и тем не менее они, по сути, склонны к пацифизму.

Воспринимая фашистский милитаризм буквально, мы, возможно, добавляем в своем воображении к незначительной опасности опасность наихудшую.

Март 1934