Фашистский социализм

I. ФРАНЦУЗСКОЕ ЕДИНСТВО И НЕМЕЦКОЕ ЕДИНСТВО

Учитель. Сколько государств в Европе?

Ученик. Что такое государство?

Учитель. Речь не об этом. Сколько там государств?

Ученик. В словаре «Larousse» есть маленькие флажки. Есть Швейцария…

Учитель. Продолжайте.

Ученик. Германия… Значит, Швейцария и Германия – это два государства?

Учитель. Да.

Ученик. Это забавно; они непохожи, эти два государства.

Учитель. У каждого из них есть флажок.

Ученик. Да, но… В Германии все говорят по-немецки. В Швейцарии говорят по-немецки, по-французски, на ретро-романском. Это как в Бельгии…

Учитель. Есть разные государства.

Ученик. В чем заключается различие?

Учитель. Они основаны на разных принципах.

Ученик. Я слышал по радио Гитлера. Он кричит, что немецкое государство основано на крови.

Учитель. Гитлер сумасшедший.

Ученик. А… С другой стороны, гитлеровцы говорят о языке. Они имеют в виду, что кровь и язык – одно и то же? Разве все они говорят на одном языке потому, что все одной крови?

Учитель. Конечно, нет. В немцах много кельтской и славянской[20] крови. Гитлер снова, как делали в XIX веке, отождествляет языковую общность с общностью крови, лингвистический факт с фактом этническим.

Ученик. Гитлер говорит о крови только сначала, а потом он ограничивается языком. Он готов аннексировать всех, кто говорит по-немецки, независимо оттого, какой он крови.

Учитель. Да, хорош апостол.

Ученик. Во всяком случае, что касается Швейцарии, то не знаю, одной ли они крови, но язык у них разный.

Учитель. И они прекрасно уживаются.

Ученик. Да, до нового порядка. Но у нас во Франции тоже нет общего языка. Полным-полно бретонцев, басков, эльзасцев, фламандцев, каталонцев, корсиканцев, евреев, поляков, чехов, итальянцев, испанцев, арабов, которые говорят неизвестно как.

Учитель. Им следовало бы, им следует говорить по-французски.

Ученик. А почему не так, как в Швейцарии, – каждый на своем языке?

Учитель. Франция не Швейцария.

Ученик. Тогда, Германия?

Учитель. И не Германия.

Ученик. Чем отличаются Германия и Франция?

Учитель. У нас разные принципы.

Ученик. Опять. Ну хорошо, пусть будут принципы. Есть принцип швейцарский, французский и немецкий. Но в чем же состоит французский принцип?

Учитель. Это…

Ученик. В Германии принцип – это кровь, заключенная в языке. Кровь, которая заключена в языке, заставляет его, этот язык, говорить по-немецки. Но во Франции?

Учитель. Воздух, которым мы дышим, заставляет говорить по-французски.

Ученик. А как же эльзасцы с бретонцами и корсиканцы?

Учитель. Пусть они еще немного подышат этим воздухом.

Ученик. Допустим, они дышат уже давно… А если они не хотят?

Учитель. Они должны хотеть.

Ученик. Что вы хотите сказать?

Учитель. Если они хотят быть французами, то должны понять, что надо говорить по-французски.

Ученик. Кто подаст им идею быть французами? Короли?

Учитель. В 1790 году был праздник Федерации. Все было поставлено на правильную основу. Все стало волей, выбором, голосованием.

Ученик. А если они передумают?

Учитель. Они не передумают.

Ученик. Что вы имеете в виду?

Учитель. Люди не могут вот так передумать.

Ученик. Однажды они уже передумали. Раньше они были испанцами или бретонцами, или гражданами Священной Римской Империи, или вовсе итальянцами.

Учитель. Они не передумают.

Ученик. Это ваш мизинец вам говорит. Но вы учитель, а не священник, вы не можете спрятаться за своим мизинцем.

Учитель. Ну и пусть, что сделано, то сделано. Однажды побывав французом…

Ученик. Черногорцы однажды были французами. Существовало что-то вроде департамента Буш-дю-Катаро. Теперь они сербы.

Учитель. Это не одно и то же.

Ученик. Почему?

Учитель. Вы берете на себя мою роль.

Ученик. Я начинаю думать, что это вы берете на себя мою.

Учитель. Между Буш-дю-Катаро и Буш-дю-Рон есть очевидное отличие. Буш-дю-Рон недалеко от сердцевины [Франции].

Ученик. Где она начинается и где заканчивается, эта сердцевина?

Учитель. Вот именно, она должна где-то заканчиваться.

Ученик. А, я припоминаю, однажды вы говорили нам о естественных границах.

Учитель. Вот именно.

Ученик. Итак, в Германии принцип – это кровь, кровь в языке; а во Франции – естественные границы.

Учитель. Ну, да…

Ученик. Каковы естественные границы Франции?

Учитель. Франция достигла своих естественных границ.

Ученик. В таком случае естественные границы Франции – это… ее нынешние границы. И эти нынешние границы – ее естественные границы. Это очевидно.

Учитель. (В смутном замешательстве.)

Ученик. Но посмотрим. Франция поделена на бассейны: бассейн Сены, бассейн Луары и т. д… Но ведь сначала Францией был Иль-де-Франс, бассейн Сены. Вам кажется естественным переход из одного бассейна в другой?

Учитель. Уже Цезарь заметил…

Ученик. Цезарь – это маршал Лиотей, который присоединил Галлию к Италии. Римская империя, столица – Рим, префектуры: Лион, Лондон и т. д. Для этой империи тоже находились естественные границы: бассейн Средиземного моря… продленный до Северного моря! Ограничимся бассейнами поменьше.

Учитель. Я говорил вам, что страна должна где-то заканчиваться.

Ученик. Это понятно. Но я хочу увидеть, как принципы работают. Почему Пиренеи, а не возвышенность Пуату? Почему Альпы, а не Бургундская возвышенность?

Учитель (шутит). Они выше.

Ученик. Это просто точка зрения. У вас гигантомания… Ну, а… Корсика?

Учитель. Корсиканцы наградили нас грязной болезнью, бонапартизмом. Они должны остаться с нами и дать нам побольше полицейских, вид которых навсегда отобьет у нас охоту возвращаться к этой старой болезни, которую называют еще склонностью к диктатуре.

Ученик. Вы говорите несерьезно. Ладно, оставим Корсику. Но на Севере нет больших преград. Заметьте, что я не говорю вам о Востоке, где Вогезы кажутся мне такими же естественными, как и Рейн, потому что бассейны, в конце концов… Но на Севере?

Учитель. Это исключение, которое подтверждает правило.

Ученик. Это замечательное исключение. Вы любитель Паскаля?

Учитель. Конечно нет, я рационалист.

Ученик. Нет?

Учитель. Почему вы заговорили о Паскале, маленький попенок?

Ученик. Паскаль сказал: «По учению различаются чудеса, и по чудесам различаются учения. Чудеса бывают ложные и истинные. (Бельгийская граница, Вогезы, Корсика). Чтобы была возможность определить их достоинство, они должны иметь какой-либо отличительный признак, иначе они были бы бесполезны. (Еще бы!). А они не бесполезны, напротив, служат основанием. (Исключение подтверждает правило, dixit[21] мой учитель). Необходимо поэтому, чтобы правило, которое они нам преподносят для определения чудес, не разрушало доказательства, даваемого истинными чудесами об истине – главной цели чудес»[22]. (Раздел XIII, фрагмент 803 по Брюнсвигу). Восхитительное рассуждение, напоминающее ваше, которое тоже является логической ошибкой, это и заставляет меня сказать, что вы любитель Паскаля. Главная цель чуда бельгийской границы состоит в том, чтобы подтвердить истину Пиренеев и Альп. Кстати, Паскаль тоже думал о Цезаре. По поводу пророчеств он говорил: «Есть образы ясные и наглядные, но есть и другие, которые кажутся слегка притянутыми за волосы и являются обоснованными лишь для тех, кто уже убедился в их истинности каким-либо иным, отличным от наглядности, способом»[23]. (Раздел X, фрагмент 650 по Брюнсвигу).

Учитель. Маленький педант.

Ученик. Я ваш ученик. Но я вам честно признаюcь. Вы заставляете меня смеяться, а вовсе не Паскаль.

Учитель. Я признаю эту иерархию, наглец!

Ученик. Он-то мыслит трезво, но не вы. Ибо он говорит также: «Пророчества, даже сами чудеса и другие доказательства нашей религии не таковы, чтобы можно было назвать их абсолютно убедительными; но в то же время нельзя сказать, что нет смысла верить им. Таким образом, в них есть одновременно и очевидность, и темнота – в просвещение одних и помрачение других. Но эта очевидность такова, что она превосходит или, по крайней мере, равняется очевидности противоположного; так что не рассудок может решить ей не следовать, а разве только похоть и озлобленность сердца. (Во мне есть похоть, это свойственно моему возрасту, я похотлив ко всем жизненным возможностям. Почему граница здесь, а не там? И я зол). Таким образом, в доказательствах нашей религии достаточно очевидности для осуждения и недостаточно для убеждения; из этого явствует, что в признающих ее действует благодать, а не разум…»[24]. (Фрагмент 564 по Брюнсвигу). На Вас снизошла благодать.

Учитель. Я не верю в ваше будущее. Вы путаете чувство юмора и смысл.

Ученик. Во всяком случае, я отыскал его не в ваших учебниках. Но я хотел напомнить вам, что разум начинается с осознания того, что у него есть границы.

Учитель. Вы просто повторяете то, что говорил вам я: нужны границы.

Ученик. Но надо знать, что эти границы условны.

Учитель. Ну вот, наша французская условность – это естественные границы.

Ученик. Нет. Поскольку это не подходит ни для Корсики, ни для Алжира, ни для Па-де-Кале; и это самое меньшее из того, что можно сказать. Наша условность – это не естественные границы, а просто границы, границы и все. И чтобы представить эти границы практически, надо испытывать благодать. «По эту сторону Пиренеев истина, по ту сторону – ложь». Все тот же Паскаль. Благодать в Нанси, похоть в Кёльне. И наоборот. Короче говоря, признать благодать в политике – значит просто-напросто признать государственные интересы.

Учитель. Государственные интересы – никогда. Я француз, праздник Федерации…

Ученик. А если бретонцы замкнутся на своем полуострове?

Учитель. …

Ученик. Но двинемся дальше, все то, что я говорил вам, имело целью вернуться к Гитлеру.

Учитель. Я так и думал, что вы фашист. Когда начинают цитировать Паскаля…

Ученик. Я считаю, что ваша теория естественных границ стоит перлов Гитлера о крови в языке.

Учитель. Это даже мило, но вы путаник.

Ученик. Так вот, он тоже должен найти свои границы – этот ничтожный тип, который (если Бисмарк – немецкий Ришелье) является Робеспьером и Бонапартом Германии в одном лице (в том, что касается национального единства). У него начисто отсутствуют естественные границы; он еще меньше, в сто раз меньше англичанин, чем мы. Человек совершенно не островной. (Если, опять же, вообще существует кто-то островной! Так же, как мы перепрыгнули из одного бассейна в другой, англичане перепрыгнули с одного острова на другой. Возьмите хотя бы Ирландию, не считая Джерси и острова Мэн, и Шетлендских островов). Где он по-вашему должен обрести свои границы? На Везере? На Висле? И что тогда? Он ищет со стороны крови и, поскольку кровь – это расплывчато, еще более расплывчато, чем естественные границы, он свободно может опираться на язык.

Учитель (запутавшийся и раздраженный). Язык, язык…

Ученик. Он находит в этом множество преимуществ, так как по-немецки говорят гораздо в более широких границах, чем сегодня может помочиться немецкий таможенник.

Учитель (потирая руки). Вот это его стесняет и нужен коридор.

Ученик. Да, мой корсиканский брат.

Учитель. Это Франция – собственность Корсики, а не Корсика – Франции. Вот доказательство: Бонапарт I и Бонапарт III…

Ученик. Простите, но третий был чистокровным французом, этот мсье из города N. Потому он и был таким дураком.

Учитель. И Коти, и Шиапп, и мой помощник.

Ученик. Вы дурачитесь. Подытожим. Принцип Франции и принцип Германии – это одно и то же: государственные интересы. Только вот жизненные принципы всегда прикрыты фиговым листком, просто картинкой. Здесь – это естественные границы или взаимное согласие (из-под палки), там – кровь или общий язык (из-под палки)… Остается Швейцария.

Учитель. Согласно вашему рассуждению, наши принципы, скорее, немецкие, чем швейцарские.

Ученик. Нет, так может подумать только мсье Моррас… Но вот главный нерв ближайшего будущего. Швейцарской или немецкой будет Европа?

Учитель. То есть как?

Ученик. Да, либо европейское большинство поддержит принцип общественного договора Руссо (который был швейцарцем), условность взаимного согласия, либо вернется к принципу государственных интересов. В первом случае мы увидим, что в Европе сохранятся такие страны, как триязычная и многоглавая Швейцарская конфедерация и Бельгия, двуязычная и в скором времени двуглавая. Но чтобы они продолжали существовать, надо будет поддержать этот же принцип в других местах: в Чехословацкой конфедерации, где чехи будут уважать словаков, в Конфедерации сербов, словен, хорватов, где хорваты будут получать от сербов что-нибудь кроме ударов палкой, в Польской конфедерации и т. д. Короче говоря, надо будет последовать примеру испанцев, которые признают каталонцев. Во втором случае мы все вернемся в Европу со старинным принципом государственных интересов. Нужны государства, и повторим еще раз, что Государство, как бы то ни было, должно где-то заканчиваться. Тогда тон будет задавать Германия, а не Швейцария. Германия, которая только завершает свое национальное объединение, выставит вперед свои государственные интересы, принцип, на котором она основывает свое национальное сплочение и который очень близок нашему. Германия говорит: «Все те, кто говорят по-немецки, – немцы»; а мы говорим: «Все те, кто убеждают себя или уже убеждены в том, они являются французами внутри некоей мистической фигуры, нарисованной на карте, – французы». Когда Германия аннексирует австрийцев и швейцарцев, говорящих по-немецки, а Голландия будет вынуждена заполучить фламандцев, говорящих по-голландски, мы сделаем милость и примем валлонов, женевцев, жителей кантонов Во и Вале. С другой стороны, румыны как никогда сильно пнут под зад свое венгерское меньшинство, а сербы – словенцев и хорватов. И, наконец, поиграв в эту забавную игру с войной или без оной, мы окажемся в Европе, где огромная Германия в восемьдесят миллионов душ (включающая Австрию, Саар, Мальмеди, несколько польских кусков, Эльзас, немецкую Швейцарию, Южный Тироль) будет окружена кольцом… государств-осколков.

Учитель. Это чудовищно и невозможно.

Ученик. Да нет же. Прежде всего, когда я говорю «огромная Германия», я хочу пошутить над вами, позаимствовав ваш обычный набор слов. Но присмотритесь. Если предположить, что Европа даст Германии свободу действий, та со всех сторон натолкнется на позиции, которые в нашу эпоху крайнего националистического сознания кажутся окончательно признанными. Германия уже не сможет разрушить Польшу и Чехословакию. В ее распоряжении будет только Южный Тироль и, очевидно, Австрия. Весьма маловероятно, что она присоединит немецкую Швейцарию, когда хорошенько все взвесит. Но предположим, что это так; доведем ее до восьмидесяти миллионов. Ну и что, всего этого не хватит, чтобы создать действительно громадную Германию по сравнению с неуменьшающимися силами, которые всегда будут со всех сторон окружать ее. Сложите 45 миллионов англичан, 38 миллионов французов, 42 миллиона итальянцев, 25 миллио-[199]нов испанцев и добрые 20 миллионов валлонов, французских швейцарцев, скандинавов, с одного бока, а с другого – 80-миллионный блок славян и прибалтов.

Учитель. Но разделенных!

Ученик. В итоге 250 миллионов против 80 миллионов. Германский элемент, даже сплоченный воедино, никогда не составит больше неполной трети Европы. Несомненно, что эта крайняя перспектива является подсознательным фактором, вызывающим гитлеровское движение. В этом движении мы можем увидеть не столько приступ мании величия, сколько полные ужаса судороги перед неизбежными пределами судьбы. Германия встает на дыбы перед пределом, который уже маячит в конце ее исторического пути, как Франция роптала после 1815 года. Чтобы понять Германию после 1918 года, надо обратиться к Франции после 1815 года. Мы тоже угрожали Европе, мы тоже были прокляты из-за разрыва договоров, которые устанавливали пределы нашего империалистического наступления на континент. Этот припадок злобы владел нами до 1870 года и даже позднее. Десять раз за полвека мы, ни на миг не усомнившись, объявляли Европе безумную войну. Монархические правительства вымотались, сдерживая нас, в интересах Германии этого хотела добиться Веймарская республика; нам потребовался Наполеон III, чтобы утешить нас за Наполеона I, как им потребовался Гитлер, чтобы утешиться за остановленного Бисмарка.

И еще более лихорадочными делает эти судороги то, что, с одной стороны, Германия, в отличие от Франции, не получила компенсации в виде колониальных успехов, и то, что, с другой стороны, уровень рождаемости там упал до 17 на 1000 человек, еще ниже, чем во Франции, тогда как в Польше он составляет 32 на 1000 человек.

Так вот, я – европеец, тем более что в настоящий момент это выходит из моды; я стал европейцем не для того, чтобы помодничать, – я совершенно не боюсь пангерманистской тенденции. Лингвистический империализм – это предел Германии, это ее Альпы. (Но, в таком случае, никаких шуток по поводу Коридора: если ваш принцип – язык, значит этим принципом не могут быть одновременно и естественные границы).

Я за аншлюсе и, при необходимости, за упразднение Бельгии и Швейцарии.

После этого в Европе станет светлее. И это укрепит итальянцев и англичан. И Европа утвердится на новых основаниях.

Учитель. На крови.

Ученик. Кто знает? Мне думается, что… Об этом в другой раз. До встречи, я выкурю сигарету. Оставим учителя. (Один) Воспользуется ли учитель моим уроком? Что, в сущности, я хотел внушить ему? Что сознание французов помрачено их национальным лицемерием. Повторяя, что немцы злодеи, французы в конечном счете начинают в это верить; они делают из немцев чудовищ, которые вселяют в них страх. Ох уж этот французский страх… – вот одна из напастей Европы. Страх, скупость, притворная гордость. Но они были бы менее неврастеничными, эти французы, если бы видели, что немцы близки к завершению национального объединения, как в свое время это сделали сначала англичане, затем испанцы, затем французы и совсем недавно итальянцы. Немцы запаздывают, потому что они находятся в центре Европы, окружены со всех сторон соседями и в результате для них это сложнее. Но и у них действует тот же принцип: государственные интересы и доводы. Иррациональные интересы… У сердца есть свои доводы, у жизни свои, о которых не ведает разум. Все тот же Паскаль. Хватило бы и того, чтобы французы поняли, на какой условности зиждется граница их отечества. Результат такого рационального подхода был бы бесценен для их морального благополучия и ответного понимания, которым они обладали бы со стороны своих соседей. Они уже не боялись бы Германии, которая еще только ищет свою границу рядом с нами, уже нашедшими свою. А еще французы могли бы вспомнить, что ради нахождения этой границы при Людовике XIV они поставили Европу с ног на голову, и ради этого же Конвент и Наполеон убили миллионы людей. Гитлеру пока еще далеко до такого размаха убийств, совершенных любым из этих чудовищ. Быть может, ему удастся избежать досадного подражания.

В конце концов, если бы гитлеровские усилия достигли своего конечного результата, т. е. объединения в одно государство всех народностей, говорящих по-немецки, разве это было бы шагом назад, по сравнению с той целью, которую тихо продолжаю лелеять я, – европейским единством?

Германия растратит свои последние силы на стремление к самостоятельности, к самоопределению, которое лишь добавит еще один симптом к ужасающей чреде свидетельств, убеждающих нас в духовном упадке Европы. Если есть желание и возможность дать определение какой-то одной стороне жизни, значит, она мертва. Германия стремится определиться, укрепиться, как это уже сделали Англия, Франция и Италия. Таким образом, она пополнит компанию старых мумифицированных отечеств.

Но, во всяком случае, с нынешнего момента размышления на тему национализма могут вестись только в европейских и даже мировых рамках. В самом деле, эти мечтания прочно связаны с пропагандистской машиной. Но то, что связано с пропагандой, связано с демагогией; то, что связано с демагогией, связано с губительной открытостью вовне, с самозабвением, в котором хотят убедить, и с вульгаризацией, и с универсализмом. Но в упразднении Австрии и, несомненно, Швейцарии, и, возможно, Лихтенштейна, и т. д. [202] видятся материальные выгоды, упразднение нескольких границ и таможенных постов; оно в любом случае повлечет это за собой. Все средства хороши, я с тем же успехом, как и любыми другими, могу воспользоваться и теми средствами, которые предоставляет гитлеровская революция, чтобы приблизиться к упразднению в Европе границ. В 1922 году (в книге «Размеры Франции») я уже приветствовал фактор обособления внутри Малой Антанты. Это было не менее дерзким и рискованным.

Я всегда искал в Европе формирующиеся блоки. И я радовался, глядя на то, как Европа сводится к трем блокам: русскому, центрально-европейскому и периферийному. Это вносит в нее относительное упрощение, которое позволит прийти к более ясному самосознанию. Простота и резкость контрастов, возможно, заставит мыслящих людей соображать быстрее и четче. Позиции станут очевиднее, а ответственность определеннее.

Блоки представляются мне промежуточным образованием, через которое необходимо пройти между стадией национальных государств и стадией федерации.

Остается узнать, каким будет доминирующее влияние в периферийном блоке. Будет ли это формула старых капиталистических демократий, или формула итальянского фашизма? И если оставить в стороне германский блок, каким будет соотношение между странами периферии и коммунистическим блоком?

Можно предположить, что старые демократические режимы внесут в свой облик фашистскую ноту и, с другой стороны, итальянский фашизм и русский коммунизм приобретут в противовес гитлеризму легкий либеральный оттенок. Таким образом, на полпути они могут встретиться.

Октябрь 1933