ФРГ. Штрихи к портрету

И ДРУГИЕ ГОРОДА…

В Западной Германии около двадцати трех тысяч насоленных пунктов. В том числе: насчитывающих свыше одного миллиона жителей — три, свыше пятисот тысяч — десять, от двухсот до пятисот — восемнадцать, ну и так далее. Всех не объедешь. Тем более не осмотришь. А жаль! Почти каждый из них имеет свои неповторимые черты. В этом, пожалуй, одна из главных особенностей всей страны. Естественные внутренние границы предопределили локальное развитие ее областей. Это нашло свое отражение не только в диалектах, но и в характерах людей и архитектуре построек, дошедших до наших дней. Без изображения этих особенностей невозможно добиться не только живости портрета ФРГ, но и простого сходства. Как, например, не упомянуть древнюю столицу империи Карла Великого — Аахен с его фантастическим великолепием собора, старинной ратушей, источниками минеральных вод, его изломанные по вертикали и горизонтали улочки, украшенные бронзовыми фигурами литературных героев. Или, скажем, Бремен — прославленный сказками братьев Гримм и огромным морским портом. Или курортный Висбаден, и котором, кстати говоря, проживает прапраправнучка А. С. Пушкина. Или веселый и жизнерадостный, несмотря на свое средневековое обличье, студенческий Марбург. Или отгороженный от центральных областей страны виноградными полями, окруженный терриконами Саарбрюкен. Или Бамберг. Или… но таких «или» должно быть несколько сот. Ничего не поделаешь, границы жанра четко ограничены, приходится выбирать. И я выбираю.

Попреки своему немецкому имени город Нюрнберг не германского происхождения. Он был основан славянскими колонистами вандами, когда-то проживавшими в этих краях, о чем свидетельствуют многие географические названия, в частности река Пеглиц — приток реки Пеглиц, являющейся в свою очередь притоком Майна, и падающего в Рейн. Современный Нюрнберг расположен по обоим берегам Пеглица. Эта совсем небольшая, доступная лишь водоплавающим речка используется сейчас для декорации. Изогнутые мосты, нависшие над подои террасы, дома на сваях, великое множество цветников — все это придает прилегающим кварталам очень нарядный и эффектный вид.

Наличие многочисленных старинных церквей наводит на мысль об особой набожности нюрнбержцев. Это заблуждение. В Нюрнберге никогда не было монастырей, и в средние века он числился так называемым имперским городом, противостоящим воинствующему рыцарству. Что касается нашествия богомольцев, действительно имевшее место в этот период, то необходимо сказать следующее. Во-первых, во все времена были досужие люди, склонные к туризму. И во-вторых, привлекали их в Нюрнберге отнюдь не «святые места», а промышленная инициатива и торговая сметка его граждан. Именно об этом свидетельствует дошедшая до нас пословица: «Нюрнбергские ручищи загребают всюду тыщи» (дословно: «Нюрнбергская рука тянется через всю страну»).

Название города обманчиво еще и в том смысле, что никакой сколько-нибудь заметной горы здесь нет[15].

Но местность действительно сильно пересечена. Создается впечатление, что улицы как бы скачут и соединяются друг с другом не иначе как посредством ступенек или наклонных плоскостей.

Центральная площадь города, вымощенная брусчаткой, как, кстати сказать, и большинство центральных улиц, расположена близ реки и украшена двумя сооружениями. Это старинный колодец и церковь. Колодец…

Он представляет собой скорее всего шпиль готического собора, снятый и поставленный на землю. Шпиль этот — сплошная резьба по камню — украшен несколькими десятками фигур, представляющих, видимо, выдающихся деятелей христианства. Колодец действует и поныне, и вода в нем превосходна.

Что касается церкви, то описать ее, мне думается, просто невозможно, настолько она кажется хрупкой, воздушной, как взбитые кружева, или, еще лучше, как сильно увеличенный иней, выступающий у нас зимней порой. Просто не верится, что это все-таки камень. Церковь носит имя Богородицы и сооружена в XV веко, давшем миру столько выдающихся мастеров искусства.

Что говорить, церкви до настоящего времени остаются лучшими памятниками старинных городов, отличающими их друг от друга, создающими их неповторимость и своеобразие. Нет ничего удивительного, что именно эти, казалось бы, не первостатейной важности в наш деловой век здания и восстанавливают предельно рациональные и расчетливые граждане Федеративной Республики.

За площадью улицы становятся еще круче. Город, оправдывая-таки свое название, начинает карабкаться в гору, и взору наконец открывается общий вид бывшего «Императорского дворца» — местного, так сказать, кремля. Именно этот древний замок придает Нюрнбергу горделивый и мрачный вид. При ближайшем рассмотрении пристанище германских императоров представляет собой скопление каменных построек, частично используемых под музеи, частично под жилье, окруженное крепостными стенами и башнями — массивными, круглыми, как бы перехваченными наверху толстыми поясами. Они походили бы на обыкновенные шахматные ладьи, если бы их не прикрывали конусообразные крыши, очень напоминающие вьетнамские шляпы. Только те из соломы, а эти из черепицы. Внутренние дворы замка всегда забиты туристами. Повинуясь инстинкту стадности, я присоединился к одной из групп. Нас завели вскоре в какое-то помещение, показавшееся мне поначалу часовней, очевидно, из-за старинного подсвечника, установленного на круглом каменном подиуме, расположенном в центре помещения. Однако впечатление это оказалось ошибочным. Заманивший нас сюда молодой человек запер тяжелую дверь, собрал с каждого присутствующего по одной марке, узаконил эту финансовую операцию выдачей билетов и сказал следующее: «Перед вами колодец, снабжавший замок водой. Он выбит в скале, и глубина его — шестьдесят пять метров. Можете себе представить, каких это потребовало усилий. Колодец не иссяк и поныне, и наполняющая его вода прохладна, чиста и вкусна. Сейчас я опущу горящие свечи, и вы убедитесь сами». Действительно, прикрепленный к стальному тросу канделябр через некоторое время оказался у поверхности воды. Перегнувшись через каменный край барьера, можно было любоваться весьма эффектным зрелищем — пылающей двойной короной. После того как светильник был извлечен на поверхность, хранитель колодца налил из обычного водопроводного крана кастрюлю воды, предложил нам вслух отсчитывать секунды, после чего выплеснул воду в зияющее жерло колодца.

— Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Ше-е-е… Из шахты понесся громкий всплеск. Довольный произведенным аффектом, молодой человек вылил остатки воды с перерывами: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Тишина — и громкие, чередующиеся всплески…

Представление окончилось. Засовы с двери сняты, и мы выпущены на свет божий. Выданные нам билеты пивали право на посещение главной башни. Разумеется, и этим правом воспользовался и в течение десятка минут вышагивал по деревянным ступеням винтовой лестницы, довольно, впрочем, пологой. Не в пример, скажем, постнице Кёльнского собора, напоминающей больше всего штопор в сотню метров высотой.

Вид, открывающийся со смотровой площадки, безусловно стоит всех понесенных затрат. Отсюда, с высоты, особенно четко просматривается индустриальное кольцо города. В дымах труб, блестках стеклянных крыш, неразберихе железнодорожных путей и тому подобных атрибутах промышленности.

Все указанные в путеводителях по Нюрнбергу достопримечательности, числом до пятидесяти, сконцентрированы на сравнительно небольшом пространстве «старого города». В основном это здания и сооружения, относящиеся к XII–XV векам. Практически все они во время последней войны были разрушены, но к настоящему времени восстановлены. Так что, как говорят, город сохранил свое лицо. Но не фигуру! Нюрнберг давно разорвал довоенные границы и расползся по окружающей его песчаной долине, заросшей густым хвойным лесом.

Эстеты жалуются, что промышленное окружение стирает индивидуальность городов и вообще не украшает их. О вкусах не спорят. Лично мне все эти корпуса, трубы, газгольдеры, силовые установки не кажутся монотонными. В их изломанных линиях своя красота. И без этого окружения многие города, я в этом убежден, потеряли бы в своей выразительности, они просто превратились бы в дряхлеющие музеи. Все эти в полной мере относится и к Нюрнбергу.

Именно благодаря своему индустриальному окружению он и имеет возможность существовать не только историко-этнографически, но и экономико-географически. Нюрнбергская сталь, нюрнбергские игрушки, нюрнбергские пряники. Это средневековье. Тонкая, ювелирная работа принесла местным ремесленникам сладу умельцев, которая живет и поныне. К традиционным отраслям время добавило производство многих машин электротехнического оборудования, радио- и телеаппаратуры, стекла, мебели и… карандашей. Карандашное производство удовлетворяет потребности местного рынка чуть ли не на девяносто процентов…

Однако отсутствие трудовых резервов и весьма ограниченные водные ресурсы города четко очертили пределы его индустриального развития. Поиски выхода из наступившего застоя велись на путях «облагораживания» производства, то есть усложнения и, следовательно, удорожания выпускаемой продукции, треть которой, кстати сказать, идет на экспорт.

Итак, ощетинившаяся заводскими трубами окружность окраин. В центре — башня старинного замка. А что между ними? А между ними крыши. Кажет я нигде и никогда не встречал такого скопления крыш. Это оттого, что крыши в Нюрнберге особенные: сплошь черепичные, крутые и оснащенные многими рядами слуховых окон. Порой начинает казаться, что это вовсе не крыши, а великое множество перевернутых вверх дном старинных кораблей.

Спустившись на землю, я разыскал одну из основных достопримечательностей города — дом, в котором родился самый выдающийся нюрнбержец — художник Альбрехт Дюрер. Это типичный для старой Германии дом с вынесенным наружу деревянным каркасом, облицованный белой штукатуркой оказался расположенным прямо у подножия крепостной стены. Его фасад выходит на живописную площадь, окруженную такими же домами, щедро украшенными скульптурами и цветами. Теперь таких домов не строят. Даже в деревнях.

Чем больше бродишь по Нюрнбергу, тем острее чувствуешь пережитую катастрофу. На многих перекрестках здесь выставлены своеобразные «трептихи». Три увеличенных фотографии данной улицы: до войны, в книце войны, сейчас. Я думаю, что немного найдется произведений антивоенной пропаганды, которые бы могли тягаться по силе воздействия с этими простыми фотографиями. По-моему, они говорят много и постороннему взгляду, вроде моего. А глазу уроженца Нюрнберга еще больше. Само собой разумеется, что, говоря о Нюрнберге, нельзя не упомянуть о Нюрнбергском процессе над уголовными нацистскими и военными преступниками, проходившем в этом городе в 1945–1946 годах. Я нашел это здание. Эго комплекс домов, занимающий целый квартал. Все строения окружены высокой каменной стеной и объединены одним названием — Дворец юстиции. Я не пожалел времени и пошел его по периметру. Оно расположено за чертой старого города, на унылой улице. Коричневые каменные стены. Высокая черепичная крыша. Фасад главного здания, выходящий на улицу, несмотря на разбитый перед ним парк, выглядит чрезвычайно мрачно, если но сказать угнетающе. Его стены хранят во многих местах следы пуль и осколков. Но само здание особых повреждений во время войны не получило. Сейчас здесь размещается несколько юридических учреждений, и также заведения, относящиеся к системе министерства внутренних дел.

Я не уверен, что весь этот комплекс административных зданий открыт для осмотра частным лицам. Я не уверен также, что помещение, где произведена казнь главных нацистов, сохранилось в том самом виде, как было в ночь на 16 октября 1946 года.

В общем, во Дворец юстиции я не попал, да и сам он не значится в числе рекомендуемых к обозрению достопримечательностей города. А жаль!

Разумеется, местные власти вольны включать в списки исторических достопримечательностей все, что им заблагорассудится. Но ни местные, ни даже самые высокие власти не вольны переделать саму историю. Ни путем «включения» тех или иных объектов, связанных с историческими событиями, ни путем замалчивании этих событий.

То, что происходило в стенах этого здания в 1945–1946 годах, далеко выходит за рамки истории и городи Нюрнберга, и даже истории самой Федеративной Республики. Я думаю, что немного отыскалось бы на земле «исторических» мест, обладающих такой же силой воз действия, как «Музей истории процесса над главными нацистскими преступниками». Так он, очевидно, будет называться в будущем.

Моя первая встреча с этим городом состоялась глубокой ночью и, естественно, в памяти ничего не оставила. Когда же я на следующее утро выглянул из окна своего гостиничного номера, мне показалось, что я нахожусь в Чикаго.

Я никогда не был в Америке, но Чикаго представляю себе именно таким, каким вижу Франкфурт. И дело здесь не только в небоскребах, хотя, само собой разумеется, и в них тоже. Все гораздо сложнее. И чем больше я узнавал Франкфурт, тем тверже утверждался в своем первоначальном мнении: Чикаго — это факт, и вот является ли этот факт исключением или предтечей, не знаю и отвечать не берусь. Хочется верить, что исключением. Но мало ли во что хочется верить…

Изрытый, строящийся, перестраивающийся, неуютный, деловой, разношерстный, разноязычный, неопрятный, растущий, развивающийся, деятельный, он никак не влезает в привычную обойму представлений о сред нем западногерманском городе: чист, опрятен, патриархален. Строго говоря, сегодня уже многие здешние города не соответствуют вложенному в память клише, но не в такой мере. При всей своей внешней несхожести, зачастую разительной, они тем не менее содержат нечто общее, единое, по которому безошибочно можно определить их национальную принадлежность. Франкфурт — будем считать — исключение. И оно, мне кажется, не порождение послевоенного времени. Оно — и самом основании города, в его назначении, в его, если так можно выразиться, рождении. Многих городов могло бы не существовать вовсе. Многие могли бы стоять в других местах, скажем на сотню километров южнее или восточнее. Франкфурт же не мог не появиться и притом именно там, где он стоит. А стоит он чуть ли в географическом центре страны, можно подумать, в специально выбранном месте. Но это не так. Хотя бы потому, что, когда возник Франкфурт, никакой страны здесь не было. Был древний естественный торговый путь, что шел на восток от Рейна. Этот путь пересекался с таким же естественным, древним и важным путем, образованным Майном, и от него на север, к истокам Везера. Майн — главный приток Рейна — привязывает к нему посредством своих многочисленных рек равнину Баварии, тяготеющую в той же мере и к Дунаю— главному водному пути Южной Германии. Короче говоря, здесь был перекресток важнейших естественных дорог древней Европы. Если вспомнить, что Майн впадает в Рейн как раз в середине его судоходной части, то можно сказать, что Франкфурт — та точка, где встретились север, юг, восток и запад… Нет ничего удивительного, что уже римляне основали здесь свое поселение. Но честь основателей города остается все же за франками. Здесь, где террасы подошвы Таунуса, пробитые Майном, образовали многочисленные острова, издревле существовал брод, переходивший от галлов к римлянам, от римлян к франкам. Так произошло название города: «Брод франков».

В средневековье он стяжал себе известность ярмарками. За купцами шагают солдаты и приводят полководцев. Полководцы становятся князьями. Князья выбирают императоров. Здесь, во Франкфурте, их и выбирали, а с середины XV века и короновали. Здесь, кстати говоря, жил Карл Великий…

Расположенный вдали от политических центров, (Берлина и Вены), он тем не менее в 1816 году стал местом заседаний сейма Германского Союза, а в революционном 1848 — Учредительного собрания.

Политические привилегии «вольного города» на ка ком-то этапе развития страны должны были вступит в противоречия с тенденцией централизации политической власти. Это произошло в 1866 году. Франкфурт, лишенный своих «вольностей», был присоединен на правах простой деревни к округу Висбадена и обложен громадным денежным штрафом — свыше пятидесяти миллионов тогдашних золотых франков.

Репрессии уже не могли остановить роста экономического значения города. Эти мероприятия вызвали совершенно непредвиденные последствия. Он становится центром банковского капитала, представленного многими солидными учреждениями во главе со знаменитым «домом Ротшильдов»… Место ежегодных ярмарок заняли постоянно действующие базары — прототипы современных универсальных магазинов. Их недельный оборот превышал общий оборот былых ярмарок, чему весьма и весьма способствовали давно уже облюбовавшие этот город ювелиры. Разноплеменный, разноязычный, манящий своим рынком, обещающий применение способностей, деловой Франкфурт еще в большей степени стал играть роль пристанища энергичных натур, желающих либо умножить свои капиталы, либо образовать их. Дух деятельности, оборота накладывает отпечаток и на внешний вид города. Он рано расстался со средневековыми укреплениями. На их месте появились сады и бульвары. Старые, скученные кварталы средневекового еврейского гетто были снесены, а само гетто уничтожено. Место дряхлых, опирающихся друг на друга, провисших домов заняли нарядные особняки. Законы, искусственно препятствующие притоку иностранцев, были отменены. Город обрел новое кольцо — пояс заводов и фабрик.

Прошло сто лет. Не так-то уж много для города, по долгожитель, покинувший Франкфурт в юности и вернувшийся сюда на склоне лет, вряд ли узнал бы родные места. Разве что собор, памятник готики XIV века, — мощное и одновременно легкое, воздушное здание из старинного бордового песчаника. Или старинную ратушу, в зале которой был помазан на царствование Карл Великий. Или флигелек караульного помещения, так называемую «вахту». Все эти здания подняты из руин, и которые город был превращен к концу войны. Но восстановленные и реставрированные, они, увы, не смогли занять своего былого положения и не определяют уже лица города. Они сами похожи на долгожителей и скорее присутствуют, чем живут. Центр города сместился, и давно уже роль его символа исполняет отнюдь не соборная башня и не старинный ратхауз, так называемый «римлянин». А что?

Думаю, что любая из центральных торговых улиц. Те стеклобетонные ущелья, куда свозятся груды товаров, куда стекаются реки покупателей, где располагаются истинные храмы современного здешнего общества — банки, управления концернов, биржи.

Особенно хороши и впечатляющи эти улицы вечером, когда зажигаются рекламы, когда темнота скрывает грязь, недоделки, примитивность, скороспелость, убожество, когда яркие лучи выхватывают и подносят к глазам только то, что нужно, только то, что впечатляет в данный момент. Точь-в-точь, как это делается на сцене театра. Разве существенно, что прекрасные дали гор и лесов всего лишь навсегда разрисованный холст да картон. Зритель не хочет этого знать. Он живет и своем другом мире, он живет в сказке.

Если бы меня спросили, что я вспомню при слове «Франкфурт» прежде всего, я бы ответил: улицу. Да, вечернюю, исхлестанную стремительными огнями реклам улицу, составленную из заваленных товарами витрин. Она живет. Она переполнена мчащимися автомашинами. Она забита пешеходами. Она как артерия неизвестного, но сильного существа. Она и есть артерия. Артерия города Франкфурта.

Когда говорят: город восстановлен, подразумевают восстановление его функций. Прежнего города восстановить нельзя. Беспомощны музеи. Бесполезна реставрация. Бессильны памятники. Бронзовая фигура немецкого литератора, критика и публициста XIX века уроженца Франкфурта Людвига Берне по мере роста нависающего над ней небоскреба превращается из величественной в жалкую, словно наглядно подтверждая когда-то высказанную им мысль: «Постоянна только изменчивость». Да, постоянна только изменчивость. В данном случае изменчивость цен, курсов, спроса, предложения. Именно этим и живут банки и биржи. Штормовой ветер века не выветрил из города банкирский дух, но сконцентрировал его до предела. Там, где вчера лежали груды развалин, сегодня тянутся в небо ажурные руки подъемных кранов, а завтра будут громоздиться этажи, подпирающие лаконичную вывеску: «Рейн-Майнц-Банк», или «Коммерч банк», или «Дойче банк».

Новые господа предпочитают теперь селиться на золеных склонах Таунуса, за чертой города, оставляя и нем место для контор, управлений, банков и других таких же учреждений, определяющих общий облик Франкфурта.

Возьмите в руки любой справочник или путеводитель по городу, и на вас посыпятся всяческие «центры». Биржевой центр, банковский центр, железнодорожный центр, международный центр, расчетный центр, полиграфический, издательский…

Статистические выкладки показывают, что торговые и кредитные обороты города, равно как выпуск продукции и численность его населения, давно превзошли довоенные показатели. Все это верно, но неполно. По числу убийств, ограблений, насилий Франкфурт прочно держит первенство и уверенно несет сомнительную славу центра гангстеров, наркоманов и алкоголиков.

Но уж коли мы взяли в руки путеводитель, то есть смысл пройтись по городу. Прогулку эту целесообразнее всего начать с вокзала — необъятно широкого здания, прикрытого стеклянной крышей и украшенного позеленевшими от времени фигурами поддерживающих земной шар атлетов да изображениями орлов. Вокзал пришел прямо из XIX века. Как это ему удалось — непонятно. Но таким он представляется с привокзальной Кайзерштрассе — оживленной и нарядной улицы. Если присмотреться, слишком оживленной. Но лучше не приглядываться. Здесь район ночных ресторанов, порнографических кинотеатров (существуют и такие) и тому подобных заведений. С витрин смотрят такие кадры, что становится дурно. Особенно впечатляющи эти кварталы вечером. Но безопаснее побывать здесь днем. Безопаснее… Однако не безопасно!

И при свете дня маячат у входов в «заведения» мрачные потертые личности. При вашем приближении такая «личность» делает широкий гостеприимный жест: «Только у нас!» Исчерпывающую информацию о том, что бывает «только у нас», можно получить из соответствующих газет, по старинке называемых «бульварными».

Чтобы не вынести превратного представления о Кайзерштрассе, не будем глазет!» по сторонам, а устремимся к замыкающему улицу небоскребу «Дойче банк», этажей под пятьдесят. По мере удаления от вокзала улица принимает все более респектабельный характер, обрастая роскошными витринами и вывесками солидных учреждений. Оканчивается она площадью, украшенной скульптурной группой трех первопечатников: Гутенберга, Фауста и Шеффера. Площадь перевита транспортными путями, перейти ее невозможно.

Мы ныряем под землю и попадаем в… универмаг. Надо хорошо знать город, чтобы выбрать нужное направление в лабиринте подземных торговых рядов. Мы не знаем города и отдаемся воле случая. Случай выводит нас к одинокой башне, нелепо торчащей среди стеклобетонных блоков, набитых товарами и бумагами. Повернем направо, минуем «Бриллиантовую биржу» и остановимся у железной решетки, окружающей обычный школьный двор. От всех прочих школьных дворов он отличается тем, что у одной из его стен лежит надгробная плита, на которой написано: «Здесь покоится мать Гёте».

Франкфурт-на-Майне — родина величайшего немецкого поэта. Дом, где он родился и жил, переоборудован в музей. Точнее сказать, на месте, где стоял дом Гёте, сейчас расположен музей, призванный воссоздать обстановку, окружавшую поэта в годы его детства и юности.

Пять этажей музея заполнены старинной мебелью, предметами тогдашнего быта, картинами, утварью, музыкальными инструментами. Надо полагать, что из окон мансарды, приспособленной под домашнюю библиотеку, во времена, о которых идет речь, открывался чудесный вид на Майн и собор — тот самый, где короновались на царствование повелители Священной римской империи. Собор был дотла разрушен в годы второй мировой войны. Работы по его восстановлению не закончены и по сей день. Огромное здание скрыто, как вуалью, густой сеткой строительных лесов, и оценить красоту его форм не удается. Но, несмотря на это, посетить соборную площадь следует. Здесь начинался город. В нынешнем состоянии значительная часть площади — это огороженный замысловатыми бетонными перилами глубокий котлован, на дне которого можно разглядеть остатки римских построек. Здесь же, на противоположной от собора стороне, располагаются прекрасно реставрированные здания красивой церкви Николая Угодника и старинной городской ратуши. Последняя носит прозвище Рёмер (римлянин) — явный намек на высокое звание и преемственность германских императоров, дававших, по вступлении на трон, в залах этого дома свой первый пир. Неподалеку от ратуши расположена другая, внешне ничем не примечательная, но тем не менее историческая церковь Павла, в здании которой происходили заседания первого немецкого парламента в бурные революционные дни 1848 года.

А теперь послушаемся совета авторов путеводителя, переберемся на левый берег Майна и посмотрим на Франкфурт со стороны.

Пусть это будет вечер, лучше всего весенний, когда листья деревьев, покрывающих длинный остров и набережные, еще не загораживают панорамы, а лишь оттеняют ее, точь-в-точь как это делают с нашими достоинствами талантливые портные и критики. В такой вечер не сидится дома. Еще светло. Рекламы и витрины не зажглись, и ноги сами несут тебя к природе, к набережной Майна. Больше некуда.

Плотная толпа принарядившихся граждан. Лебединые силуэты пришвартованных пассажирских пароходов. Проворные легкие лодки. Причудливо отражаются в темном зеркале воды стальные фермы мостов. Над ними стаи горластых чаек. А надо всем этим на фоне темнеющего неба плывут острые шпили старинных церквей. И если отвлечься от торчащих, как незажженные свечки, небоскребов, то ничего как будто бы не напоминает здесь о деловом бурлящем котле, в котором день за днем, год за годом варятся семьсот тысяч человек, составляющих население этого финансового центра страны. Не видно ни американских казарм, ни бьющихся в постоянной лихорадке бирж, ни молчаливых, как спруты, банков, ни шумных, переливающих десятки тысяч посетителей ярмарок. Не слышно свиста и воя самолетов, ежедневно проносящихся над гигантским франкфуртским аэродромом, крупнейшим в Западной Европе. Не слышно грохота составов на обволакивающей город плетенке железных дорог. Даже не ощутим запах бензиновой гари тысяч и тысяч автомобилей, копошащихся в бетонном лабиринте дорог.

Ничего этого нет. Есть старый город, возникший на перекрестке торговых путей очень давно, очевидно, тогда, когда появились здесь сами торговые пути.

…Меня всегда раздражают заявления вроде: «Это самая живописная область во всей…» или: «Это самый красивый город…» Как будто имеется какая-то мерка, которая, будучи к чему-то приставленной, с максимальной точностью покажет степень живописности. Или, может быть, существует утвержденный список сравнительных красот. Я не очень доверяю эмоциям путешествующих авторов, в том числе и своим, и буду стараться придерживаться голых фактов.

Расстояние от Кёльна до Мюнхена — шестьсот пятьдесят километров — поезд преодолевает за восемь с половиной часов. Как раз чтобы выспаться. Стоимость проезда в одноместном купе — двести марок. Сумма эквивалента стоимости более чем четверти тонны бананов, или сорока чашечкам кофе, подобных той, которую мне утром принес проводник вместе с известием, что до Мюнхена остается полчаса езды.

За окном мелькала Бавария — слабопересеченная равнина с разбросанными тут и там рощами, полями и лугами. Все это могло бы сойти за ставший уже привычным пейзаж Рейнской области, если бы не заросли хмеля, вьющиеся на специальных сооружениях, напоминающих скорее всего приспособления для просушки белья. Да еще острые шпили деревенских церквей сменились луковицами куполов.

Незнакомые названия отлетающих платформ. Дачные, типичные, видимо, для всех крупных городов места. Сады. Огороды. И как удар тока: Дахау. Острые, черепичные крыши. Густые кроны яблонь. Я перевожу взгляд на красную рукоятку тормоза. Остановить поезд? Или, лучше, время? Возвратить его на тысячу лет назад. Он и тогда уже существовал — город Дахау. Чистый, аккуратный, средневековый. Украшенный старинным королевским замком и еще более старинной церковью, он, может быть, никогда бы и не всплыл на поверхность истории, если бы 22 марта 1933 года на близлежащем заброшенном заводе боеприпасов не был учрежден первый немецкий концентрационный лагерь, ставший не только образцом многих других, но и символом нацистского террора вообще.

Вот так они и шли, бесконечными, нестройными колоннами, 266 000 зарегистрированных и, кто узнает, сколько тысяч неопознанных, безымянных узников. Вот сюда. Вот сюда!

Окруженный сторожевыми башнями и рядами колючей проволоки, прямоугольный участок земли. Гравий. Восстановленный макет барака. Музей. Экспозиция: «Историческое прошлое третьего рейха». 1933 год. 30 января — «Принятие власти», 22 марта — «Основание ее фундамента» и символы: «Концлагерь Дахау», «Дахау — высшая школа СC»[16]. Места расстрелов. Транспорты инвалидов (конечная остановка — газовая камера). Крематорий. Освобождение. Суд над палачами… Много ли разглядишь сквозь толщу сорока четырех лет… Вот он, знакомый по многочисленным фотографиям мемориал жертвам лагеря: стена колючей проволоки, но если присмотреться повнимательнее, то оказывается вовсе не колючая проволока, а человеческие тела — худые и острые, сцепленные друг с другом в одно неразрывное, единое целое. Комплекс служебных зданий. Единственные ворота, решетчатые, украшенные выкованной надписью: «Труд делает свободным». Лагерная «улица», по обеим сторонам которой располагалось по пятнадцати жилых бараков. В каждом 160 арестантов. Здесь же, в бараке (№ 5), находилась лаборатория доктора Рашера, в которой проводились опыты над беззащитными людьми в условиях чрезвычайно низкого давления или низких температур. Здесь же экспериментировал доктор Шиллинг, искусственно заражая подопытных различными болезнями. И голое, голое, голое поле. Тогда оно было утрамбовано сотнями тысяч ног…

Как клеймо на теле преступника, выжжено на теле страны слово «Дахау». Никакой поток событий не смоет его. Никакое время не зарубцует. Давно отлетела, скрылась ничем не примечательная железнодорожная платформа, а перед моими глазами все маячил и маячил белый жестяной щит с черным словом «Дахау». Так бывает, когда взглянешь на яркий огонь. Напрасно потом закрываешь глаза. Он горит и под закрытыми исками. Жжет, ослепляет, и никуда от него не укрыться.

Дахау. Конечно, никто не спрашивал согласия граждан этого городишка на устройство лагеря. Разумеется, что если бы они даже и захотели, то не смогли бы помешать его сооружению. И естественно, что город Дахау несет за нацистский период истории Германии такую же долю ответственности, как и любой другой немецкий город. Не меньше, но и не больше! Вот что страшно. Ведь если вдуматься, Дахау не исключение… Лишь случайный символ.

Защелкали стрелки. Замелькали огни семафоров. Заскрипели колеса. Наш состав вкатывался под стеклянный свод главного мюнхенского вокзала.

Я сижу в ресторане привокзальной гостиницы, изучаю в ожидании завтрака врученный мне администратором рекламный буклетик и получаю следующую информацию. Мюнхен — столица Баварии. Бавария — самая крупная по территории из земель, входящих в Федеративную Республику. Ее площадь — около семидесяти тысяч квадратных километров, из которых свыше шестидесяти тысяч занимают сельскохозяйственные угодья и леса. Население — десять с половиной миллионов человек, в том числе население Мюнхена — миллион четыреста. Далее говорится о достопримечательностях Мюнхена и об особом патриотизме баварцев, под которым следует понимать их наследственный консерватизм и стремление к сепаратизму.

Не берусь судить о причинах этих явлений. Но думаю, дело тут не в характере баварцев, а в политических и экономических условиях, в которых формировалась Бавария. Ее крестьянское нутро. Ее отдаленность от политических центров. Ее естественные границы. О баварцах, кажется, еще коренится представление как о людях, которые хотят, чтобы их оставили в покое. В наш век это значит желать невозможного. Но я отвлекся от брошюрки.

В столицы Мюнхен, можно сказать, попал случайно, по прихоти баварского герцога Генриха Льва, пожелавшего заняться организацией торговли солью. Для размещения складов был выбран поселок на берегу реки Пзар, расположенный на дороге, ведущей к большому монастырю. Селение так и называлось: Мюнхен (монахи). Было это в году 1158-м.

Но у городов, как, впрочем, и у людей, прошлое но всегда гармонирует с настоящим.

Боюсь быть оспоренным, обвиненным в отсутствии вкуса и других грехах, но скажу прямо и откровенно: не нравится мне этот город. Мне кажется, что в чем-то он фальшив. Или, скажем мягче, странно противоречив. Нет, он не безлик, как многие современные города, по и не национален. Скорее космополитичен, аморфен и при всей своей кажущейся оригинальности не оригинален, лучше, не самобытен. Смесь юга с севером, востока с западом. Вкуса с безвкусицей, столичного с провинциальным. Может быть, именно здесь, более чем в каком-либо другом городе Западной Германии, чувствуется иностранное влияние: итальянское, французское, голландское. Но оно не бросается в глаза как нечто чужеродное. Скорее наоборот, именно оно и присуще городу, именно оно и определяет его лицо. Короче, Мюнхен — не характерный для ФРГ город, хотя сегодня самый притягательный в стране, особенно для молодежи. Он и не музейный город, хотя нашпигован музеями, да и сам как музей. Он не театральный город, хотя по количеству сцен и созвездию актеров он, безусловно, держит первенство. Мюнхенский университет и Высшее техническое училище самые крупные в стране, но нет в нем ничего, абсолютно ничего от университетского города. Он носит славу города художников. Но где его великие мастера? Крупнейший книгоиздательский центр. Но где его поэты и писатели? Казалось бы, кому, как не ему, перенять если не административное, не политическое, то культурное, научное наследство Берлина. Но этого не случилось. Почему? Чего-то не хватает этому гиганту, несмотря на кажущееся изобилие и процветание.

Чего? По-моему, самобытности, возникшей на национальной основе.

Говорят: кто ищет, тот находит. А кто приходит без вопросов, тот уходит без ответов.

Мой первый вопрос здесь был: «Как попасть в «Хофбройхауз»[17]. Подозреваю, что я был не оригинален, Многие приезжие начинают именно с этого вопроса. Потому что «Хофбройхауз» и есть та самая главная пивная… И вот пожилой господин, переживший то самое время, охотно растолковал мне путь к этому почтенному заведению, не только стены которого, но, думается, и многие клиенты помнят залихватские речи основателей «тысячелетнего рейха». Кажется, спроси и услышишь: «Вот здесь сидели все они…» Но мало уже кто спрашивает. Утратился как-то интерес к истории.

«Пивной дворец» — так следовало бы переводить имя этого заведения — имеет три этажа. На третьем — парадный зал, на втором — респектабельный ресторан, и на первом — то, что составляет славу всей пивной, если это понятие приемлемо для помещения, вмещающего уж и не знаю сколько сотен питухов. Обстановка здесь, конечно, самая «романтичная». Низкие сводчатые потолки, под которыми плавают непроницаемые тучи табачного дыма, длинные, крепко срубленные дубовые столы, такие же лавки, никогда не пустующие. Все огромное помещение наполнено десятками самых разнообразных звуков. Обрывки разговоров, песен, брани, криков весьма органично сплетаются в пеструю пауковую ткань, переливающуюся всеми цветами радуги. Время от времени эту оргию как бы подминает под себя грохот духового баварского оркестра. Компании сколачиваются мгновенно и так же быстро рассыпаются. Любители выпить шатаются по залу в поисках единомышленников, выясняют отношения, постукивая, как правило, кружками об стол, как бы вбивая мысли и собеседника. К хору густых мужских голосов время от времени примешиваются вибрирующие тона кельнерш, «пивных девушек», как их здесь величают. Говорят, что в Мюнхене существует то ли орден, то ли цех таких официанток, принадлежать к которому не так-то просто, как не просто работать в «Хофбройхаузе», особенно на его знаменитом первом этаже, известном более под именем «Конюшня»[18]. Нужно, утверждают знатоки, по меньшей мере обладать моральной устойчивостью, огромной выносливостью, физической силой, пониманием мужских слабостей и всепрощающей материнской добротой. Без этих качеств здесь делать нечего.

Стол, за которым я расположился, был почти свободен, если не считать двоих граждан на противоположном конце. Один из них, положив голову на скрещенные руки, спал. А другой приветственно поднял кружку и попробовал было, передвигая задом, перебраться ко мне, но на полпути утомился, а может быть, предпочел остаться в одиночестве. Из сиреневого облака выплыла «девушка», неся в каждой руке по четыре литровых кружки. Пиво пьют здесь только литровыми кружками. Кружки бывают стеклянные, бывают фаянсовые. И то и другие массивные и увесистые. Поставив передо мной пару таких сосудов, кельнерша было двинулась дальше, но я удержал ее, сказав, что желаю рассчитаться сразу. Женщина, кстати сказать, совсем не молодая, поставила ношу на стол и взялась за большой кожаный кошель, висевший у нее на поясе. Я подарил ей две марки и был удостоен беседы, из которой выяснилось, что данное пиво называется «Масс», что в среднем и день его расходится до двенадцати тысяч литров. К сожалению, на этом наше знакомство оборвалось, так как моя собеседница неожиданно бросилась к дверям и вцепилась в какого-то бородатого господина, как я понял, на предмет выяснения финансовых отношений.

«Пивной дворец» расположен в центре так называемого старого города, вместившего в себя множество архитектурных и исторических памятников. Их здесь так много, что город напоминает лавку древностей. Архитектоника Мюнхена весьма своеобразна. Видимо, к типичному средневековому центру когда-то был просто присовокуплен совершенно новый город с широкими, пересекающимися под прямыми углами проспектами, застроенными зданиями самых разнообразных стилей и эпох — от чистого классицизма до модерна. Неподалеку от белокаменных пропилей, словно вывезенных из Эллады, возвышается черный чугунный обелиск — в память о тридцати тысячах баварских солдат, погибших в России в 1812 году. Триумфальная арка, скопированная со знаменитых триумфальных ворот Константина, соседствует с готическими шпилями церкви Людвига. Разбросанные статуи из бронзы и мрамора поражают если не талантом исполнения, то числом и размерами. Особенно хороша в этом смысле колоссальная фигура «Бавария». Красивая, полная дама в греческом хитоне. Одной рукой она удерживает льва, в другой — лавровый венок. Стоит она на высоком пьедестале. У ног ее шевелится листва деревьев, а над головой проплывают облака. От этого движения оживает и сам монумент. Выспренняя и дородная фигура становится простой и выразительной.

Среди хаотического нагромождения копий и слепков с чужих шедевров, как нечто живое среди манекенов, возвышается старинная церковь Богоматери — некрасивое, но оригинальное, мощное и одновременно изящное здание из обычного красного кирпича. Кажется, единственное во всем городе, которое имеет право сказать: «Я — Бавария». Церковь была сооружена в XV веке мастером Йоргом фон Хальсбахом и с той поры остается неофициальным символом города.

В музеях и галереях Мюнхена сосредоточены интереснейшие экспонаты, в том числе произведения величайших мастеров всех времен и народов. И это весьма содействует созданию мифа о Западных Афинах — новом, современном пристанище муз. Увы, музы всегда славились ветреностью, предпочитая дворцам чердаки. В этом я еще раз убедился, посетив очередную выставку местных живописцев, разместившуюся в прекрасном Доме искусств. Дом этот расположен на опушке большого зеленого массива, носящего название «Английский сад». Его аллеи привели меня потом в знаменитый квартал города, известный под именем «Швабинг» — обитель местной богемы — древнего племени, живущего надеждами на реализацию еще не созданных шедевров. Поскольку современное абстрактное искусство счастливо предоставляет возможность причислить себя к мастерам вне зависимости от наличия элементарных способностей, племя это весьма многочисленно. От неприятностей голодовки «художников» спасает традиционная страсть мюнхенцев к организации различных празднеств, карнавалов, шествий, гуляний, непременно сопровождающихся обильными возлияниями, объеданиями, увеселениями… Для проведения очередного праздника сооружаются многочисленные балаганы, оформлением которых и занимаются будущие гении.

Если «духовный» центр находится некоторым образом в районе Швабинга, то «материальный», безусловно, на Мариенплац — самой красивой площади города, окруженной живописными сооружениями, из которых в первую очередь следует упомянуть здание новой ратуши, выполненное в стиле так называемого «немецкого возрождения». Неподалеку от ратуши расположена старинная церковь св. Петра. Я не поленился подняться на ее высоченную башню, чтобы насладиться обещанной соответствующим объявлением панорамой Мюнхена. Ожидания не оправдались. Расстояние снимает детали, оставляя главное, определяющее. А определяющим в сегодняшнем Мюнхене оказались его промышленные окраины. Они определяют лицо города. Ради них он и существует. Их никуда не денешь, никуда не спрячешь.

Примерно сотню лет назад о Мюнхене писалось следующее: «В нем много мастерских для приготовления изделий из железа, бронзы и других металлов. Искусные рабочие заняты производством предметов, необходимых для живописцев, математиков, натуралистов; литографское искусство, возникшее впервые здесь в конце XVIII столетия, продолжает процветать и поныне… Но из всех отраслей промышленности наибольшей славой здесь пользуется производство пива».

В 1875 году в Мюнхене было двадцать пивоваренных заводов с производством 117 236 400 литров в год.

Прошло сто лет. Город увеличился более чем на миллион жителей. Казалось бы, лишенный всяких предпосылок индустриализации, не обладая торговыми традициями, он тем не менее сделался крупнейшим центром того и другого. Сегодня это самый значительный оптовый рынок фруктов и овощей всего юго-востока Западной Европы. В сфере торговли здесь занято свыше ста тысяч человек. Заложенная еще в XIX веке оптическая и механическая промышленность дополнились в нашем веке машиностроительной и электротехнической, которые и определяют сейчас характер города. Из ста восьмидесяти тысяч рабочих мест предприятиям названных отраслей принадлежит не менее ста тридцати тысяч…

Я стоял на смотровой площадке колокольни и смотрел на расстилающееся подо мной море домов, над которым, как башня маяка, возвышалась серая игла телевизионной вышки, а у ее подножия поблескивала чешуя олимпийского стадиона. Об этом сооружении писалось много. Его идея — шатер. Бетонные руки лебедок натягивают или поддерживают над овалом стадиона крышу, склеенную из кусков полупрозрачной пластмассы. Все это оригинально, смело, непривычно. К собранию архитектурных памятников город прибавил еще один.

В хорошую погоду из Мюнхена видны снежные вершины Альп. С погодой мне не очень повезло, и горы я увидел лишь на следующий день из окна автомобиля одного местного коммерсанта, с которым у нас были кое-какие дела и который, в порядке любезности, выразил желание показать мне высочайшую точку Западной Германии — вершину горы Цугшпитце.

Преуспевающим людям, а мой спутник являлся, безусловно, человеком преуспевающим, бывает присуща страстишка побахвалиться. Неважно чем. Квартирой — самая удобная. Коллекцией бутылок — самая полная. Горой — самая высокая.

— Конечно, не во всем мире, но в Бундесрепублик…

Можно было подумать, что это его собственность, которую он собирается реализовать.

— Все 2974 метра. Хороших 2974 метра!

Уверен, что будь это «чужая» гора, ее характеристика звучала бы совсем по-иному:

— Только 2974, каких-то 2974 метра…

Кстати, я справлялся в атласе. Высота Цугшпитце — 2963 метра.

Но это к делу не относится. Более того. За предоставленную возможность увидеть Альпы я великодушно прощал компаньону и его велеречивость, и коммерческую изворотливость, и даже знание дела.

Из Мюнхена мы выехали рано, как говорят, с первыми петухами, и я еще раз пережил идиллию сельского утра. Свернув с автобана, мы очутились на заброшенном проселке (впрочем, находящемся в отличном состоянии). Вокруг нас простиралась ровная, заболоченная низина. Она скорее угадывалась, чем проглядывалась. Вообще поначалу ничего не проглядывалось, поскольку над землей висела тонкая, но плотная пелена. Но вот она зашевелилась, поплыла, пошла на убыль. Словно из-под земли на глазах вырастали купы кустарников, копешки сена, какие-то коряги. Дорога резко метнулась в сторону, и перед нами открылась панорама озера. По черной, глянцевой поверхности воды, свиваясь в бесчисленные трубки, подвижные, колеблющиеся, живые, отступал туман. Замелькали дома. Мы въехали в какое-то селение, которое могло бы показаться вымершим, если бы не прибой петушиных голосов. За поселком местность изменилась. Дорога, и до этого не особенно ровная, сделалась еще извилистее. Огибая мягкие, покрытые изумрудной травой холмы, она неуклонно шла вверх. Перед нами все смелее раскрывалась обжитая, ухоженная земля. На небольших, разделенных проволокой загонах, разгуливали меланхоличные и тучные коровы. Луга сменялись полями, поля чередовались с огородами. И когда пейзаж сделался привычным и глаза утратили зоркость, показались горы. Суровые, скалистые, крутые, они словно сию минуту выросли из-под земли и властно заявили о своем существовании.

Наш проселок влился в широкую, так называемую федеральную дорогу, уже плотно забитую. Горы стояли не сплошной стеной, как я ожидал, а отдельными, как бы выставленными в дозор группами, отделенные друг от друга ровными, довольно просторными долинами, по которым там и сям были разбросаны населенные пункты, беленькие, чистенькие, игрушечные.

Я развернул карту. Горы: Аммергебире, Веттерштейн, Карвендель. Городки: Мурнау, Лабер, Эттель… Неожиданно мы пырнули в туннель, довольно, впрочем, короткий, и очутились в новой долине, окруженной со всех сторон плотной стеной гор или, лучше сказать, забором, острые зубцы которого поблескивали кристаллами вечных снегов. Мой спутник ткнул пальцем в пространство и объявил, что находящаяся перед нами вершина и есть знаменитая Цугшпитце. Я понимающе кивнул, хотя совершенно не понимал, которую из вершин он имел в виду. Все они казались мне одинаково высокими и одинаково прекрасными.

Через четверть часа мы оказались у конечной цели нашей поездки — в городе Гармиш-Партенкирхен, получившем благодаря проходившим здесь зимним олимпийским играм, можно сказать, мировую известность. Несмотря на свое громоздкое наименование, это совсем небольшой городок, составленный в основном из двухэтажных каменных домов с характерными, широкими, нависающими над тротуарами деревянными балконами. В основном используемые, по-моему, для просушки перин. Крыши домов черепичные, весьма крутые. Не знаю, для каких надобностей на них раскладывают увесистые камни. Многие дома Центральной улицы щедро расписаны местными живописцами, отчего вся она напоминает картинную галерею. Несмотря на свои размеры, город весьма оживлен, в основном, конечно, за счет приезжих. Местные жители, особенно пожилые, продолжают носить национальные костюмы — привычка, в центральных районах страны почти утраченная. Приезжие господа и дамы предпочитают джинсовые нары, специально жеванные и вылинялые, или на худой конец что-нибудь попестрее. Все это в общем создает впечатление яркости и суетливости, отчего нависшие над городом горы кажутся еще суровее и величественнее.

Мы проехали еще километров десять к югу и добрались до местечка Грейнау, настоящей жемчужине или, уместнее, россыпи горного хрусталя — настолько этот городок красив. За Грейнау начинается Австрия, и, чтобы не очутиться за границей, мы свернули на дорогу, идущую параллельно стене гор. На крутых склонах лепились ярко-зеленые луга. Выше их начинались густые леса, которые по мере высоты постепенно редели и снизу казались жиденькими волосенками на мощной лысине Альп. И здесь луга были разбиты на участки, похожие на большие заплаты. На каждой делянке возвышался бревенчатый, крытый черепицей сарай или хижина. На вбитых в землю кольях сушились охапки сена. И если не считать млеющих под солнцем коров да проносящихся по дороге автомашин, вокруг не было ничего живого.

Дорога, перескакивая со склона на склон, бежала мимо альпийских лугов, альпийских деревень, альпийских городов, альпийских вилл.

Склоны становились все круче. Они как бы стряхивали с себя пестрый покров, чтобы предстать в суровой наготе. Отвесные стены ущелья — и перед нами огромная, наполненная до краев чаша горного озера Вальхен, безбрежного и бездонного. Бытует легенда, что в урочный час эта горная чаша расколется, наполняющая ее влага ринется вниз, соединится с соседним озером Кохель, расположенным значительно ниже, и затопит всю равнину до самого Мюнхена. А пока что воды Вальхен попадают в озеро Кохель через толстенные трубы, покрутив предварительно мощные турбины электростанции.

Если верить путеводителю, то самые эффектные места горной Баварии расположены восточнее, в так называемых Берхтесгаденских Альпах, «изюминкой» которых считается высокогорное озеро Кёнигсзе. Расположенное более чем на две тысячи метров ниже окружающих его высот, оно собирает в своем синем зеркале всю гамму альпийской природы: величие иссеченных временем серебряных вершин, наготу скал, увешенных жемчужными нитями водопадов, густой бархат лесов, опускающихся к самой воде.

Увы, красоты Кёнигсзе я списываю не с натуры, а с большой фотографии, правда мастерски исполненной, которая висит перед моими глазами на стене ресторана, где мы собираемся пообедать. Заведение это расположено тоже на берегу альпийского озера, только не Кёниг, а Кохель. Оно не столь знаменито, но достаточно красиво и, главное, легкодоступно. Большая часть его берегов отдана санаториям, пансионатам, отелям. Я смотрю на голубую поверхность озера, усыпанную лодками, на опрокинутые в нее вершины окружающих гор и прощаюсь с Альпами.