ФРГ. Штрихи к портрету

КЁЛЬН — МОСКВА С ПЕРЕСАДКОЙ В ЗАПАДНОМ БЕРЛИНЕ

Все, что имеет начало, имеет и конец.

В силу этого положения и некоторых других я пакую свои вещи. Работа несложная, если привык жить на чемоданах. Гораздо труднее выдержать ритуал проводов. Но и они не бесконечны, хотя, как правило, сильно затягиваются.

И вот все позади. Легкость. Словно сброшен груз. Многое из того, что еще вчера казалось важным, значительным, сегодня улетучивается из памяти ненужным пустяком. Трудно сказать, чему мы больше радуемся — приобретениям или потерям.

Обычно крупные города располагают несколькими аэродромами. Кёльн довольствуется половинкой. Точнее, одним на двоих. С Бонном. Не потому, что некому летать. Просто слишком много здесь городов. Аэродром так и называется: Кёльн — Бонн. Аэропорт как аэропорт. Стекло, бетон, сталь. Пассажиры. Персонал. Элегантная кассирша играет клавишами компьютера и выдает мне билет. Пограничники вежливо ощупывают карманы. Самолет взлетает и, прежде чем лечь на курс, входит в глубокий вираж, как будто специально давая возможность полюбоваться на прощание панорамой Кёльна. Острые зазубрины церковных шпилей. Бурая кора крыш. Рубцы улиц. Муаровая лента Рейна. Четкие прямоугольники полей. Бахрома лесов. И уже смываются детали. Исчезают подробности.

«Боинг» выходит из виража. Земля уплывает вниз, покрывается дымкой и как бы растворяется, а небо все темнеет, темнеет и наконец становится фиолетовым.

Жизнь на борту идет своим чередом. Авиасвязь Федеративной Республики с Западным Берлином осуществляется американскими, английскими и французскими компаниями. Наш самолет — американский. Американские стюардессы тянут тележку, загруженную пузырьками спиртного, банками пива, бутылками лимонада. По радио что-то объявляют. По-английски. Потом по-немецки. Оказывается, мы покидаем границы Западной Германии. Когда я допивал пиво, объявили, что самолет пошел на посадку. Смотреть в иллюминатор при посадке — все равно что проявлять фотокарточку. Все явственнее, все четче контуры. Под нами Берлин — огромный, запутанный лабиринт улиц, парков, каналов, озер…

Спускаемся. Лес. Жилые кварталы. Посадочная полоса. Самолет подруливает к зданию аэровокзала. Сложнейшее нагромождение стеклянных кубов, набитое аэродромными, таможенными и всякими другими службами, компьютерами, пассажирами, ресторанами и опутанное сложнейшей системой подъездных путей. Это аэропорт «Тегель».

Когда-то неподалеку отсюда, на северном берегу Шпандауского озера, в красивом особняке, носящем имя замка Тегель, жил молодой исследователь Александр Гумбольдт.

Сегодня в одном Берлине есть институт Гумбольдта. В другом — аэродром «Тегель». Какая здесь связь? Никакой! С аэродрома «Тегель» в другой Берлин самолеты не летают. Не летают они отсюда и в Москву. Чтобы улететь в Москву, мне надо сначала попасть в Берлин. Не в Западный, а просто в Берлин — столицу ГДР. Это сделать нетрудно. Можно сесть в метро и выйти на соответствующей станции. Но у меня в запасе несколько часов. Поэтому я занимаю место в автобусе, который направляется к зверинцу, по иронии истории ставшему центром некоего политического образования, носящего название «Западный Берлин».

Трогаемся. Водитель распутывает клубок подъездных путей и выруливает в город. Унылые, тусклые, скороспелые кварталы. И как оазис среди пустыни — Шарлоттенбург. Загородная резиденция супруги первого прусского короля. Желто-белое, трехэтажное, как бы распахнувшее навстречу гостям руки-флигеля здание. Центральный корпус увенчан пышным куполом, напоминающим прическу, известную под именем «мадам Помпадур». Его изысканная игривость, на мой взгляд, не вполне увязывается со стремительными фигурами античных воинов, установленными на воротах. Но противоречие это несущественно, если иметь в виду, что к сооружению дворца приложили руки почти все известные прусские архитекторы.

Дворец восстановлен. Парк сохранен. Только теперь его окружают не бескрайние пустоши, а корпуса концерна «Сименс», а вместо лебедей по Шпрее плавают по-своему изящные самоходные баржи.

Трудно себе представить, что относительно недавно, в начале прошлого века, на месте этих кварталов индустриальных джунглей расстилалась песчаная и одновременно заболоченная равнина, оживленная тощими ивами да убогими хижинами крестьян, изрезанная дорогами: черными от грязи весной и осенью, белыми от пыли летом. Грязь на улицах города была такая, что придворные, желая попасть в королевский дворец, вынуждены были пользоваться ходулями.

Трудно сказать, что побудило Гогенцоллернов перенести в середине XV века в захолустное местечко, расположенное на речном острове, свою столицу. Ход истории, однако, показал, что выбор был сделан правильно.

Чем дальше оставался аэропорт, тем шире становились улицы, наряднее дома, солиднее витрины. Оживленнее толпа, гуще поток транспорта.

Я не видел Берлина 1945 года. Но слишком многочисленными были его фотографии, многочисленными и выразительными, чтобы не врезаться в память всех тех, кто пережил войну.

Я смотрю в широкое стекло автобуса и вместо аккуратных флигелей вижу разбушевавшееся, ненасытное в ярости, неповторимое в переплетении линий и красок, взметнувшееся к небесам и как бы на миг застывшее, окаменевшее море. Взорвавшийся хаос… Неужели это было здесь, на этой земле, на этих самых улицах!

Спокойно, Плавно, величественно плывет за окошком автобуса похожий на бульвар проспект Курфюрстердам. Зеркальные стены витрин. Россыпь пестрых зонтиков над столиками кафе. Беспечная, неуловимая в своем движении толпа. Новый, ухоженный, сытый город. И даже специально оставленное разрушенным, в назидание потомкам, здание одной из церквей своими причудливыми зазубринами и шрамами скорее производит впечатление недоснесенной руины, чем памятника.

Проспект Курфюрстердам, или, как его здесь называют, Кудам, по замыслу отцов города и их покровителей из НАТО должен был исполнять сегодня роль центральной магистрали процветающего города. Центральная магистраль получилась, а процветающий город — нет. Получились дорогостоящие кулисы к неинтересной пьесе. Получился город не ведущих никуда улиц, отрезанных от сырья и потребителей заводов, пустующих домов. Растение без корней и листьев. Чем больше приглядываешься к уличной толпе, тем прочнее укрепляется мнение, что находишься в заповеднике, может быть, в музее, но не в естественном экономическом, культурном или хотя бы историческом центре, генерирующем идеи, задающем тон… Я догадался наконец, что с самого начала смущало меня в западноберлинцах. Возраст! Подавляющее большинство составляли здесь либо совсем молодые люди, в которых было трудно распознать туристов, либо глубокие старики.

Западный Берлин, как город, умирает. Умирает, несмотря на упорные старания западных правительств вдохнуть в него жизнь.

Несколько цифр. В 1969 году в Западном Берлине родилось 21 456 человек, а умерло 42 382. Это соотношение продолжает оставаться. Из 2197 тысяч, составлявших население города в 1961 году, к 1971 осталось 2 130 тысяч. В то же время в ФРГ за этот же период население увеличилось почти на пять с половиной миллионов человек. Если на каждую тысячу жителей города в 1960 году занятых приходилось 305 человек, то в 1974 — всего лишь 225.

В неестественном городе все должно быть неестественным. Действительно, на сельскохозяйственные угодья, лес, парки, озера и каналы здесь приходится чуть ли не две трети всей площади. Под улицами и зданиями занято всего лишь семнадцать с половиной тысяч гектаров из сорока восьми!

Неизвестно, сколько времени я проблуждал бы по тропинкам раскинувшегося в центре города леса, если бы не набрел на круглую площадь, в середине которой вздымалась огромная колонна, увенчанная фигурой богини победы — златокрылой Ники. Я разбудил дремавшего в будке с надписью «Касса» инвалида, вручил ему предусмотренные таксой полмарки и в течение последующих пятнадцати минут карабкался по бесконечной винтовой лестнице, упираясь носом в стену, украшенную снизу доверху автографами и краткими высказываниями посетителей, думаю, на всех существующих в мире языках.

В отличие от башни Вавилонской это башня действительно приводит к богу, точнее, к богине. Я добрался до ее бронзовых ступней и был вознагражден божественным видом. Внизу, омывая площадь-островок, колыхались зеленые воды лесопарка. Сзади, на западе, причудливыми скалами громоздилась бетонная кубатура промышленных и жилых зданий. А на востоке за игрушечными пропилеями Бранденбургских ворот угадывался центр гигантского города. Когда-то, волей истории, на небольшом пространстве, представлявшем собой почти правильный квадрат со стороной в полтора километра, были скучены: ратуша, арсенал, университет, академия, библиотека, биржа, театры, музеи, дворцы и все лучшие здания города. Но там, за Бранденбургскими воротами, был уже не Западный Берлин.

Лесная улица привела меня к причудливому стеклобетонному, напоминающему морскую фуражку зданию заседаний западноберлинского конгресса, за которым начинался большой и ровный, как взлетное поле, луг. Слева его ограничивала река. Справа — лес. А с противоположной стороны — одинокое, словно покинутое строение, которое я, собственно, и искал.

И вот оно передо мной, здание германского рейхстага. Несчетное число раз виденное на фотографиях, картинах и киноэкранах, казавшееся знакомым и привычным, оно вдруг предстало неожиданно, как открытие, опрокидывая все выношенные представления. Очутившись на окраине города, лишенное своего 75-метрового купола, взорванного при восстановлении, оно стало приземистее, незначительнее, незаметнее. Менее всего к его определению подошло бы сейчас слово «величественный», хотя именно этого его строители и добивались более всего.

Шесть закопченных колонн, хранящих многочисленные следы осколков и пуль, несут классический фронтон с надписью: «Германскому народу». Других надписей не сохранилось. А жаль!

Восстановленное через двадцать семь лет после окончания войны, здание рейхстага ныне приспособлено под выставку «Вопросы немецкой истории». Выставка большая, хорошо экспонированная. В специальном кинозале демонстрируются ленты, сохранившие практически все узловые моменты новейшей истории Германии. Выставка призвана дать ответы на проклятые вопросы: «Что же здесь произошло?», «Кто виноват?» Я внимательно осмотрел выставку и пришел к убеждению, что лучшим экспонатом является ее помещение. Опаленное двумя пожарами 1933 и 1945 годов, лишенное своей презентабельной внешности и значения, это искалеченное здание вдруг показалось мне удивительным символом соорудившей его страны.

Здание немецкого парламента строилось в течение десяти лет и было закончено в декабре 1894 года, спустя двадцать четыре года после учреждения самого рейхстага. Все это время представители народа заседали в приспособленном для этой цели здании фабрики по производству фарфора и имели достаточно времени убедиться, что немецкий парламентаризм — вещь еще более хрупкая, чем фарфор.

Объединение Германии «железом и кровью» под эгидой феодальной Пруссии и последовавшее бурное развитие промышленности привело, с одной стороны, к усилению экономического господства буржуазии, к росту финансового капитала, а с другой — сделало возможным уничтожение конституционной законности и укрепление военного деспотизма, что в конечном счете и породило чудовищный союз немецких феодалов и буржуазии против немецкого пролетариата. Вот почему за все время существования рейхстага в кайзеровской Германии он всегда оставался лишь придатком абсолютистской власти Гогенцоллернов. Особенности империализма Германии наложили отпечаток и на партию германского пролетариата. История немецкой социал-демократии — это история борьбы ее революционной части с оппортунизмом, закончившейся победой последнего. Беспомощность рейхстага перешла в его агонию. В гитлеровский период заседания превратились в фарс, а депутаты в статистов, которым поручалось сопровождать речи диктатора аплодисментами да петь гимн. Правда, до составления этого высокого дружного хора около двухсот депутатов были брошены в тюрьмы и лагеря. Более тридцати из них нашли смерть под пытками или на виселицах. Шесть человек покончили с собой. Более ста эмигрировали. И лишь тридцать, переживших «третий рейх», смогли встретиться в новом парламенте Западной Германии — бундестаге.

Будущее не падает с неба, а рождается прошлым. И зря, мне думается, стерты надписи со стен этой руины несостоявшейся демократии. Они красноречивее всех, вместе взятых, экспонатов выставки ответили бы на ее основной вопрос: «Кто виноват?»

Трагическая судьба отдельных представителей немецкой социал-демократии не снимает с нее ответственности за судьбу страны. Может быть, поэтому так решительно звучали слова тогдашнего вождя партии К. Шумахера на ее учредительном съезде в 1946 году: «Германия никогда не может быть восстановлена как капиталистическая страна, она может быть создана только на социалистической основе». И вот прошло двадцать с небольшим лет. Социал-демократы стали правящей партией Западной Германии, а Западная Германия — второй по значению страной капиталистического мира.

Несколько десятков шагов отделяют здание бывшего рейхстага от Бранденбургских ворот. Точнее сказать нельзя, потому что между ними граница — знаменитая на Западе стена, отделяющая западные районы города. Стена невысокая: несколько положенных друг на друга бетонных балок. Прямо за стеной возвышается символ прусского классицизма — Бранденбургские ворота, увенчанные крылатой фигурой Победы на колеснице, запряженной четырьмя конями, над которой развевается государственный флаг Германской Демократической Республики. За воротами начинается знаменитая Унтер ден Линден[23], обсаженная, как ей и полагается, развесистыми липами. На правой стороне улицы виднеется большое белокаменное здание. Это наше посольство. Между ним и Бранденбургскими воротами — полотно газона, зеленое и ровное.

Когда-то много лет назад я стоял у здания советского посольства в ГДР и разглядывал мрачный силуэт рейхстага, еще не восстановленного, но и не обезображенного реконструкцией. Над Бранденбургскими воротами, как и сегодня, развевался трехцветный флаг. По-моему, это были единственные сооружения на всей улице, если можно называть улицей пространство, расчищенное от обломков и обозначенное зеленым пунктиром тоненьких саженцев. А на пустыре, разделявшем здание посольства и Бранденбургские ворота, виднелась большая яма — вход в подземелье — последнее убежище Гитлера.

Мой самолет уходит вечером. С аэродрома «Шёнефельд». Это в ГДР. Но у меня в запасе еще несколько часов. Мне хочется посмотреть западноберлинский зоопарк, витражи мемориальной церкви, театр Шиллера, тюрьму Шпандау, где доживает в одиночке свою жизнь Рудольф Гесс — «заместитель фюрера». Да мало ли чего интересного на этой своеобразной «витрине Запада» — безусловно самой дорогостоящей из всех когда-либо существовавших на земле витрин. Кто знает, попаду ли я еще когда-нибудь в Западный Берлин. Поэтому мне надо наиболее рационально использовать оставшееся время. Конечно, я все здесь осмотрю. Только надо отвлечься, освободить воображение от запавшего когда-то давно образа: силуэт обгоревшего рейхстага, мрачный вход в гитлеровский бункер, жалкие саженцы вдоль расчищенной от обломков улицы. Это прошлое. В него не возвратиться.

Я останавливаю подвернувшееся такси и усаживаюсь рядом с водителем. Он выжидающе на меня смотрит. Я понимаю, что должен сказать адрес или пункт… Надо же куда-то ехать. В зоопарк, к мемориальным руинам, к воротам тюрьмы Шпандау… Из окон автомашины мне виден высокий памятник, воздвигнутый в честь наших солдат, павших в боях за Берлин. У его подножия двое советских часовых. Может быть, внуки тех, в память кого сооружен монумент.

Мне становится вдруг невыносимо тяжело. Как будто оборвались какие-то нервы, и усталость, что накапливалась день за днем в течение последних лет на душе, неожиданно материализовалась и навалилась на плечи. Я ловлю взгляд водителя и как-то неожиданно для себя самого говорю: «Пожалуйста, ближайший пропускной пункт на Восток».

Таксист еще какое-то мгновение задерживает на мне взгляд и включает счетчик.