ФРГ. Штрихи к портрету

ПУТЕШЕСТВИЕ В РУР

Давайте мысленно сядем в воображаемый «Мерседес», посадим за руль неизбежного в таких случаях спутника, располагающего необходимой информацией, и отправимся в Рур.

Как обманчивы порой слова. Р — У — Р! Грубейшее сочетание звуков! А на деле — женское имя. Это имя носит нарядная речка, впадающая в Рейн. Шириной с нашу Москву-реку и такой же длины, если точно — 235 километров; она петляет среди пологих, покрытых лесами гор, среди цветущих лугов, среди зеленеющих пашен, приютив на своих берегах городки, деревни и даже рыцарские замки. Чистенькие, аккуратные, словно соскочившие со страниц старинных книжек, смотрятся они в воды Рура. Глядишь на них и начинаешь верить, что действительно были времена, когда не существовало ни плотин, превращающих речку в цепь водохранилищ, ни пестрых кемпингов, рассыпанных по их берегам, ни самого Рура — полулегендарного района, символизирующего на протяжении последнего столетия промышленный потенциал страны.

Речка, давшая имя этому экономическому региону, условно считается его южной границей. Северной же служит другой приток Рейна. Еще более живописная, чем Рур, красавица Липпе, заблудившаяся среди заросших вереском и соснами песчаных откосов. Текут обе речки с востока на запад на расстоянии тридцати — тридцати пяти километров друг от друга. Текут, омывая район, именуемый индустриальными джунглями, угольным ящиком, дремучим царством Круппов, Тиссенов, Стиннесов…

Сильна инерция понятий! Воображение рисует чащобу заводских труб, огнедышащие плавильные печи, курганы антрацита, нагромождение заводских корпусов, заломленные руки домен…

Итак, пусть будет утро. Лучше, если вокресенье. И обязательно зимнее. Просторней! Вот уже час, как мы покинули Кёльн и мчимся на север. Серая, аккуратно разграфленная полоса автобана. Зеленые, местами покрытые инеем или микроскопическим слоем снега склоны, откосы, луга, леса. Ажурные опоры высоковольтных линий. В колонне «по одному», «по два», «по четыре», «по семь»! Большие, синие щиты с названиями городов, поселков и вмонтированными зрачками телекамер.

Где же Рур? Машина вылетает на эстакаду. Далеко-далеко внизу широкая долина. Змейка реки, коробочки домов, словно прореженные гребешки шеренги труб, ажурные стрелы подъемных кранов… Наш спутник ловит мой вопросительный взгляд, отрицательно покачивает головой и поясняет: «Нет. Это долина реки Вуппер. Город Вупперталь. Родина Фридриха Энгельса. Дом, в котором родился Энгельс, не сохранился. На его месте установлена мемориальная плита. Но музей, посвященный жизни и деятельности этого самого прославленного уроженца Вупперталя, в городе имеется».

Минута. Другая. Третья. И вновь отлогие откосы автобана, обсаженные кустарником и цветами. Сейчас невзрачные, бурые кочки. Весной, летом, осенью — ярмарка красок и форм! Праздные, отдыхающие пашни. Зелень лугов. Луга разгорожены проволочными оградами на участки. На участках коровы, похожие на небольшие цистерны.

Где же Рур? По времени мы должны быть в Руре. Неужели эта живописная округа и есть самая изрытая, искромсанная, забетонированная, застроенная, заселенная часть Западной Германии?

— 1200 человек на 1 квадратный километр, почти и пять раз выше средней плотности, — это вступает в разговор наш спутник. — Здесь, — продолжает он, — на площади, составляющей менее двух процентов территории страны, производится десятая часть всего национального продукта. Три с половиной тысячи квадратных километров. Из них три десятых — пашни и сады, две десятых — луга, одна десятая — леса, четыре десятых — заводы, дома, дороги! Рур многолик. Здесь его, гак сказать, сельские кулисы… Обычно путешествие по Руру начинают с его западной окраины, с города Крефельда. Формально он к региону отношения не имеет, так как расположен на левом берегу Рейна, но ведь Рур но административная единица! Именно от Крефельда и начинается первый автобан: Дуйсбург, Мюльгейм, Эссен, Бохум, Дортмунд, Хамм… Сто километров индустриального пейзажа. Местные господа не очень-то раскошеливались на архитекторов. Это пришло потом. Вначале было дело. Строили там, где выгоднее, так что у природы шансов не оставалось…

Высокие, темные ели, стоящие на самой обочине автобана, прислушиваются к разглагольствованиям нашего водителя, покачивают зелеными шляпами-треуголками и смущенно разводят мохнатыми руками.

Когда-то давно, лет шестьсот — семьсот назад, люди начали добывать здесь уголь. Черный, блестящий камень, дающий жаркое пламя, столь необходимое мастерам, изготовлявшим под веселый звон наковален снаряжение и оружие для доблестных рыцарей. Вокруг угольных ям селились те, кто их раскапывал, — непонятный народ — бывшие крестьяне, будущие пролетарии. Тут же шла и торговля. Добывался уголь открытым способом, а потреблялся главным образом для кузнечных горнов. Значительно меньше для отопления.

Проходили столетия.

В конце прошлого века наступил промышленный угар. Германия забредила углем и железом. Здесь, в Руре, оказалось и то и другое. И Рур стал покрываться шахтами, плавильными печами и поселками. Поселки превращались в города. Города набухали, расползались и наконец слиплись в какую-то чудовищную мешанину доменных печей, сталелитейных заводов, угольных шахт, машиностроительных, химических, пищевых и десятков и сотен других предприятий, жилых массивов, учебных заведений, стадионов, каналов, сельскохозяйственных угодий…

О существовании Рура знает любой школьник, но напрасно искать его на административной карте ФРГ! Есть Нижний Рейн. Есть Вестфалия. Этнографические районы. Есть земля Северный Рейн-Вестфалия. Есть семнадцать практически сросшихся друг с другом городов: Бохум, Ботроп, Кастроп — Рауксель, Дортмунд, Дуйсбург, Эссен, Гельзенкирхен, Гладбек, Хамм, Херне, Люнен, Мюльгейм, Оберхаузен, Реклингхаузен, Ванне — Эйккель, Ваттеншейд, Виттен, в которых проживает около четырех миллинов человек. Есть еще четыре сельских округа с двумя миллионами жителей.

«17+4» — имеется и такое наименование региона. И только нет самого наименования: Рур! Добыв горы угля и руды, Рур так и не сумел добыть себе административной самостоятельности.

За стеклами машины тянется унылая равнина с разбросанными то тут, то там группами строений и перехлестнутая лентами дорог. Дороги сбегаются, разбегаются, перекрещиваются, взлетают на путепроводы, подныривая друг под друга, свиваются в хитроумные петли, выписывают лепестки. Засилье дорог. Торжество дорог. Нашествие дорог.

Бензоколонка. Тормозим. Останавливаемся. Заправляемся. Разминаемся. Трогаемся и снова останавливаемся, чтобы подобрать двух парней, примостившихся на обочине пути, выводящем на автобан. «Голосуют» на западногерманских дорогах редко. В основном это путешествующие студенты. А что им, собственно, остается делать? Душа просит простора. И рад бы шагать, да негде. Не по чему. По автобану нельзя. А за его обочиной — тем более — Частная земля!

Ребята держали в руках кусок картона с надписью «Дортмунд». Издали они казались заблудившимися малолетками. Впечатление оказалось обманчивым. При ближайшем знакомстве выясняется, что вполне зрелые молодые люди. Традиционные, в псевдозаплатах джинсы. Кожаные, нараспашку куртки. Раскрытые чуть ли не до пупка рубахи. Растрепанные по плечам, свалявшиеся хвостики волос. Парни как парни. Пройдитесь по улице любого крупного западногерманского города, и встретите тысячи таких же парней. Таких же, да не таких! В упор рассматривать незнакомого человека считается неприличным. Но потихонечку можно.

Ребята расположились на заднем сиденье, поставив на колени чемоданчики, на которых они восседали в ожидании транспорта и которые оказались вовсе не чемоданами, а плетенными из прутьев корзинами, точнее, коробами, и закурили, не сделав даже попытки согласовать этот вопрос с нами.

Глянем, как бы по необходимости, в зеркальце, что над водителем. Нет, отличаются чем-то лица наших новых спутников от сотен ежедневно мелькающих перед глазами лиц молодых бундеснемцев! Лежит на них четкая печать какой-то нездоровости и не то чтобы неинтеллигентности, а скорее отчужденности, безразличия.

«Рысаки маленьких людей?» — обращается к ним наш водитель.

Какие рысаки? При чем тут рысаки? Однако ребята отвечают. Лица просветлели. Говорят о чем-то интересном. Со знанием дела. С достоинством. Почти со снисходительностью. Говорят по-немецки, а о чем — непонятно. Диалект. Попытаемся перейти на нормальный «хохдойч». Не получается. Водитель в роли переводчика. С немецкого на немецкий. Постепенно все проясняется. Голубятники. Голуби — традиционное увлечение жителей Рура. По-нынешнему — хобби. Голубятников здесь много. Называют цифру сто тысяч. Раньше было еще больше. Теперь «гонять» голубей все труднее. Прежде всего мешает высотное строительство. В многоэтажном доме голубятню пристроить трудно, но при желании удается. С противниками голубиного хобби ведется организованная борьба. Имеются союзы: «Воздушный посланец», «Счастливого пути!», «Рурский передатчик».

— А при чем тут «рысаки»?

— Ну как же! На спор. Чья птица быстрее вернется домой. Как на ипподроме. Ставки, тотализатор!

Рур начинается там, где кончается чистое небо. Нет, это не просто крылатое выражение!

В год на Рур падает до полутора миллионов тонн ныли, пепла, сажи. Жерла местных заводских труб выбрасывают в воздух до четырех миллионов тонн серного диоксида… Свыше двух миллиграммов яда на кубометр воздуха. Опасная концентрация!

Летчики свидетельствуют, что даже при самой ясной, солнечной погоде над Руром легко различим плотный купол смога.

И в эту гигантскую душегубку со всех концов страны, со всех городов, и не только немецких, но и датских, бельгийских, голландских, французских, каждое воскресенье летит полмиллиона голубей.

Голуби, голуби! Чарующая душу птица, прирученная уже в древнем Вавилоне!

Я по-новому приглядываюсь к лицам наших пассажиров. Я стараюсь отыскать в них столь свойственные юности следы свежести, живости, одухотворенности.

Свежесть! Ее ли напитаешь концентрированным раствором десятков солей, который по старинке здесь продолжают называть питьевой водой?

Живость! Здесь даже растения принимают карликовые, уродливые формы. У людей это называется рахитом.

Одухотворенность! Какая уж тут одухотворенность, где каждый четвертый ребенок либо вовсе не оканчивает начальной школы, либо исключается из профессиональных училищ.

Постой, приятель, постой. Ты скатываешься к стереотипу. Потешавший своими привычками, безграмотностью, жаргоном десятки лет всю страну «шахтер Антон» — человек немецкого Дальнего Запада» — уходит в прошлое, становится анекдотом, достоянием эстрадных остряков. Впрочем, чего гадать…

— Где учитесь, молодые люди?

Парни переглядываются. Мнутся.

— Не. Вкалываем. Я вкалываю.

— На шахте?

— Ну!

— А товарищ?

— Переквалифицируется. Из шахтера в полотера.

— А родители шахтеры?

— Были шахтерами. Пока углем топили.

Да, углем топят все меньше и меньше. Стремительный выход на экономическую сцену нефти оказался для рурских шахт роковым. Из полутора сотен штолен, действовавших тут в конце пятидесятых годов, осталось четыре, от силы пять десятков. Это значит, что полмиллиона горняков должны были подыскивать себе другую работу.

Говорят, что бытует великая идея газификации Рура, превращения угольных пластов с помощью ядерной энергии в газ. Но от осуществления этого заманчивого проекта отпугивают не столько астрономические цифры капиталовложений, сколько незначительные — увы! — запасы угля. Шахты не бездонны. Поговаривают, что окончательно их выскребут уже в нынешнем веке.

Похоже, что к памятникам старины — рыцарским замкам, соборам, крепостям — прибавляется еще один — заброшенная угольная шахта!

Но вернемся из абстрактных предположений на твердую землю. В данном случае на футбольное поле. Парни немедленно вступили в спор относительно достоинств и шансов клубов «Шальке-04» и «Боруссия» Посыпались имена футбольных знаменитостей, восстанавливались и смаковались эпизоды футбольных баталий, давались характеристики, высказывались предположения, прогнозы…

…Согласитесь, что в наш нервный, восприимчивый пек футбол играет роль главного зрелища. Футбол играет роль… Нет. Это уже не рурские парни. Это выдержка из газет и журналов, телеобозрений и радиопередач…

…Согласитесь, что футбол сегодня и кухня, кормящая тысячи и тысячи людей, и одновременно кулисы, скрывающие аферистов, дельцов, мошенников и проходимцев разных мастей и сортов…

…Согласитесь, что розыгрыш первенства мира по футболу — это настоящая война! А мы ее выиграли!

Это миллионнотиражная местная пресса. Это миллион телеэкранов, радиоприемников. Это сквозная тема, пронизывающая сознание бундеснемцев, еще долгое время после окончания последнего футбольного чемпионата.

Дорогой кожаный мячик, не пора ли выпустить из тебя воздух? Ты слишком раздулся и загораживаешь стекла, за которыми проносится рурская земля.

— Ну, а если бы вы выиграли миллион в «тото» (футбольный тотализатор). Что бы купили?

— Спортивный «Мерседес»! Огород…

— Домик с землей…

Заветная мечта рурца о клочке земли, о кустике зелени, о небе над головой. Все меньше незастроенного пространства. Вместо былого куста сирени перед окнами сиреневое облако из труб ближайшего комбината. И человек тоскует по земле и тянется к ней. И лепятся у насыпей автобанов, под бетонными лентами виадуков, у стен заводских корпусов жалкие лоскутки возделанной земли. Грядка цветов, грядка капусты, грядка картофеля… Много ли нужно «маленькому человеку»? Главное, чтобы не уходила из-под ног земля. А ее становится все меньше. И в поисках ее люди поставили на колеса жизнь. И крутятся, и вертятся, и мчатся колеса. Тысячи, миллионы автомобильных колес. По всем дорогам. Во всех направлениях. В поисках клочка земли, незастроенной, незатоптанной.

Здесь не редкость стоящая возле дома на особой тележке парусная яхта, или морской катер, или прицепной домик. На автобанах полно лошадей, но не везущих, а везомых. Для конных прогулок места не остается, и кто еще хочет скакать, должен отвезти скакуна в специально на то отведенные места. Автомобильные заводы выпускают специальные передвижные стойла. И прежде чем стать всадником, человек обязан быть шофером.

В урочный час стойло, или яхта, или домик будут прицеплены к автомобилю и проедут десятки, а то и сотни километров и будут поставлены в урочном месте (кемпинг) или спущены на воду рядом с десятками таких же катеров и яхт.

«Маленький человек» хочет жить.

Если все дороги и ведут в Рим, то только через Дортмунд. Скопище, клубок, неразбериха дорог. Завязки, развязки. Ответвления. Чехарда, разноголосица указателей. Свист пролетающих машин. Шорох шин. Мурлыканье мотора. И ни души. Насколько хватает глаз — ни одной живой души.

Соскальзываем на нужную ленту. Описываем плавную дугу и мчимся навстречу 220-метровой бетонной телевышке, символизирующей сегодняшний Дортмунд, город, насчитывающий около шестисот пятидесяти тысяч жителей.

Никакого Рура тут нет и в помине. Какой Рур? Здесь Вестфалия! Вестфальский банк, Вестфальское транспортное общество, Вестфальская печать, Вестфальские новости. Вестфалия. Вестфалия. Вестфалия.

Духовным, политическим и административным центром этой области или земли остается дряхлеющий, забитый церквами Мюнстер. Набирающий силы Дортмунд выступает в роли претендента. Его обычно называют «молодым городом». Это верно лишь отчасти. Не такой уж молодой этот претендент, расположенный на естественном перекрестке дорог, связывающих Рейн с Эльбой и Одером, если о нем упоминают хроники IX века. Правда, мало что осталось от имперских и ганзейских времен.

Дороги приводили в город не только купцов и ремесленников, но и солдат. Вместо традиционных замков и церковных шпилем дортмундский центр встречает нас гигантской бетонной башней знаменитой пивоварни «Унион бир» и рощей заводских труб еще более знаменитого гиганта — сталелитейного концерна «Хоеш».

Второе рождение Дортмунда произошло во времена гак называемого «грюндерства». Германия, как известно, вышла на капиталистическую арену довольно поздно, в конце девятнадцатого века. Но выход был бурным. Именно в те времена и был заложен фундамент ее тяжелой промышленности. Этот период вошел в историю под термином «грюндерство» (от глагола gründen — основывать, учреждать).

В самый разгар «черной лихорадки» местные пивовары изобретали, по мнению специалистов, выдающийся напиток — «светлое пиво». «Лихорадка» прошла, давно уже никто не занимается здесь углем. А пиво осталось и принесло городу мировую славу. И вовсе не столица хмельной Баварии Мюнхен, а рурский город Дортмунд уже давно держит первенство по производству столь популярного в этой стране напитка[10].

Унылые развалы улиц. Пустыри. Промышленные строения. Строительные площадки. Все это вперемешку, бессистемно. Строительство шло бурно, и у отцов города до реставрации уничтоженных бомбардировками исторических зданий руки так и не дошли. Дело ограничилось несколькими мемориальными досками, повествующими о том, что на данном месте стояло то-то и то-то. Так, рассматривая одну из витрин, я наткнулся на чугунную плиту, из текста которой следовало, что здесь располагалась старинная ратуша, та самая, в которой в течение десятилетий хранилась корона английских королей, попавшая сюда в качестве обеспечения за полученные от дортмундских купцов кредиты. Было это, впрочем, давно, в XIV веке.

Стиль зданий, которыми начинен торговый центр сегодняшнего Дортмунда, лучше всего выражается словом «витринный». Здесь сосредоточено около семи тысяч «торговых точек», среди которых с полдюжины настоящих гигантов, уже знакомых нам по Леверкузену.

Что манит людей в города? Наверное, жажда удовольствия, веселья. Поэтому Дортмунд старается быть веселым. Господа из пивоварен позаботились о широчайшей сети ресторанов, столовых, кафе, закусочных, как дневных, так и ночных, рассчитанных на все вкусы.

Веселиться так веселиться. В парк! Мимо нового стадиона, мимо спортивного зала на шестнадцать тысяч сидячих мест, мимо огромной пивной, мимо «романтических» ресторанов, вделанных в остатки городской стены. К башне. Скоростной лифт за минуту взвивает на высоту двести метров. Здесь ветер, панорама и ресторан. Ресторан крутящийся. Шесть оборотов в час. Каков оборот торговый — неизвестно. Сегодня во всяком случае замедлен. Погода! Займем столик у самого окна, закажем по потребности светлого пива и по горшочку местного блюда, так называемого pfeffer potthast (перец и лук с чем-то мясным), и окинем взглядом окрестность. Увы, ее не видно. Разве что близлежащие кварталы. А дальше все тонет в дымке. Она покрывает равнину и быстро сливается с небом. Постепенно начинает казаться, что это вовсе не равнина и не земля, а утреннее, белесое море. Оно движется, бурлит, наваливается на борт нашего судна. Открой окно, и помещение наполнится грохотом волн. Вот вдалеке показался силуэт небольшого острова, и еще одного, и еще. Целый архипелаг. Острова утыканы пальмами, группами пальм, увенчанных, правда, не зелеными кронами листьев, а черными, бурыми и желтыми полосками дыма. Погода здесь ни при чем. Даже в самые ясные дни видимость тут плохая. Делу помогают подзорные трубы, установленные по краям обзорной площадки. Раскошелимся на двадцать пфеннигов, прильнем на одну минуту к медным окулярам. И убедимся, что наши острова всего лишь обыкновенные, разбросанные по равнине заводы и рудники. Но горизонт раздвинется, и, если повезет с погодой, на востоке, на краю зеленого круга вестфальских лугов, можно будет разглядеть башни и шпили какого-то зеленого города. Ото Зост. Когда-то, веков пять назад, один из многолюднейших немецких городов, могущественный соперник Дортмунда, а ныне — окаменевшая древность, вмещающая в своих степах не только площади и улицы, но и сельские угодья. И это в часе езды от Рура, города, расползшегося на сто километров! Зост неправдоподобно красив. Чего никак не скажешь о Дортмунде! Древние стены Зоста, его башни, церкви, сложенные из удивительного по расцветке ядовито-зеленого камня, привлекают полчища художников и туристов. Насколько я понял, это какая-то разновидность мергеля. К сожалению, запасы этого камня исчерпаны.

Но минута прошла. Объектив подзорной трубы задернулся экраном, и мы возвратились в крутящийся ресторан на дортмундской телебашне. Глянем последний раз вниз. Под нами как раз тот механизм, который приводит в движение всю деловую жизнь города, — стальной концерн «Хоеш». И обороты нашего ресторана, и обороты местных, и не только местных, банков, и скорость наслоения новых этажей, и количество выпитых бокалов пива, и число спетых эстрадной звездой куплетов находятся в самой непосредственной связи со скоростью вальцов прокатных станов концерна «Хоеш». К их скрежету прислушиваются уши не только пятидесяти тысяч рабочих, занятых на этом производстве, но и остальных шестисот тысяч жителей Дортмунда. Остановись они, и город тут же замрет, погрузится в спячку, как его восточный зеленокаменный сосед.

Но Дортмунду такая участь пока не угрожает. Бундесреспублик не мыслит себя без стали и, разумеется, без пива. Дортмунд принадлежит к очень небольшому перечню рурских городов, которые в период угольного кризиса 60-х годов не только не потеряли, но и прибавили в числе своих жителей, предоставляя безработным шахтерам место в других отраслях хозяйства.

На Дортмунде Рур не обрывается. Восточной границей региона принято считать город Хамм, печально известный грандиозной катастрофой 1908 года, унесшей жизнь 348 горняков. Но наш путь теперь на запад, сквозь толщу Рура. Конкретнее — в город Ванне-Эйккель, который более всего знаменит плотностью своего населения: около пяти тысяч человек на квадратный километр! Где начинается Ванне-Эйккель и где он кончается, установить трудно — настолько он спрессован соседями.

В недавнем прошлом добрая половина Эйккеля состояла из шахтеров. Стандартные двух-трехэтажные домики составляют стандартные улицы, стандартные улицы кристаллизуются в стандартные кварталы, скученные и скучные. И среди них или, точнее, над ними тоскливо возвышаются копры с застывшими колесами.

Ванне-Эйккель не имеет собственного кладбища. Оно арендуется у соседей. Зато здесь есть другое кладбище. Я видел кладбища паровозов. Кладбища пароходов. Теперь увидел кладбище шахт. Шахты здесь, как корабли, носят имена: «Каролина», «Князь Бисмарк», «Рассвет»…

Остывший паровоз. Покинутое судно. Не правда ли, грустное зрелище. Остановленная шахта — еще грустнее. Ее копр и впрямь напоминает рубку выброшенного на сушу корабля — огромного, беспомощного!

Шахтеры ищут применения своим силам на других предприятиях города или в соседних городах — Бохуме и Херне. «Соседних» — это условность. Табличка на перекрестке в лучшем случае.

История Бохума — это история средневекового городка, переросшего в центр металлургического, машиностроительного, стекольного и многих других производств, включая отливку церковных колоколов. Именно здесь, в Бохуме, был отлит «Колокол мира», находящийся ныне в Хиросиме.

Деловой центр Бохума встречает нас, как и подобает деловому центру, широкими проспектами, обсаженными стеклянно-бетонными параллелепипедами небоскребов, украшенными названиями фирм, банков, страховых обществ и универсальных магазинов. По тротуарам движется поток людей, по мостовым — еще более густой поток автомашин. В лабиринтах этажей умные компьютеры день и ночь подсчитывают результаты деятельности. Ведь все здесь сводится в конечном счете к прибыли и убытку. Все заняты своим делом. Даже пастушок трубит в рог, собирая стадо, которое пасется на опушке бескрайнего букового леса[11], давшего название близлежащему городку…

Строго говоря, Рур начался в Бохуме. Потому что именно здешнему механику Францу Диннендалю удалось первому приспособить паровую машину для откачки воды и тем самым проложить дорогу в глубь угольных пластов. Случилось это всего лишь в прошлом веке.

Горняцкая профессия Рура уходит в прошлое. Это факт. И одним из памятников ему — Бохумский горный музей, размещенный на территории одной из остановленных шахт. Но прошлое напоминает о себе не только музейными экспонатами. Смещение почвы, трещины в стенах домов, провалы, кратеры, колодцы… Это обваливаются покинутые штольни.

Это — прошлое. А сейчас мимо нас проскакивают бесконечные корпуса автомобильного концерна «Опель», фирмы «Крупп» и по меньшей мере трех сотен других, не столь знаменитых.

И вдруг начались луга! Настоящие луга с зеленой (даже зимой) травой и до неправдоподобия породистыми коровами. Сорок процентов городской площади Ботума отведено под сельское хозяйство!

Путь наш строго на запад. Клочки полей. Обрывки каких-то каналов или речек. Клочки поселков. А в общем впечатление, что едешь окраиной необъятного города. Словно театральные кулисы, колеблются на близком горизонте клубящиеся кратеры градирен, шагают стальные шеренги высоковольтных линий, изломанные, точнее, нервные сплетения стальных конструкций, труб, скелеты подъемных кранов, конусы терриконов. И всюду, всюду бетонные термитники поселков. Да еще серая асфальтовая лента дороги. И ни души вокруг! Ни собачьего лая. Ни песни. Ни крика. Лишь равнодушные в споем полете автомашины. Колонна туда. Колонна сюда. II кажется, нет конца-края этой унылой, расползшейся по равнине окраине. Коробочки автомобилей. Коробочки домов. Ящики корпусов. «Крупп»? «Тиссен»? «Сименс»? Копры с застывшими колесами. Шеренга двухметровых бетонных труб. Кварталы домов, складов, гаражей. Километр. Второй. Десятый. И растет уверенность, что никогда не раскрываются начищенные до черноты окна этих домов. Никогда не показываются в них людские лица. Да и вообще людьми ли заселены эти здания? Вот они — сбегаются, прижимаются друг к другу, ползут в небо.

Площадь. Бесцветные фасады. Слева. Справа. Впереди. Одну сторону площади ограничивает церковь. Невдалеке бронзовая фигура поджарого, энергичного человека в рабочей куртке и высоких сапогах. Это Альфред Крупп — «пушечный король». Мы в Эссене. Других Круппов здесь не осталось. Не осталось и самого Эссена. Из стертого в порошок города уцелело единственное здание — «Хюгель» (вилла Круппов). Едем в «Хюгель». Теперь этот дом принадлежит муниципалитету и используется по мере надобности в качестве музея, концертного зала, места встречи высоких гостей и т. п.

Полотна картин, развешанные в залах виллы, воссоздают историю знаменитой династии Круппов фон Боленов и Гальбахов, последний отпрыск которой проживает свою ежегодную ренту — говорят, семь миллионов западногерманских марок (примерная стоимость тысячи автомашин «Жигули») — где-то в далекой Бразилии.

Самая крупная во всем капиталистическом мире частная (в смысле: принадлежащая одной семье) фирма «Фридрих Крупп» закончила свое существование в 1967 году с долгом, превышающим три миллиарда марок. Нынешний «Фридрих Крупп» — это так называемое общество с ограниченной ответственностью. Безликое, но процветающее.

Со стен четырехсот залов виллы «Хюгель» на нас смотрят ее бывшие владельцы. Вот он — родоначальник фирмы, бородатый кузнец Фридрих Крупп, вот его сын Альфред, а вот и последний из «пушечных королей» — военный преступник и банкрот Альфред… Просторная комната. Огромный, но без всяких затей письменный стол. Примитивное по нынешним понятиям кожаное кресло. Это рабочий кабинет владельца фирмы. Книжные шкафы. Еще портрет. С холста на нас смотрит миловидная молодая женщина. Это фрау Берта, имя которой было присвоено знаменитой в свое время пушке, обстреливавшей в первую мировую войну Париж.

Пушек фирма «Крупп» больше не производит. У входа на виллу установили гигантский пароходный винт, как бы символизирующий новое плаванье. Сегодняшний «Крупп» — это суда, машины, прокат, то есть сталь, сталь и сталь.

О Круппах ходят легенды.

Энергия. Смекалка. Труд. Труд не может быть не коллективным. Цель труда — общее благо! В этих словах философия Круппов — основателей фирмы. Да, это верно: в эпоху безудержной эксплуатации пролетариата, еще не организованного, еще не обретшего оружия, рабочие Круппа находились в привилегированном положении. На предприятиях фирмы было введено больничное страхование, существовала пенсионная касса, больница, клиника, дом для престарелых рабочих… Владельцам фирмы хотелось классовой гармонии.

Классовой гармонии не получилось.

Получилось вот что. Бурное развитие германской промышленности привело к усилению экономического господства буржуазии, к росту финансового капитала и его влияния. Главным итогом этого процесса явился классовый блок милитаристов, главенствующих в политике, и капиталистов, господствующих в экономике. Основой этого блока были боязнь организованного пролетариата и жажда захватов.

Прусская военщина проводила широкую захватническую политику, немыслимую без тяжелой промышленности, обеспечивающей агрессора оружием, снаряжением, боеприпасами.

Ярчайшим примером, иллюстрирующим историю этого процесса от его начала до неизбежного логического конца, могут служить и история самой фирмы «Крупп», и история фамилии Круппов… Войны, фашизм, крах.

Фасады наступают на дорогу и постепенно загоняют ее под землю. Так даже удобнее. Тот же бетон, теперь нс только по сторонам, но и сверху.

Километры туннеля выливаются наконец в узкое бетонное ущелье. Бетон сменяется кирпичом. Это заборы предприятий, складов, шахт. Дно ущелья ползет неуклонно вверх, и вот уже стеклянные стены банков, правлений, страховых обществ. Ни деревца, ни кустики, пи травинки. Асфальт и этажи. Размер стекол увеличивается. Окна превращаются в витрины. Проезд закрыт. Зона пешеходов. Здесь начинается торговый центр города. Сити. Закупочный центр.

Новизна радует глаз. Всегда ли? Всегда ли хороши чистота и порядок? Вот мы шагаем по центру Эссена, вдоль бесконечность витрин, по вылизанному асфальту. Я взираю на безупречную рациональность выштампованных зданий и чувствую себя то ли в музее, то ли и закупочном центре Леверкузена либо Дортмунда… Об этой ли экзотике незнакомых городов мечтал я мальчишкой…

Когда-то Эссен считался крупнейшим угольным центром Европы. В его границах двадцать одна шахта. Их копры возвышаются над серой корой крыш. Но большинство их уже закрыты. Двор одной из таких шахт виден нам из окна рабочего локаля (столовой), куда мы зашли выпить по стакану пива. Известно, что неработающий, отстраненный от дел человек, как правило, опускается. Становится неряшливым, поникшим, заброшенным. Точно такое происходит и с закрытым предприятием.

Заросший кустами двор. Разбитые стекла. Запустение. На крышу одноэтажного флигелька какой-то чудак затащил автомашину. Может, для рекламы?

— Вот, закрыли шахту. Говорят, убыточна. Неужели все в жизни только и сводится к одной прибыли?

Это, очевидно поймав мой взгляд и как бы подслушав мысли, произносит наш случайный сосед по столу. Старый, по всему видать, шахтер. Нет, он совсем не производит впечатление бедного, тем более опустившегося человека. Только грустного. Только, пожалуй, одинокого. Что ж, жизнь шагает вперед. Старое уступает место новому. Эссен остается бастионом промышленности, и многочисленные параллелепипеды небоскребов, начиненные управлениями и отделами бесчисленных объединений и фирм, подпирают купол мутных рурских небес ничуть не хуже старых копров и заводских труб. И они, и этот Сити, сконцентрировавший на пятачке, чуть превышающем полгектара, свыше тысячи магазинов и складов, кричат о том, что город уже не желает котироваться ни как шахтерский поселок, ни как индустриальный центр. Сегодняшний Эссен желает быть центром, неофициальной столицей всего рурского края. Того же, впрочем, желают Дортмунд и Дуйсбург.

Похоже, что безрадостный промышленный стан, из которого деловые люди с окончанием рабочего дня уезжали, лучшим достоинством которого считалась его близость к Дюссельдорфу, уходит в прошлое, туда, куда уже давно канул ничтожный средневековый городок, прозябавший столетия под властью епископов, изгнанных лишь в начале прошлого века. Впрочем, Эссен и сегодня — резиденция епископа Рурского…

В самом центре фантастического храма менял и торгашей, каким представляется Сити, притулилась средневековая церковь, построенная еще в 852 году, разумеется, восстановленная после 1945-го, так называемая Мюпстеркирхе. Толстые, очень толстые каменные стены ее не пропускают городского шума. Трепетное, удивительно мягкое пламя свечей. В нише, за толстой стальной решеткой, золотая фигура богоматери. Самая древняя из всех известных в Европе изображений девы Марии. Ее немигающие черные глаза смотрят в темноту. На ее коленях непропорционально большой, толстый младенец — Христос…

Вечереет, и Эссен зажигает огни.

В принципе любое слово — образ. Вечерний Эссен, точнее, его торговая сердцевина ассоциируется у меня со словом «оргия». В густую, влажную, лучше потную темноту льются потоки света. Тысячи, десятки, может быть, сотни тысяч трубок, лампочек, фонарей, прожекторов искрятся, вспыхивают, сияют, расплываются, гаснут и снова зажигаются ярчайшими цветами в бесчисленных штрихах фантастической, огненной, затопляющей мир и сознание феерии.

И снова дорога. Теперь на Дуйсбург.

В надвигающихся сумерках скорее угадываются, чем различаются, ставшие уже привычными глазу пустыри, клочки зелени, силуэты заводских корпусов. И вообще вся окрестность представляется гигантским, не очень хорошо прибранным двором невидимого и невиданного завода. Впечатление усиливается заревами оставленного Эссена и другим, пока еще бледным, но все сильнее разгорающимся по мере нашего продвижения вперед.

На дорожных знаках замелькало новое имя: «Рурский центр». С основного ствола автобана соскальзывают ручейки съездов. Оставим их без внимания. Нам в Дуйсбург. А на «Рурский центр» полюбуемся издали. Стеклобетонная коробка. Десяток суперунивермагов под одной крышей.

— Почему не в городе? — спрашиваем у нашего спутника.

— Потому что в городе нет места!

— А как же покупатель?

— А на автотранспорте!

Можно ли представить любой современный крупный город без транспорта? Нет, нельзя. Вот точно так же нельзя представить Бундесрепублик без автодорог. Словно щупальца неведомого космического чудовища, расползаются они по земле, ползут, выбрасывая все новые и новые отростки. Оплетая и ощупывая землю слов но в поисках чего-то очень важного, главного.

Все ближе, все плотнее, все ярче надвигающаяся полоса электрического света и висящее над ней крова-во-медное, не похожее на эссенское зарево. Все гуще стволы заводских труб: «классических» кирпичных, бетонных, стальных, сдвоенных, строенных, оплетенных какими-то конструкциями, обросших стенами зданий. Неразбериха, кажущийся хаос труб, конструкций. Ажур словно шагающих колоннами вдаль подъемных кранов. Пространство наполнилось освещенными окнами. Это Дуйсбург.

Немецкое слово «бург» (замок, крепость) — женского рода. В силу этого огнедышащий Дуйсбург величают королевой, точнее, «стальной королевой». Действительно, это одна из крупнейших сталеварок мира! Здесь, в ревущем огненном царстве Тиссена и Маннесмана, производится более трети всей западногерманской стали. Здесь же, где Рейн встречается со своими притоками Руром и Эмшером, разместились гавани. Говорят, что общая длина их причалов составляет около пятидесяти километров! Здесь ежегодно пришвартовывается и отчаливает шестьсот судов, обеспечивающих ежегодный товарооборот от тридцати до пятидесяти миллионов тонн.

Морские ворота Рура. Зерно из Канады, шерсть, хлопок, рыба из Англии, руда и фрукты из Испании, мясо, кофе, нефть из Азии, руда, шерсть из Австралии, целлюлоза, руда, дерево, рыба из Скандинавии.

Как над Эссеном витают тени Круппов, так над Дуйсбургом витают тени Тиссенов. Тени, не более. Самих Тиссенов здесь нет. Друг Гитлера Фриц Тиссен угодил в Бухенвальд, а благородная наследница «стальной» фамилии графиня Анита Амелия Тиссен де Зихи обитает в каком-то модерновом замке, вдали от Рура, благополучно снимая дивиденды со своих акций, составляющих сумму двести пятьдесят миллионов.

Заводы фирмы «Тиссен» на севере. Заводы фирмы «Маннесман» на юге. Чудовищные легкие города, от дыхания которых гибнут деревья и чахнет все живое.

С понятием «королева» все-таки связывают нечто изящное, возвышенное, благородное… Здешняя короле-пл — исключение. Трудно придумать город более унылый, бесформенный, безликий. Из старых построек здесь сохранились ратуша да стоящая рядом с ней церковь. Оба здания, правда, очень хороши.

Впрочем, понятие о красоте — дело сложное! По-своему красив и Дуйсбург. Во всяком случае впечатляющ! Этого от него не отнимешь! Взгляните на карту. На тридцать километров растянулся он по правому берегу Рейна. Но что карта: черные фигурки и значки. Заменим эту карту цветной фотографией, сделанной, как говорили в старину, с птичьего полета. Где же город? Бурая, скорее, оранжевая, «горящая» земля. Оранжевые кирпичи корпусов, оранжевые горы рудных пород, оранжевые черепицы крыш, оранжевая пыль, пропитавшая воздух и землю. Жерла труб, жилы железнодорожных путей, оранжевые составы. И ровная, широкая голубая, серая или оранжевая, в зависимости от погоды, лента Рейна.

Батюшка-Рейн! Нет тебе равной по красоте реки во всей Западной Европе. Сколько городов, деревень, поселков разместилось на твоих берегах. Но нет, наверное, среди них такого другого огнедышащего города, как Дуйсбург — морские ворота Рура.

Лента дороги начинает круто уходить вверх. И вот обрывается берег, город, Рур. Под нами Рейн. Выхваченная из темноты прожекторами бурлит рейнская вода. Бурлит под винтами сотен самоходок, причаливающих и отчаливающих. Громадные и одновременно легкие, даже грациозные портовые крапы наклоняются над водой и потрошат железные туши барок.

Вы слышите? В рурских городах грохочут прокатные станы, скрежещут зубья угольных комбайнов, шуршат ленты конвейеров. Уголь превращается в кокс, анергию, химикаты. Руда становится сталью, трубами, рельсами, машинами и тысячами других хороших и полезных вещей. Вот их подхватывают стальные руки крапов и осторожно опускают в трюмы длинных барж. Они доберутся до Роттердама, Антверпена, Бремена, Гамбурга и, перегруженные на океанские суда, разойдутся по всем странам света. А потом, неважно когда и где, воплотясь в руду, шерсть, дерево и тысячи других хороших и полезных вещей, возвратятся в дуйсбургскую гавань.

Темнота слизывает контуры. Остаются цвета. Сигнальные фонари барж, факелы труб, голубые всплески прожекторов, а над ними — широкая червонного золота полоса. И чем гуще темнота, тем ярче разгорается эта кровавая полоса огня. Вот она опрокидывается в Рейп и зажигает его. И отсюда, с высокого моста, ясно различимы два широких золотых кольца с вкрапленными драгоценными камнями: рубинами, сапфирами, бриллиантами. Это и есть корона «стальной королевы», главной сталеварки страны.