Геометрия и "Марсельеза"

Груша созрела

Капризов судьбы не предугадаешь. Стоило египетским беглецам после многодневного качания на волнах Средиземного моря пристать к французскому берегу, как фортуна озарила их самой обольстительной из своих улыбок.

— Бонапарт вернулся! Он снова с нами! — слышалось вокруг.

— Он не позволит этим пентархам разграбить страну и отдать ее на поругание врагам!..

Корабли, прибывшие из Африки, по всем правилам следовало поставить в карантин: слишком уж велик был контакт с зачумленными у их экипажей. После всех неприятностей на фронтах и внутри страны не хватало Франции еще и чумы. Но жители Фрежюса решили иначе.

— К черту карантин! Лучше чума, чем интервенты! — кричала толпа на пристани.

И люди понесли Бонапарта на руках. Его встретили не как дезертира, бросившего войско, а как «героя, спасшегося чудом».

Ученые Монж и Бертолле, ехавшие во время триумфального путешествия Бонапарта в его же карете, только и видели, что всеобщее ликование. «Толпа была такова, даже на дорогах, — писала тогда газета «Монитер», — что экипажи с трудом могли двигаться.

Все города, через которые он проезжал от Фрежюса до Парижа, по вечерам были иллюминованы». Заметим, что проворные лионцы даже успели сочинить и поставить пьесу «Возвращение героя, или Бонапарт в Либне»,

И уже никак не вязался с этой помпезностью вид спутников генерала. Одежда ученых была столь поношенной, выгоревшей и запыленной, что когда один из них, мы говорим о Монже, прибыв к порогу собственного жилища, его туда сначала не впустили.

Недоразумение было вскоре преодолено, и Монж, повидавшись со своими близкими, немедля помчался к любимому детищу — в Политехническую школу, к сотням своих сыновей…

Его появление на заседании ученого совета вызвало всеобщее волнение. Совет, как записано в журнале протоколов заседаний, «прекратил свои дела и выразил большую радость в связи с возвращением Монжа и Бертолле. Глубокая признательность за искренние дружеские чувства была ответом Монжа. Потом он рассказал, что все ученики школы, участники похода, отличались в Египте поведением и своими дарованиями. Они стали там мужами, несмотря на свою молодость. В сражениях они не уступали закаленным гренадерам, а при осадах по благоразумию и хладнокровию были равны опытным офицерам инженерных войск. Члены совета долго не могли успокоиться, и на заседании не сразу восстановился порядок». Из других источников явствует, что Монжа едва можно было остановить.

Не хуже был встречен и Бонапарт. Как это ни странно, Директория не позволила себе ни одного упрека в адрес полководца, бросившего войска.

Академию же он без труда сумел убедить, что египетская экспедиция была совершена исключительно в интересах науки. Самые выдающиеся умы того времени Бертолле, Монж, Лаплас, Шапталь, Кабанис, Мари-Жозеф Шенье, все ученые, поэты и мыслители были убеждены, что этот генерал, математик и философ создаст республику, о какой они мечтали. К такому выводу пришел, в частности, историк А. Олар.

Накануне переворота 18 брюмера Бонапарт предупредил Монжа: «Скажи своим Зятьям, чтобы они не были завтра на заседании Совета пятисот. Возможно,

там не обойдется без кровопролития». А вечером того же дня зарядил два пистолета и положил около своей кровати. На недоуменный вопрос Жозефины он ответил: «Могут произойти события, из-за которых эти предосторожности необходимы».

Сказав это, Бонапарт лег и заснул сном праведника.

В течение двух последующих дней с правлением Директории было тихо покончено: даже не пришлось никого ни убить, ни арестовать. Лишь Баррас, согласившийся отойти от политики, был отправлен под конвоем в свое имение.

Крупная буржуазия, как отмечал известный советский историк, академик Евгений Викторович Тарле, мечтала о диктаторе, способном восстановить торговлю и развить промышленность, обеспечить мир и внутренний «порядок». Средняя и мелкая буржуазия желала того же. Что же касается рабочих, то им надоели голод и безработица. «Мы хотим такого режима, при котором едят», — говорили поденщики.

Именно господство спекулянтов при Директории, подчеркивал Ф. Энгельс, привело Францию и революцию на край гибели и тем самым дало предлог Наполеону для государственного переворота.

Методы, которыми воспользовался тогда Бонапарт, теперь широко известны: какие-то две-три недели интриг, подкрепляемых материально, да два взвода гренадеров— и у революционной Франции вместо пяти директоров стало три консула, из которых первый — Бонапарт.

— Я не интриган, — говорил он как раз в эти дни, — Вы меня знаете… Мы хотим республику, основанную на свободе, на равенстве, на священных принципах народного представительства.

Когда же это представительство зашевелилось, когда оно вздумало противиться произволу, Мюрат, участвовавший в заговоре, крикнул своим гренадерам нечто непечатное, похожее на «Вышвырните-ка эту публику вон!»

Гренадеры, разогнавшие Совет пятисот, были убеждены, что спасали республику, и, как отмечалось в тогдашней печати возвращаясь в казарму, пели революционную песню «Ça ira», что в приблизительном переводе означает: «Наша возьмет!»

Да что гренадеры! В глазах огромного большинства народа генерал Бонапарт был представителем революции. В глазах Монжа и других ученых он был еще и представителем науки. — Таким ее представителем, который еще два года назад аккуратно посещал академические заседания, где всегда играл роль не генерала, а рядового участника. Монжу очень импонировали его слова: «Единственные победы, не вызывающие горького чувства, это победы над невежеством. Нет более почетной и более полезной для народа деятельности, чем распространение знаний. Истинное могущество Французской республики отныне должно заключаться в том, чтобы не было ни одной идеи, ею не усвоенной».

Вот в это-то «отныне», в этот столь желанный расцвет науки, просвещения и промышленности и верил Монж, всем сердцем поддерживая свержение растленной и ненавистной народу Директории.

В душе ученого еще звучала «Марсельеза», исполненная оркестрантами по приказу Бонапарта в Кампоформио, он еще помнил, как этот революционный генерал залпами своих пушек расшвыривал мятежников-роялистов в Париже. Помнил, как десять лет назад с «Марсельезой» на устах волонтеры громили войска герцога Брауншвейгского, шедшего покарать Париж, покарать народ.

Русский князь А. Н. Голицын тогда недоумевал, почему столь «прославленный стратег» во главе отлично экипированной и вымуштрованной армии «принужден был отступать-перед войсками, состоявшими из бродяг и сволочи». Екатерина П тешила себя надеждами. «Грядет Цезарь!» — пророчески восклицала она в 1791 году. Но Цезарь в ту пору не пришел. В Петербург был приглашен граф д’Артуа, и самодержица торжественно вручила ему шпагу с бриллиантом и надписью «С богом за короля». Но усмирение санкюлотов графу оказалось не по силам. Выданные ему деньги расстаяли, а шпага, освященная в Александро-Невской лавре, попала к ростовщику.

Что было тому виною? На этот вопрос лучше всего отвечают слова одной французской песенки времен революции: «Это вина Вольтера, это вина Руссо». А еще, добавим мы, вина Конвента, Комитета общественного спасения, солдат и генералов революционной армии, включая и Бонапарта, вина их руководителя, организатора побед базара Карно и организатора производства оружия и боеприпасов Гаспара Монжа.

Цезарь пришел позже. Лишь в 1799 году мечта русской царицы осуществилась. Этого Цезаря родила сама революция. Имя ему было Бонапарт. Это сейчас историки легко и уверенно констатируют, что Наполеон принял участие в революции не в силу внутренней убежденности, а лишь для достижения собственных честолюбивых целей. Тогда же, в последнем году XVHI века, в оценке этой личности заблуждались не только гренадеры. Заблуждались и мудрецы-академики.

«Я бываю то лисой, то львом. Весь секрет управления заключается в том, чтобы знать, когда следует быть тем или другим», — говорил Наполеон. С Монжем он всегда был лисой, всегда заигрывал с простодушным ученым, оказывал ему внимание, терпел от него даже резкости, ибо знал, что силой от этого человека добился бы меньшего.

На острове Святой Елены, подытоживая свою жизнь, он вряд ли был неискренним, когда говорил о Монже такие слова:

«Можно было бы думать, что Монж — ужасный человек. Когда было решено начать военные действия, он поднялся на трибуну Якобинского клуба и объявил, что отдаст двух своих дочерей первым солдатам, которые будут ранены во время наступления. Разумеется, этого он не мог сделать по своему желанию, но этим он хотел воодушевить слушателей. Потом он призывал перебить всех роялистов-аристократов…

И между тем он был самым безобидным, самым слабым из людей, неспособным убить даже курицу. Этот ярый республиканец проявлял по отношению ко мне необычайный культ. Он обожал меня. Он любил меня так, как любят любовницу».