Геометрия и "Марсельеза"

Устойчивость сложных натур

Кампанией 1814 года начался еще один акт драмы, идущей на европейской исторической сцене с тех пор, как Наполеон приступил к осуществлению своих военно-политических замыслов.

Маршалы императора приуныли и наделали немало ошибок. Зато Наполеон в этой кампании превзошел сам себя. Он славно опять превратился в генерала Бонапарта времен Итальянской кампании. Выиграв за несколько дней ряд блестящих сражений, он имел все основания говорить: «Я уничтожил 80 тысяч врагов с помощью новобранцев, которые были едва одеты…»

Мечась с фланга на фланг, словно тигр в клетке, он разбивал одну армию союзников за другой, но его войска таяли, а войска союзников росли. Коалиция не жалела на эту войну ни людей, ни средств: она твердо решила не давать Наполеону передышки, чего бы это ни стоило. Если не добить «чудовище — сейчас, то через год-два с ним уже никто не справится.

В начале кампании, получив несколько серьезных поражений подряд, союзники дважды предлагали Наполеону перемирие. Однако «развоевавшийся» Наполеон был уже ослеплен своими блистательными победами. Он решил, что половина дела уже сделана, и остается только бить врага, не давая ему опомниться.

Император зашел в тыл союзной армии, чтобы сковать ее действия и отрезать от Рейна. И в этот момент союзники решились на дерзкий шаг. Их войска неожиданно двинулись ускоренным маршем прямо на Париж, рассчитывая, что в отсутствие Наполеона столица долго сопротивляться не будет и что там найдется достаточно предателей. Расчет был верен. Предатели нашлись, и министр иностранных дел Талейран в их числе.

Этот беспринципнейший гений политики в своем дневнике не случайно записал: «Устойчивость сложных натур — в их гибкости». Чрезвычайную гибкость и изворотливость он проявил и на этот раз.

Отбросив войска маршалов Мармона и Мортье, мешавших движению к столице, стотысячная армия союзников подошла к Парижу и после боя, в котором потеряла девять тысяч человек (среди них шесть тысяч были русские), вынудила Мармона капитулировать.

«Превосходный шахматный ход!» — великодушно оценил этот маневр Наполеон, еще веривший в победу. Но когда он подошел к Фонтенбло, было уже поздно. К этому времени верными императору оставались только войска, которые он привел. Устроенный Наполеоном смотр подтвердил это. «На Париж!» — кричали солдаты. Однако маршалы молчали.

И вновь собрался сенат. Говоря более строго, Талейран собрал часть сенаторов и заставил их вотировать низложение Наполеона. Среди них были и ученые — автор «Небесной механики» Лаплас, трезвый аналитик Бертолле… Но Монжа с ними не было. Верный своей дружбе с Наполеоном, он уехал в Бургундию за сутки до этого позорного, с его точки зрения, заседания сената.

В прошлом Монж был почти единственным, кто позволял себе не соглашаться с императором, спорить с ним, защищать людей, открыто боровшихся против него, сопротивляться и мешать реакционным нововведениям императора, особенно касавшимся Политехнической школы, но толкнуть падающего Наполеона он не мог.

Сенат, созданный Наполеоном, счел себя вправе «призвать на престол» монарха потомственного, легитимного — Бурбона. Причем призвать от имени народа.

«Французский народ, — сказано в его акте, — свободно призывает на престол Франции Луи Станислава Ксаверия французского, брата последнего короля, и после него — других членов династии Бурбонов в соответствии с древним порядком».

Маршал Ней был чрезвычайно возмущен решением сената. «Этот презренный сенат, — сказал он в беседе с царем Александром, — всегда торопился повиноваться воле человека, которого он теперь называет тираном. По какому праву сенат возвышает теперь свой голос? Он молчал тогда, когда обязан был говорить; как он позволяет себе говорить теперь, когда все повелевает ему молчать?»

Высказывание маршала ничего, разумеется, не изменило. Все шло в Париже «в соответствии с древним порядком». Колебания были только в Фонтенбло, да и то недолгие. Прежде чем подписать свое отречение, Наполеон еще раз обратился к своим маршалам.

— А может быть, мы пойдем на них? — сказал он с прежним задором, — Мы их побьем!

Но если сенат говорил, когда ему надо было молчать, то маршалы императора поступили наоборот. Они молчали, когда Наполеон ждал, что хоть кто-нибудь из них заговорит и поддержит его. Старая гвардия была готова умереть за императора, а военачальники нет. Они молчали.

К великому удовлетворению Коленкура, Нея, Макдональда, других маршалов, утомленных, как и вся Франция, многолетней кровавой битвой, утром 6 апреля 1814 года Наполеон подписал отречение, театрально заявив при этом, что нет такой личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции.

Попрощавшись со своей гвардией во дворе дворца Фонтенбло, Бонапарт сел в карету и, провожаемый криками гвардейцев «Да здравствует император!», отправился в ссылку, на остров Эльбу, все двести двадцать три квадратных километра которого были отданы великодушными победителями в его полное владение. По словам лорда Розбери, боцман с английского корабля, на котором Наполеон был доставлен на Эльбу, пожелал ему на прощание от лица всего экипажа «долгой жизни, благополучного пребывания на острове и большого успеха в другой раз».

А через несколько дней дряхлеющий граф Прованский въехал в Париж в качестве нового короля — Людовика XVIII. «Без священного права, — сказал он русскому царю, — я лишь немощный старец, давно изгнанный, вынужденный просить убежища. Но по этому праву изгнанник является королем Франции».

Наполеоновская империя пала. Но не пал город Антверпен. Бешеные атаки, предпринятые на следующий же день после прибытия Карно, ничего не дали. Тысячи бомб, ядер и ракет не сломили защитников города. Старый патриот Карно остался непобежденным защитником империи, невзирая на всю его нелюбовь к монархам. Он защищал не империю, а Францию от самого худшего из зол, которые знал — от реставрации феодального деспотизма.

Бронзовый памятник в Антверпене увековечил героя. Несгибаемый Карно высится на постаменте с опущенным факелом в руках. Приказ о том, чтобы сдать город без боя и отойти от дел, генерал Карно получил уже от Бурбонов.

Изгнали из армии не только старика Карно. Прочищена была вся армия. Многих офицеров уволили, а тех, что остались, привели под белые знамена, против которых они совсем недавно так лихо сражались. Над солдатами Бонапарта реяли знамена, на которых императорскую пчелу сменили королевские лилии. Старым воякам не очень-то нравилось служить под знаменем эмигрантов и подчиняться их сыновьям, произведенным в офицеры.

«Они ничего не забыли и ничему не научились», — сказал о Бурбонах проницательный Талейран. Старый политик и здесь оказался прав. Роялисты решили круто повернуть руль и перевести часы на четверть века \ назад. Им надо было вытравить из сознания людей все, что связано с революцией, и покарать всех, кто был с нею связан. Национальный институт должен был немедленно лишиться трех выдающихся ученых — Гаспара Монжа, Гитона де Морво и Лазара Карно. На их место уже было приказано, вопреки демократическим принципам академии, назначить новых членов. Однако этим преобразованиям помешали странные сообщения печати.

… «Корсиканское чудовище покинуло Эльбу», — забеспокоились газеты. «Сумасшедшему будет возвращено сознание», — успокаивали другие. «Узурпатор вошел в Гренобль!» — озадаченно сообщили третьи «Бывший император Франции находится в Лионе», — бесстрастно объявили четвертые, начиная улавливать суть дела. Вскоре газеты не без радости сообщили, что «Наполеон приближается к Фонтенбло» и, наконец, возрадовались: «Его императорское величество ожидается сегодня в своем верном Париже».

Так реагировали газеты на тот факт, что Наполеон на Эльбе не усидел, словно и впрямь решил воспользоваться советом английского боцмана. Народ же отвечал по-другому, и понятно почему. Переворот во Франции назрел, что отлично понимал и русский двор. Наполеон тоже знал о неустойчивом положении в стране и ждал благоприятного момента.

Как и в случае переворота 18 брюмера, он вновь попал «в самую точку». Ненависть к Бурбонам, этим ставленникам иностранной интервенции и защитникам привилегий аристократов, была к этому времени настолько велика, что стоило беглецу с Эльбы появиться на французской земле, как тысячи крестьян встретили его возгласами: «Да здравствует император! Долой попов! На фонарь аристократов! Смерть роялистам!»

В Лионе, как и в Гренобле, Наполеона встретили пением «Марсельезы»… В Тулузе с той же песней на устах носили по улицам бюст императора.

Якобинцы и атеисты воспрянули духом, узнав о речах возвратившегося Наполеона, который обещал дать народу свободу и мир. Как воспринял это событие Монж, нет нужды и говорить. Ликование было всеобщим и открытым. Это особенно нравилось Монжу, который чуть было вновь не воспрянул якобинским духом.

Уже не как солдат, а как политик Наполеон вновь овладел Францией. Не сделав ни единого выстрела, он с триумфом вошел в Париж, и обезумевшая от счастья толпа внесла его в Тюильрийский дворец, где еще не успел остыть камин, растопленный для короля.

Столь феерическое начало Ста дней с исчерпывающей полнотой раскрывается в ярком высказывании Маркса. «Почему, — спрашивал он, — народы со времени Реставрации так тосковали о Наполеоне, которого они только что приковали к уединенной скале в Средиземном море?» И тут же дал ответ: «Потому что легче переносить деспотизм гения, чем деспотизм идиота».

Наполеона, этого гениального деспота, который «завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну», все-таки любили и неграмотные солдаты, и умудренные научным знанием и жизненным опытом академики. Правда, разные люди любили по-разному.

За время ссылки отвернулись от Наполеона Бертье и Ней. Его предал мамлюк Рустан, верность которого талантливо воспета десятками не менее преданных императору поэтов и художников. Тот самый Рустан, который у дверей спальни своего кумира ночевал много лет, как преданнейшая собака. От императора отвернулась жена — Мария-Луиза.

Когда начались Сто дней, все пошло, как в киноленте, запущенной механиком наоборот: вернулся маршал Ней, прибежал лакей Рустан (правда, его не приняли), возвратились многие «правоверные» сторонники сильного Наполеона. Не возвратился лишь Бертье, который то ли застрелился, не перенеся своего позора, то ли был застрелен и выброшен с балкона. Не пришлось возвращаться Монжу и Карно, поскольку они не сделали лакейского «зигзага» в тяжелые дни.

— Я не знал тебя, Карно! — сказал с дрожью в голосе император и поручил этому верному человеку министерство, но, разумеется, не военное, а внутренних дел. Пост генерал-губернатора Парижа и военное министерство он поручил Даву.

Немедленно приступив к делам государственным, Наполеон ограничился выполнением лишь немногий из своих обещаний: издал новую конституцию (точнее, «Дополнительный акт к конституциям империи»), понизил избирательный ценз, упразднил предварительную цензуру, чем несколько раскрепостил печать (отныне ее «преступления» могли караться лишь по суду), собрал новый представительный орган — палату и уехал к армии, оставив за спиной немало предателей. И прежде всего — Фуше, которого, как он сам говорил, следовало бы повесить.

Старый Монж видел все приготовления императора и понимал причину его спешки. Но он видел также, что соотношение сил складывается неблагоприятно для Франции. Ученый уже не верил ни газетам, ни чьим бы то ни было словам. Он часто ходил на Карусельскую площадь и целыми днями смотрел на марширующих солдат. Ему хотелось самому оценить боевые возможности армии Наполеона, хотелось верить и надеяться. Но вывод из всех этих посещений он сделал весьма печальный.

— Я убедился, — сказал он, — что для возбуждения уверенности столицы одни и те же солдаты появлялись на парадах под названиями разных частей.

Едва ли Монж был прав. Но судя по всему, он был внутренне уже готов к Ватерлоо.

Знаменательно, что во время этой исторической битвы вновь прозвучала «Марсельеза», давно изгнанная из наполеоновской армии. И только на краю гибели Наполеон вспомнил о победоносной мелодии, способной чудодейственным образом поднимать дух солдат. Он приказал всем оркестрам играть «Марсельезу». Под ее звуки пошла в бой и гвардия императора… Но год-то шел не девяносто третий! Чудо не произошло.

Когда Наполеон проиграл свою последнюю битву, привязанность Монжа к нему еще более усилилась. Да и как не понять Монжа, когда все парижские предместья чуть ли не взбунтовались, услышав о том, что император будто бы собирается отречься от власти. «Не надо отречения! — кричали самые неимущие, — Император или смерть!»

Но все дело в том, что сам Наполеон уже смирился со своим положением и смотрел на все происходящее как бы со стороны, словно это не он затеял кутерьму на всю Европу и не он проиграл фантастическую авантюру, в которую втянул страну. Наполеон отлично видел, что от него отвернулась главная его опора — банкиры и предприниматели — вся крупная буржуазия, которой он фактически служил и в интересах которой вел агрессивные войны. И он отрекся от престола окончательно.

Через три дня после отречения Бонапарт, как рассказывает Араго, вновь развил активную деятельность, но уже совсем другого свойства. Он выписал из Америки множество книг для своей личной библиотеки. Сам по себе этот факт еще не говорит ничего нового: он всегда любил книги и жадно их читал. Даже при Ватерлоо с ним было восемьсот томов книг, в том числе полное собрание сочинений Вольтера. Однако сейчас это имело особый смысл. Речь шла об американском континенте.

— Бездействие для меня убийственно, — сказал он Монжу, — Судьба отняла у меня надежду когда-нибудь вновь возвратиться к моей армии. Одни лишь науки могут заполнить пустоту в моей душе… Итак, мне нужен товарищ, который сначала помог бы мне подняться до уровня современного состояния наук. Потом мы поедем с ним по всему Новому Свету от Канады до мыса Горн и изучим те явления земли нашей, которые еще не вошли в науку…

Монж пришел в неописуемый восторг,

— Государь мой! — воскликнул он, — Ваш сотрудник готов: я еду с вами!

Наполеону стоило немалого труда объяснить вдохновенному геометру, что возраст его не позволяет предпринять столь тяжелое и рискованное путешествие.

Вспомнив о своих годах, ученый смирился с невозможностью для него самого участвовать в новой научной экспедиции, которая сулила много интересного. И все-таки ему очень хотелось помочь делу. Монж заверил Наполеона, что непременно найдет достойную кандидатуру среди более молодых ученых, и немедленно приступил к переговорам с Араго.

События между тем разворачивались очень быстро и совсем не так, как хотелось бы Монжу, Английская и прусская армия вошли в столицу. Бывший император французов вынужден был отправиться на остров Святой Елены, столь же далекий от Америки, как и от Европы. Осуществилось по иронии судьбы давнее пожелание Бонапарта, которое он шутя высказал Монжу и Бертолле во время подписания Кампоформийского мирного договора: он стал мировым судьей своего округа, правда, небольшого, Наполеону на скалистом острове ничего не оставалось делать, как судить, рядить, разбирать мелкие ссоры…

Впрочем, как пишет советский исследователь новой истории Франции В. Г. Сироткин, Наполеон, уже неизлечимо больной, в последние годы жизни заметно изменил свой прежний образ жизни, утратив интерес к тому, что происходило во Франции, в Европе. Он завел сад, огород, стал сажать цветы и предался странному для обитателей острова занятию. «Кровь льется в Лонгвуде, — говорилось в одном из донесений, — Бонапарт только что купил стадо коз и забавляется тем, что стреляет их одну за другой. Теперь это его любимое удовольствие.

В Париже после падения империи хозяйничали пруссаки, расположившиеся лагерем в Люксембургском саду, и англичане, которые устроились как дома в Булонском лесу. Монжу было от чего прийти в отчаяние. Его собственный дом занят пруссаками. Победители уже собираются вывозить сокровища Лувра… Те самые сокровища, которые Монж некогда собирал в своих поездках по Италии, мечтая о таком времени, когда все шедевры искусства, все блага культуры и просвещения станут доступными народу… Картины и статуи эпохи высокого возрождения… Сокровища, составляющие экспозицию недавно созданного нового отдела музея — египетского.

Иноземное нашествие было трагедией для Монжа. Нашествие бывших эмигрантов, заклятых врагов ученого было для него трагичным вдвойне. Монж знал: это не просто перемена власти, это — террор. Жестокий белый террор.