Геометрия и "Марсельеза"

Довольны ли вы, сенатор?

Итак, вожделенная груша созрела, и вырастили ее все — кто угодно, но не Бонапарт. Она была уже готова упасть, протяни он к ней руки… Так он и сделал, но с протянутыми руками долго не стоял. Корсиканец умел быстро оценивать и использовать обстановку: едва став консулом, без всякой пощады разделался с шайками вандейских разбойников, которые давно никому не давали житья, срочно поправил финансы, жестокими мерами пресек казнокрадство и попустительство к нему, навел порядок в отчетности, создал министерство юстиции, освободил из тюрем заложников, посаженных Директорией, разрешил возвращение на родину жертвам фруктидора. Среди них был и Лазар Карно, которого встретили с надлежащими почестями и вновь приняли в члены Института.

В новый сенат вошли наиболее авторитетные люди, сделавшие вклад в революцию, среди них ученые и мыслители Монж, Вольней, Лагранж, Бертолле и другие. Пост министра внутренних дел был поручен Лапласу, который ревностно принялся за дело. Специальным циркуляром он предписал департаментским властям «с величайшей точностью» (Лаплас есть Лаплас!) соблюдать республиканский календарь и заявил категорически, что 18 брюмера так же мало пойдет на пользу «суеверию, как и роялизму». Насколько искренен он был, покажет будущее, но проницательным он был безусловно.

Один уважаемый Наполеоном писатель пожаловался однажды, что в институте к нему относятся с недостаточным почтением. «Скажите, — спросил его Наполеон, — а вы знакомы с дифференциальным исчислением?» Получив отрицательный ответ, он резко бросил: «Так на что же вы жалуетесь!»

Неосведомленность, некомпетентность, невежество в науке были в его глазах непростительным пороком. Не боясь сильных соперников, он окружал себя талантливыми людьми, высоко ценил одаренность, искал ее всюду и — что совсем не удивительно! — находил.

Люди творчества, люди большого таланта — вот в ком он нуждался, а не в рабах, не в лакеях, от которых редкому властителю удается отбиться. Наполеон был достаточно силен, чтобы не бояться Талейрана, пережившего и перехитрившего шесть режимов подряд, не бояться «мрачного» таланта Фуше.

О многих из своего ближайшего окружения он знал достаточно, чтобы не заблуждаться. Они предадут при случае. Стоило Бонапарту удалиться в Италию, как в Париж пришла весть о его поражении при Маренго. И сразу же возник заговор его ближайших сотрудников, пошли разговоры на тему «А что, если…» Что, если Бонапарта на войне убьют? И все поползло, хотя благородный и храбрый Дезе спас в этой битве Бонапарта, потеряв при Маренго собственную жизнь. Сражение было выиграно, Бонапарт вернулся победителем, но заговоры и покушения не прекращались.

Жить стало опасно. Ну и что из того? — говорил Бонапарт и требовал от Фуше лучше наладить работу полиции, а чтобы не оказаться проданным собственной полицией, организовал суперполицию во главе с Жюно, а позднее — Савари. Вообще-то он был не робкого десятка, но и не хилого ума: 'система полиций, контрразведок, шпионажа, сыска и досмотра, состоявшая из шести этажей, — это его изобретение. Он же ввел в практику на государственной основе и промышленный шпионаж.

Ну и что из того! — сказал бы он сам, если бы потомки его спросили.

Промышленный шпионаж не случайно возник в мыслях этого полководца, государственного деятеля, ученого и неплохого знатока юстиции. Нужда требовала: Франция в то время намного отставала в промышленном развитии от своего лютого врага Англии, где его величество пар давно уже совершал революцию, не меньшую, чем та, что делали парижские санкюлоты. Чтобы выжить, чтобы победить, надо было догонять любой ценой. Свободный от угрызений совести, как и от зубной боли, тридцатилетний диктатор был убежден, что деньги и подкуп — инструмент не лишний. Но лучшими помощниками в налаживании промышленности он считал ученых, на них он опирался, их возвеличивал, как мог.

Нет. Он не был меценатом, «покровителем наук», который рассматривал бы великих мастеров искусства и науки как «венчик своей короны». Он знал и любил ученых как тружеников, подобных Монжу, верил в преобразующую силу науки, но в отличие от Монжа был весьма нетерпелив.

Еще в пору консульства Наполеон живо заинтересовался предложением Роберта Фултона построить подводное судно — разрушитель кораблей. О! Как хорошо было бы «покарать» таким способом Англию! Для рассмотрения этого проекта он назначил комиссию из ведущих ученых — Монжа, Лапласа, Вольнея и других. Комиссия дала самый благоприятный отзыв о проекте Фултона, и ассигнования были обеспечены.

Первый опыт успеха не принес. Зато второй обещал многое: экипаж подводного судна (сам Фултон и еще один матрос) пробыл под водой двадцать минут и всплыл далеко от места погружения. Для боевого применения аппарату еще многого пока не хватало. Этим и занят был изобретатель в течение года. В результате продолжительность и дальность подводного плавания значительно увеличились, но реальное боевое применение нового боевого средства еще оставалось делом будущего. Бонапарту надоело ожидание. Обозвав Фултона «пустым мечтателем», «прожектером», он прекратил отпуск средств. Столь же нетерпеливым он оказался и в оценке усилий Фултона в другой области — в создании парохода.

В основном же к развитию науки, промышленности, сельского хозяйства Наполеон всегда относился в большим вниманием и постоянно привлекал Монжа и его друзей — ученых к этим проблемам. Свидетельство тому — известный анекдот (заметим, что в те времена под анекдотом понимали не досужий вымысел, сходный с правдой, а случай из жизни).

Так вот, однажды Наполеон спросил великого естествоиспытателя Кювье, а пригодна ли земля французская для выращивания сахарной свеклы (сахара во Франции народ почти не видел). Ученый пустился в пространные рассуждения о научных основах этого дела. Видя, что к сути вопроса он придет нескоро, Наполеон отвлекся и занялся мимоходом решением других вопросов. Когда же Кювье закончил, Наполеон вновь спросил eft): пригодна ли земля французская для выращивания сахарной свеклы? Кювье вновь пустился в объяснения… И опять Наполеон отвлекся. Когда же ученый закончил свою импровизированную лекцию, Наполеон обратился к нему с просьбой: если здесь появится сенатор Бертолле, попросите его, чтобы он мне сказал, пригодна ли земля французская для выращивания сахарной свеклы.

И так — во всем. Настоящими научными советниками Наполеона в делах развития промышленности, всего хозяйства могли быть лишь люди, столь же динамичного склада, как и он сам. И такие ученые были, они блестяще проявили себя во время якобинской диктатуры, и лидером их не без основания Наполеон считал Монжа, которого, как и в Египте, не отпускал от себя ни на шаг.

Работая напряженно с утра до ночи,' постоянно занимаясь делами хозяйственными, внутренними, Бонапарт не упускал из поля своего зрения и вопросов внешней политики, в которой проявлял решительность не меньшую, чем на поле боя. Едва заключив с Россией мир, он круто повернул руль: решил вступить с нею в военный союз. И предпринял акцию совершенно необычную, невиданную: приказал вернуть Павлу I шесть тысяч пленных солдат. И не только вернуть, но и предварительно одеть в соответствии с принятой формой одежды их полков, обуть и… вооружить! Павел I, понявший, что с революцией во Франции покончено, не только вступил в диалог с Бонапартом, бывшим республиканским генералом, но и сам предложил ему «великий проект», согласно которому двадцать пять тысяч русских солдат и десять тысяч казаков немедля двинутся к Астрахани. Туда же прибудет, пройдя по Дунаю, Черному и Азовскому морям, французская Рейнская армия в составе тридцати пяти тысяч человек под командованием Массена, которому любезно предлагалось и общее руководство.

Из Астрахани обе армии переправятся через Каспийское море, пройдут Персию и Афганистан, а оттуда ударят по Индии, чтобы «поразить неприятеля в самое сердце» — об этом мы уже слышали.

Вместе с армиями, по замыслу Павла I, должны следовать ученые и художники, искусные техники, изобретатели аэростатов — некий индологический институт, вроде Каирского, о котором Павел, конечно же, знал.

Бонапарт ликовал: «Мы добьемся своей цели, дорогой Монж! Только Россия может быть союзницей Франции. В этом я убежден. Мы сохраним Египет и дойдем до берегов Инда!..» Для столь бурного оптимизма были достаточные основания. Павел не только говорил, но и действовал: по его распоряжению одиннадцать полков двинулись на восток… Однако все переменилось: Павел I пал жертвой дворцового заговора — его убили в собственных покоях Михайловского замка.

«Готово!» — сказал один из заговорщиков. «Довольно ребячиться, ступайте царствовать!» — сказал другой, обращаясь к сыну только что убитого царя… Вскоре молодой император Александр I на официальной церемонии торжественно шел, «предшествуемый убийцами своего деда, сопровождаемый убийцами своего отца и окруженный своими собственными убийцами».

Узнав об этом событии, Наполеон пришел в ярость. Впрочем, подстрекателей и инициаторов убийства в Михайловском замке он если не увидел, то почувствовал вскоре у себя в Париже.

Нельзя не сочувствовать человеку, которого выслеживают, как куропатку. Это чувство и переживал Монж, видя, как накаляется обстановка вокруг его друга.

Можно многого не видеть; можно даже не смотреть на то, что происходит, не заметить «великого кораблекрушения печати», когда Бонапарт разом закрыл большинство газет, оставив несколько «носовых платков» при условии, что они будут давать лишь перепечатку из «Монитера», который, не ленясь, редактировал он сам; можно, наконец, не придать значения тому факту, что уже не только политические партии, кружки, «фракции», но и женские салоны — последние в то время гнезда, где могло еще теплиться общественное мнение, оказались решительно закрытыми… Многое можно. А все же должна быть где-то граница!

Для Монжа эта граница пролегала у стен его любимого Политехникума, республиканский дух в котором жил всегда и проявлял себя на всех крутых поворотах истории со стойкостью необычайной, доводившей старого ученого до сентиментальных восклицаний и даже слез.

Но это было уже то время, когда император Наполеон вполне утвердился, когда никто не смел возвысить голос, когда все молчало. Перед ним отступили почти все. Отступал и Монж, но он отступал с боями, и нелегкими. А редко кто тогда на такое отваживался.

— Слушайте, Монж! Ваши ученики открыто воюют со мной, — сказал Наполеон, когда Политехническая школа не пожелала поздравить его с императорским титулом и клясться в верности ему.

— Мы слишком долго и настойчиво воспитывали в них республиканцев, — ответил ученый, — потребуется еще время, чтобы они стали сторонниками империи. К тому же и поворачиваете вы слишком круто!

Такие ответы прощались, пожалуй, только Монжу.

Однако власть оказалась сильнее мудрости. Пять раз решительно выступал Монж перед императором, протестуя против установления в Политехнической школе казарменных порядков. Но они были заведены. Правда, Монж в то время уже не был ее директором: от этого поста он отказался еще в 1800 году, но это не меняло сути дела. Монж резко отрицательно относился к реакционным нововведениям Наполеона, который отменил существовавшие даже при Директории весьма высокие стипендии студентам и установил плату за обучение.

— Вы закрыли дорогу талантам и открыли ее богатству. А богатые не любят трудиться, — сказал Монж императору.

В 1809 году великий геометр отказался даже от преподавания в родной Политехнической школе. «Мои руки больше не повинуются мне», — сказал он, ссылаясь на ревматизм. Да и в самом деле, кто бы мог представить себе профессора Монжа без его необычайно выразительных жестов, говоривших больше, чем слова…

Связей со своими любимцами он все же не прерывал, стремясь поддерживать в них «все прекрасное», как он говорил. В душе Монж оставался столь же страстным республиканцем, как и всегда, но его нарядная карета с гербами и пальмовыми ветвями говорила уже о другом, его пост сенатора и даже президента сената (на какое-то время) обязывали к другому.

Страусовые перья, шелк, золотая мишура, звания, титулы и звонкое золото, раздаваемое императором, были призваны заглушить критические нотки. И достигали цели.

Империя цвела и в то же время увядала.

— На раздаваемые Наполеоном титулы и галуны «клюнули» едва ли не все из членов академии. Монж не жаждал наград и не заискивал. Об этом свидетельствует сохранившийся для истории разговор. Начал его сам Наполеон, окруженный, как он говорил, «нищими в золоте». ч Послушай, Монж! У тебя, видно, нет племянников. Почему-то ты ни за кого не просишь…

Монж и впрямь никогда не просил. Ни за кого, ни тем более за себя, хотя не раз ему было предложено приискать подходящее поместье по соседству с обителью императора — стоимость будет оплачена. Лишь один раз ученый обратился с просьбой о деньгах — речь шла о том, чтобы помочь Бертолле расплатиться за слишком дорогую лабораторию, которую он заказал. Наполеон немедля выписал требуемую, причем весьма крупную сумму. А немного подумав, выписал столь же крупную и для самого Монжа.

— Довольны ли вы, сенатор? — спросил он как-то: геометра.

— Я только тогда буду доволен, когда исполнится: ваше собственное желание, высказанное еще в Итальянском походе: когда вы покончите с войной и станете мировым судьей в своем округе, — ответил Монж.

Но до мирового судьи было еще далеко. Император 1 Наполеон Бонапарт уже разучился слушать. И это было началом его падения. Не слушая Монжа, не слушая своих маршалов, не слушая ни Фуше, ни Жозефины, ни собственного внутреннего предостерегающего голоса — не слушая ничего, кроме голоса самообольщения, Наполеон пошел с войной на Россию и двинул на нее едва ли не всю континентальную Западную Европу. Это было хорошо разработанное, чрезвычайно четко организованное и беспрекословно выполненное многими тысячами людей безумие.

Исторический итог этому династическому, а затем и военно-политическому безумию Наполеона подвел Байрон в двух замечательных строках:

Москва, Москва! Был грозен и жесток.

Врагу тобой преподанный урок.