Жертвы вечернiя

XXXVII.

Утромъ 1-го апрѣля станица Елизаветинская казалась совершенно вымершей.

Казаковъ не было въ станицѣ. Одни ушли съ Добровольческой aрмieй, другіе къ большевикамъ, остальные попрятались въ садахъ, въ огородахъ и за рѣкой въ плавняхъ; матери, боясь и носа высунуть наружу, загоняли дѣтей въ дома.

Все приникло и онѣмѣло, какъ передъ надвигающейся страшной грозой.

Всѣ съ трепетомъ ждали прихода большевиковъ.

Въ одной просторной казачьей хатѣ въ улицѣ, по которой пролегала дорога на Екатеринодаръ, находились трое тяжелораненыхъ добровольцевъ.

Одинъ изъ нихъ былъ прапорщикъ Нефедовъ — запѣвало партизанскаго хора, второй — партизанъ Матвѣевъ и третій — неизвѣстный молодой офицеръ изъ Марковской бригады.

Нефедовъ и Матвѣевъ были ранены осколками одного и того же снаряда подъ Георгіе-Афипской.

У Нефедова была раздроблена ступня лѣвой ноги и нѣсколько царапинъ на тѣлѣ.

Матвѣевъ лежалъ, страшно страдая. У него изъ живота извлекли осколки гранаты, но за отсутствіемъ антисептическихъ средствъ не удалось предотвратить воспаленія брюшины.

Офицера только третьяго дня привезли изъ-подъ Екатеринодара.

У него была тяжкая рана головы съ раздробленіемъ черепныхъ костей.

Онъ по цѣлымъ часамъ находился въ забытьи, стоналъ, икалъ и только изрѣдка приходилъ въ себя.

При нихъ добровольно осталась сестра милосердія — Александра Павловна.

Побудило ее къ такому поступку и чувство человѣколюбія и нѣчто другое, болѣе мощное и личное.

У нея не хватило силъ разстаться съ Нефедовымъ.

Еще въ началѣ похода въ санитарномъ отдѣлѣ она случайно познакомилась съ прапорщикомъ, когда Нефедовъ, раненый въ бокъ, раза четыре на остановкахъ приходилъ туда на перевязку.

Тогда рослый, статный, съ боевой выправкой прапорщикъ обратилъ на себя ея особое вниманіе.

Ей понравилась его кудрявая, гордо поставленная голова на могучихъ плечахъ, широкое лицо съ короткимъ, прямымъ носомъ. Сѣрые, огневые глаза его, опушенные черными рѣсницамн подъ густыми бровями, глядѣли открыто, спокойно и смѣло въ глаза всякому человѣку.

Казалось, ничто не могло ни смутить, ни испугать его.

«Что-то львиное въ немъ», — глядя на Нефедова, каждый разъ думала дѣвушка.

Рана тогда у прапорщика была хотя и не тяжелая, но мучительная.

При всякомъ посѣщеніи ему предлагали остаться при обозѣ до выздоровленія. Прапорщикъ съ усмѣшкой, но рѣшительно каждый разъ отвѣчалъ: «Если съ такими пустяковыми царапинами валяться въ обозѣ, то кто же воевать будетъ?!» По окончаніи перевязки забрасывалъ винтовку за плечо и, не теряя ни одной минуты, уходилъ въ свою часть.

Судьба снова столкнула Александру Павловну съ Нефедовымъ.

Отъ самой Георгіе-Афипской до Елизаветинской они ѣхали въ одной повозкѣ.

Видя его на походѣ и здѣсь безпомощнымъ калѣкой, но всегда бодрымъ, съ стоическимъ терпѣніемъ переносящимъ всяческія лишенія и страданія, подолгу бесѣдуя съ нимъ, дѣвушка передъ уходомъ Добровольческой арміи вынуждена была признаться самой себѣ, что разстаться съ Нефедовымъ она не въ силахъ.

Между ними не было сказано ни единаго слова о любви и по наблюденіямъ Александры Павловны раненый далекъ былъ оть мысли о какомъ-либо чувствѣ.

Его всецѣло поглощали думы о судьбѣ Добровольческой арміи и Родины.

Это не могло не огорчать дѣвушку.

И она грустила.

Съ утра перевязавъ, накормивъ и напоивъ раненыхъ, сестра отъ нервнаго безпокойства положительно не находила себѣ мѣста: то сложивъ руки, неподвижно сидѣла, то подходила къ окну и выглядывала на улицу, то, наконецъ, выскакивала на дворъ и перегнувшись черезъ

низкій досчатый заборъ, вслушивалась и всматривалась въ направленіи Екатеринодара.

Кромѣ крика пѣтуховъ, изрѣдка доносившагося съ разныхъ концовъ станицы, не слышно было ни единаго звука, даже собаки не лаяли и не видно было ни одного человѣка.

Эта зловѣщая пустынность и тишина еще сильнѣе взвинчивали ея и безъ того возбужденные нервы.

«Чего я боюсь? — ободряла себя дѣвушка, присѣвъ на край длинной скамьи, противъ святого угла съ образами, украшенными вѣнчиками изъ бумажныхъ бѣлыхъ, красныхъ, лиловыхъ и зеленыхъ цвѣтовъ. Она облокотилась на выступъ коричневаго застекляненнаго поставца, наполненнаго рубомъ поставленными разнокалиберными тарелками, рюмками, стаканами. Въ гнѣздовища, вырѣзанныя въ доскахъ полокъ, были воткнуты мельхіоровыя ложки, вилки и ножи. Вѣдь не звѣри же они. Вѣдь свои же русскіе люди. Сердце-то у нихъ есть. И что имъ эти несчастные калѣки? Они уже безвредны. Наконецъ, можно будетъ и поговорить съ ними. Ну, во имя ихъ матерей, женъ, невѣстъ, сестеръ буду просить, молить. Нѣтъ, это у меня нервы разошлись. Богъ дастъ, ни до чего такого... не дойдетъ».

Она обдумывала, какія слова скажеть большевикамъ при ихъ приходѣ, какъ будетъ въ случаѣ какой опасности заступаться за несчастныхъ.

Нефедовъ вчера былъ пораженъ, когда узналъ, что армія ушла, бросивъ ихъ.

Съ секунду онъ стояль блѣдный, что-то соображая, потомъ на своихъ костыляхъ поспѣшно выскочилъ на улицу и, вернувшись, горячо, страстно сталъ упрашивать сестру не оставаться съ ними, а бѣжать вслѣдъ за арміей, тѣмъ болѣе, что послѣднія повозки обоза только что вытягивались изъ станицы и въ воздухѣ еще носился шумъ отъ людского гомона, стука колесъ и топота копытъ.

Сестра наотрѣзъ отказалась.

— Если бы я былъ увѣренъ, что на костыляхъ догоню обозъ, я непремѣнно ушелъ бы отсюда, — сказалъ Нефедовъ, — но мнѣ не догнать... — помолчавъ, онъ добавилъ: — А вы, сестрица, напрасно не слушаетесь моего совѣта, раскаятесь, горько раскаятесь.

До сегодняшняго утра онъ не проронилъ больше ни слова, ночью долго молился, всталъ рано, вымылся, выбрился, перемѣнилъ бѣлье и надѣлъ все самое лучшее изъ уцѣлѣвшихъ у него одеждъ.

Сейчасъ Нефедовъ сидѣлъ на сундукѣ, покрытомъ тонкимъ кавказскимъ коврикомъ, протянувъ по крышкѣ забинтованную раненую ногу, здоровую опустивъ на полъ и усиленно курилъ папиросу за папиросой, часто взглядывая на великолѣпную, бѣлую шею и нѣжный, задумчивый профиль сестры съ высокимъ, чистымъ лбомъ, увѣнчаннымъ роскошными, вьющимися у ушей, русыми волосами, собранными на макушкѣ въ большой, тугой узелъ.

«А хороша эта дѣвушка... какъ хороша... и мила... — мелькнуло въ головѣ Нефедова. Раньше онъ хотя и замѣчалъ ея красоту, но никогда не отдавалъ себѣ такого яснаго отчета, какъ сейчасъ. И сердце великодушное, прекрасное, иначе... зачѣмъ бы ей оставаться здѣсь?!»

Ему стало жаль ея и захотѣлось хоть чѣмъ-нибудь выразить ей свое расположеніе.

— О чемъ вы задумались, сестрица? — спросилъ раненый.

Дѣвушка вздрогнула и очнулась.

Съ ласковой внимательностью глядѣлъ на нее партизанъ.

Всякій разъ взглядъ этихъ смѣлыхъ, умныхъ глазъ притягивалъ, смущалъ и приводилъ ее въ трепетъ.

Сейчасъ въ первый разъ она замѣтила въ этомъ взглядѣ что-то не безразличное къ ней, согрѣвающее.

И ей хорошо стало на душѣ.

Она расцвѣла и ожила.

Дѣвушка не успѣла еще ничего ответить, какъ Нефедовъ, бросивъ окурокъ на блюдечко на столѣ передъ образами и накладывая изъ сѣренькаго кисета щепотку табаку на клочекъ старой газетной« бумаги, скручивалъ новую папироску и пониженнымъ голосомъ продолжалъ:

— Вы все думаете, сестрица, объ этихъ негодяяхъ, которые вотъ-вотъ, что ни видно, пожалуютъ къ намъ? Бросьте, не волнуйтесь. Теперь уже не стоитъ. Я предупреждалъ васъ, чтобы вы ни за что не оставались. Не послушались. И напрасно. На что вы разсчитывали? На ихъ великодушіе? Поймите, что у бѣшеной собаки скорѣй его найдете, чѣмъ у этихъ пьяныхъ скотовъ... Въ лучшемъ случаѣ вы увидите то, чего пусть бы никогда и во снѣ не увидать...

— Да что вы... что они могутъ сдѣлать? — вся всколыхнувшись, воскликнула сестра, встревоженно и прытливо взглянувъ въ лицо прапорщика.

Нефедовъ, обслюнивъ языкомъ бумажку и своими длинными, ловкими пальцами мастерски скрутивъ папиросу, прищемилъ одинъ конецъ ея бѣлыми, крѣпкими зубами, невесело разсмѣялся и оглянулся на раненыхъ.

Офицеръ быль въ забытьи. Матвѣевъ съ осунувшимся, раскраснѣвшимся отъ жара, юнымъ лицомъ, часто и тяжело дыша, дремалъ съ закрытыми глазами. Замѣтно было, какъ подъ грубой холщевой рубашкой вздымалась и опускалась его исхудалая грудь.

Нефедовъ, завязавъ кисетъ съ табакомъ и положивъ его въ карманъ своихъ синихъ, широкихъ, съ красными лампасами шароваръ, чиркнулъ сдѣланной изъ патронной гильзы зажигалкой, закурилъ папиросу и, вытянувъ въ сторону сестры шею, такъ, что особенно выдавался его энергичный, раздвоенный посрединѣ, подбородокъ, громко зашепталъ:

— Не хотѣлъ говорить... тяжело это... но надо... чтобы для васъ нѣчто такое, что произойдетъ на вашихъ глазахъ, не явилось неожиданностью. Тогда вы поймете, почему я такъ упрашивалъ васъ вчера бѣжать въ армію... Только не пугайтесь, сестра. Вы думаете намъ, раненымъ, можно ждать пощады? Напрасно. Насъ всѣхъ до единаго перебьютъ... Но это бы ничего... Этого ужаса не избѣжать. Но... все это произойдетъ на вашихъ глазахъ. Что за удовольствіе смотрѣть на такое безобразіе?!...

— Да Богь съ вами... Зачѣмъ у васъ такія ужасныя мысли... — неувѣренно протянула сестра… — Ничего такого не будетъ... Богъ дастъ, все обойдется благополучно. Вотъ увидите...

На ея нѣжномъ красивомъ лицѣ выразилось сильное безпокойство.

— Вашими бы устами медъ пить, сестрица, — сь той же невеселой улыбкой продолжалъ шептать Нефедовъ, — Но будетъ такь, какъ я сказалъ. И за васъ боюсь...

— Нѣтъ, нѣтъ... — сестра обрадовалась что нашла вѣское возраженіе — Вѣдь наше командованіе взяло у нихъ заложниковъ съ предупрежденіемъ, что если хоть надъ однимъ нашимъ раненымъ они учинятъ насиліе, всѣ заложники будутъ разстрѣляны.

Нефедовъ съ горькой ироніей улыбнулся.

— Да неужели вы думаете, что эти господа передъ чѣмъ-либо остановятся или подорожатъ головами своихъ?! Вы мало знаете ихъ, сестрица.

— Но почему же вы такъ веселы? Меня, просто удивляетъ такое ваше отношеніе, точно... точно васъ это не касается.

Раненый, потупивъ до пола глаза, съ секунду помедлилъ, потомъ раза два затянувшись папиросой и выпустивъ дымъ, съ серьезнымъ видомъ заявилъ:

— Очень даже касается. И ни на одну минуту я объ этомъ не забываю. Но позвольте, о чемъ мнѣ журиться? Циклъ жизни пройденъ. Итоги подведены. Пора и къ праотцамъ. Здѣсь дѣлать уже нечего. Одно меня безпокоитъ: вотъ они — при этихъ словахъ Нефедовъ выразительно кивнулъ головой въ сторону раненыхъ и пониженнымъ шопотомъ добавилъ: — хоть бы ихъ-то пощадили... Вѣдь подумайте только, сестрица, Матвѣевъ — ребенокъ, ему только 18 лѣтъ... И за что, за что?.. Ну что касается меня... я понимаю... Моя пѣсенка спѣта

Прапорщикъ безнадежно махнулъ рукой.

— Господи, да зачѣмъ вы такъ говорите? Просто ужасъ беретъ слушать васъ... Вѣдь и безъ того такъ тяжело… столько горя...

— Ради Бога, сестрица, простите.

— Вы ничѣмъ меня не обидѣли.

Она глядѣла на свои безпомощно опущенныя на колѣни pуки.

Нефедовъ пыхнулъ папироской и закутанный цѣлымъ облакомъ сизаго дыма, клубившагося въ проникавшихъ черезъ окно солнечныхъ лучахъ, послѣ недолгаго молчанія, съ иронической усмѣшкой на лицѣ снова заговорилъ.

— Вы знаете, сестрица, почему они сейчасъ не ѣдутъ?

— Почему? — уже однѣми губами живо спросила девушка, быстро взглянувъ на прапорщика.

Лицо ея вытянулось; на рѣсницахъ нависли слезы.

— Потому что они — невообразимые трусы и боятся, что наши устроили имъ гдѣ-нибудь засаду. Вотъ когда ихъ шпіоны удостовѣрятъ, что верховный дѣйствительно убитъ и что всѣ наши ушли, тогда они сейчасъ же нагрянутъ. А теперь они пьютъ, жрутъ, горланятъ на своихъ дурацкихъ митингахъ, поздравляютъ себя съ «побѣдой» и когда окончательно перепьются и вдоволь надерутъ свои хамскія глотки, тогда и пожалуютъ...

Нарисованная словами прапорщика картина казалась дѣвушкѣ слишкомъ чудовищной и не вполнѣ вѣроятной.

— Вы ужъ очень дурно о нихъ думаете, — возвразила она.

— Вотъ увидите.

— Я не спорю, они иногда жестоки. Но нельзя же совсѣмъ отрицать у нихъ совѣсти и сердца. Не звѣри же они...

Лицо Нефедова судорожно искривилось, и зашепталъ онъ уже безъ тѣни шутливости, а серьезно, страстно, съ негодованіемъ:

— Эти звѣри хуже самыхъ отвратительныхъ, кровожадныхъ гадовъ. Такой гнусности, какъ эти двуногіе, міръ не видывалъ. Кажется, создавая ихъ, природа задалась цѣлью до виртуозности изощриться въ пакостяхъ и, какъ въ одномъ яркомъ фокусѣ, сосредоточила и олицетворила въ нихъ самое гнусное, самое низкое, преступное, жестокое и подлое. На человѣческомъ языкѣ не найдется имени и названія ихъ омерзительнымъ поступкамъ, ихъ отвратительному поведенію. Они все попрали, все оплевали, все втоптали въ кровь и грязь, надо всѣмъ, что для человѣка священно, надругались. Куда же дальше идти?! Вы упомянули о совѣсти. Ну какая же совѣсть можетъ быть у такого преступнаго негодяя, у гнуса?! Она у него и не ночевала. Вы можете подумать, что во мнѣ говорить одно озлобленіе только?! Нѣтъ. Говорю, потому что знаю ихъ по опыту, по горькому и страшному опыту. Дологъ и тернистъ былъ путь, по которому я пришелъ къ такому заключенію... Многое старался не замѣтить, другое оправдать, объяснить, простить. Но всѣ грани перейдены. Теперь мнѣ все равно, оторвалъ оть сердца, выбросилъ. Вѣдь я кандидатъ правъ, юристъ, окончилъ Московскій уннверситетъ, я съ младыхъ ногтей моихъ воспитанъ въ обожествленіи народа, въ преклоненіи передъ правдой и страданіями его, всю жизнь только и мечталъ служить ему не за страхъ, а за совѣсть. Правда?! Совѣсть?! Гдѣ это у мохнатаго дьявола, вора, убійцы, у ненасытнаго и неутомимаго кровопускателя правда, совѣсть. На собственномъ горбу теперь всѣ мы испытали, какова правда народная...

— Это помраченіе, психозъ, аффектъ. Это пройдетъ...

— Оставьте, сестрица, ради Бога, эти мудреныя слова, они только съ толка сбиваютъ. Довольно словъ. Посмотрите просто, взгляните безобразной правдѣ прямо въ глаза и назовите вещи своими настоящими именами, а не драпируйте туманными, красивыми оправдательными словечками. Они есть ложь. Просто надо сознаться, что въ крови этого гнуснаго народа дремала органическая страсть къ грабежу, воровству, къ извращеніямъ, къ кощунству и ко всякимъ инымъ преступленіямъ. Жидо-соціалисты взлелѣяли и разбудили эту страсть, большевики сняли последнюю узду закона... ответственности никакой... Вы говорите, что пройдетъ. Несомнѣнно, пройдетъ. Все проходить. Но пройдетъ это только тогда, когда эти гады, руководимые жидами, истребятъ все честное, порядочное и доблестное въ Россіи, а потомъ пожрутъ другъ друга. До этого момента они не успокоятся...

— Если вы такъ безнадежно смотрите на наше положеніе и пророчите такіе ужасы, зачѣмъ же вы остались?

Нефедовъ засмѣялся съ какой-то жуткой веселостью.

— То-есть, позвольте васъ спросить, сестрица, какъ бы я не остался?! Развѣ спрашивали о нашихъ желаніяхъ? Вы же знаете, что насъ просто бросили, какъ ненужный хламъ. Почему? Значитъ, такъ надо. Мы обременяемъ армію, которой необходимо уйти, иначе она погибнетъ. Вѣдь не забывайте, сестрица, что армія потрясена чудовищными потерями, особенно подъ Екатеринодаромъ. Смерть верховнаго вконецъ доконала ее. Это такой страшный ударъ, отъ котораго, не знаю, можно ли оправиться. Арміи надо придти въ себя, пополнить ряды, отдохнуть и опомниться, хотя... хотя жертвы ранеными армію не спасутъ. Это скользкій, опасный путь, путь разложенiя и гибели. Вы не знаете, сестрица.,. кто теперь вмѣсто верховнаго комадуетъ? Не начальникъ штаба генералъ Романовскій?

— Нѣтъ. Называли какую-то другую фамилію...

— Какую?

— Кажется, Деникинъ...

— Деникинъ, Деникинъ... — шепталъ раненый, напряженно припоминая. — Слышалъ. Но вѣдь онъ ничѣмъ и никѣмъ не командовалъ здѣсь. Какъ же?..

Раненый замолчалъ и сразу измѣнился въ лицѣ.

— Теперь все понятно, — черезъ нѣсколько секундъ безнадежно промолвилъ онъ, — кончитъ тѣмъ, чѣмъ началъ. Ради спасенія своей шкуры броситъ свою армію въ самый критическій моментъ, какъ сейчасъ бросилъ насъ. Это ясно, орла видно по полету, а это — робкая ворона. Корниловъ никогда, ни въ коемъ случаѣ ничего подобнаго не сдѣлалъ бы. Ку-уда! Новый командующій недостоинъ своей арміи. Она несравненно выше его. Такіе люди, лучшіе люди, какихъ больше нѣтъ. Онъ погубитъ ихъ. Ну, «нѣтъ худа безъ добра». Я радъ и не жалѣю, что меня бросили. Все равно, я не пережилъ бы развала и гибели арміи. Теперь вы спрашиваете, почему я, зная, что намъ, раненымъ, ждать пощады нельзя, въ усъ себѣ не дую, даже веселъ и смѣюсь. Что же въ моемъ положенiи прикажете дѣлать? Остался ли бы я здѣсь добровольно, если бы меня спросили? Никакъ. На костыляхъ ушелъ бы вслѣдъ за арміей. А теперь, что же, прикажете горевать, плакать? На это я неспособенъ. Сердце мое

давно уже всѣ слезы выплакало. Или думаете, что я дурачусь, шучу? Но вѣдь въ такія минуты, все равно, какъ передъ святымъ причастіемъ, непристойно шутить.

Послѣдніе слова онъ высказалъ съ волненіемъ и сь крайней серьезностью.

— Какія ужъ тутъ шутки?! — вырвалось у сестры и слезы хлынули изъ ея глазъ. — Только я не понимаю васъ... вашего отношенія...

Сестра съ выраженіемъ полнаго отчаянія на лицѣ отирала платкомъ слезы.

Несмотря на все сказанное Нефедовымъ, она хотя и опасалась, но все же не вѣрила въ возможность дикой расправы надъ ранеными, за то убѣдилась, что любитъ и любить безнадежно, безъ тѣни отвѣта.

Прапорщикь сосредоточенно о чемъ-то думалъ и курилъ, покачивая здоровой ногой.