Жертвы вечернiя

VII.

Отъ самой Москвы около двухъ сутокъ Юрочка ѣхалъ въ заплеванномъ, загаженномъ, вонючемъ вагонѣ 2-го класса съ ободранными диванами, прижавшись на откидномъ стульчикѣ къ углу у окна и по возможности закрывая лицо изъ опасенія обратить на себя лишнее вниманіе.

Вагонъ до такой степени былъ набитъ неработавшими рабочими, сбѣжавшими съ фронта солдатами, праздными мужиками, матросами, бабами и дѣтьми, что люди сидѣли, стояли, ѣли, пили и спали не только на диванахъ, креслахъ, на полу, въ проходахъ и отхожихъ мѣстахъ, но даже и другъ на другѣ.

Все это распущенное человѣческое стадо орало, кричало, спорило, ссорилось, грозило, по всякому поводу и просто безъ повода бранилось ужасающей, омерзительной руганью.

Бранились всѣ: больше всего мужчины, но не уступали имъ въ грубости и отборности словечекъ и бабы.

Угрюмыя, злыя дѣти во всемъ являлись подражателями взрослыхъ.

Юрочка, уже достаточно познакомившійся съ мужицкой руганью въ Москвѣ и въ деревнѣ, здѣсь наслышался такихъ «перловъ» народнаго краснорѣчія и въ такихъ недопустимыхъ для уха нормальнаго человѣка кощунственныхъ сочетаніяхъ, что о существованіи такихъ смрадныхъ словечекъ онъ и не подозрѣвалъ и временами отъ нихъ его тошнило.

Казалось, что вѣками накопившаяся въ темныхъ нѣдрахъ русской народной стихіи зависть, злоба, низость, гнусность, хамство, ненасытимая жажда насилій, крови, грабежа и воровства, получивъ свободу, вдругъ пробудились и подобно чудовищному гигантскому нарыву, какъ грязная вода черезъ развороченную плотину, съ угрожающимъ шумомъ и ревомъ прорвались и своимъ гнойнымъ зловоннымъ, буйнымъ разливомъ съ неудержимо-бѣшеной силой захлестнули всю великую, необъятную русскую равнину, сокрушающими потоками неся свой тлетворный, смердящій прибой къ еще неопакощеннымъ гнусной заразой здоровымъ окраиннымъ берегамъ.

Передъ границей Донской области вагонъ стремительно опустѣлъ.

Безбилетную, грязную, своевольную, буйную публику точно волной смыло.

Вдругъ стало тихо, свѣтло, просторно, точно пронесся свѣжій вѣтерокъ и унесъ всю нечисть, всю пыль, вонь и смрадъ.

Въ вагонѣ появились съ самой Москвы отсутствовавшіе кондуктора и поѣздная прислуга.

Юрочка въ началѣ не довѣрялъ своимъ глазамъ и недоумѣвалъ, потомъ съ наслаждені-емъ потянулся всѣмъ тѣломъ и прошелся по вагону, чтобы хоть немного размять свои затекшіе отъ долгаго почти неподвижнаго сидѣнія члены.

На слѣдующей станціи въ вагонъ вошелъ хорошо одѣтый, серьезный, молодой казачій офицеръ въ сопровожденіи трехъ вооруженныхъ, подтянутыхъ, опрятно и по формѣ до-революціоннаго времени одѣтыхъ казаковъ и потребовалъ какъ у Юрочки, такъ и еще у трехъ оставшихся пассажировъ проѣздные билеты.

Юрочка слышалъ, какъ пройдя въ сосѣднее отдѣленіе, тотъ же офицеръ предложилъ находившимся тамъ мужикамъ, солдатамъ и бабамъ немедленно пересѣсть въ вагоны 3-го класса, въ виду того, что они незаконно заняли здѣсь мѣста..

«Привилегированные» пассажиры, видимо, были удивлены и возмущены такимъ непочтительнымъ предложеніемъ.

Поднялся грубый, вызывающій, возбужденный галдежь.

Истеричный, визгливый голосъ одной бабы сразу покрылъ всѣ другіе гудящіе голоса.

— А ты намъ мѣста тамъ отыщи. Мѣста отыщи. Сами, што ли, искать будемъ?! Тогда можетъ и перейдемъ. Вишь какой прыткой выискался! Видали такихъ-то... и не такимъ глотку зажимали... И тебѣ зажмемъ. Не зажмемъ, што ли? Поглядимъ на тебя?

— Я попрошу васъ не тыкать... — сдержанно замѣтилъ офицеръ.

Но баба не унималась.

— Съ самой Москвы такъ-то ѣдемъ, и никто слова не сказалъ. А то ишь ты... отыщи мѣста. Вотъ и весь сказъ. Съ самой Москвы такъ-то ѣдемъ…

— У васъ въ Москвѣ и людей рѣжутъ и грабятъ, — возбужденно возвразилъ офицеръ. — А у насъ область Войска Донского, гдѣ законъ и порядокъ...

— А наплевать мнѣ на твою область! Ишь ты... сказано тебѣ, не пойдемъ отселева! — взвизгнувъ во весь голосъ заорала баба.

Другіе голоса загалдѣли еще возбужденнѣе и громче.

— Взять ихъ! Въ шею! Живо! — сурово и властно, покрывая всѣ голоса, вдругъ загремѣлъ выведенный изъ терпѣнія офицеръ. — Ахъ, вы, хамы... Ишь зазнались, поскуды вонючія! Еще и глотку драть... Морды вамъ не натрепали. Такъ прикажу — живо натрепятъ. Вонъ, свинота! И безъ раз-го-воровъ!

— Ну, тетки, дяди, вонъ, вонъ, пожалуйте, честью просять... — говорили казаки, быстро прокладывая свои проворныя руки и плечи къ заносчивымъ пассажирамъ.

За окно полетѣли на платформу сумки и котомки. — Намъ растобаривать съ вами неколи. А ежели чуть што зашабаршите, такъ недолго вашего брата и за петелы да святымъ кулакомъ по окаянной шеѣ... И рахунки-то свои поживѣе собирайте. У насъ тутъ не Москва...

Мужики и бабы вдругъ молча, поспѣшно зашевелились, хватая свои вещи и толпясь у выхода изъ вагона.

— Мы и сами... мы и сами... Чего насъ брать?! Своехъ ногъ у насъ нѣту-ти, што-ли?! Мы не безъ ногъ...— уже инымъ примирительнымъ голосомъ говорила прежняя баба. — Ишь ты какъ тутъ...

— Молчать! — снова крикнулъ офицеръ.

— И помолчу. Чего-жъ не помолчать-то...— уже въ полголоса говорила та же баба, направляясь изъ вагона вслѣдъ за своими спутниками. — Охъ, Господи, — батюшка! Вотъ какъ тутъ. Вотъ какіе они! Видно, правду говорили-то — казачья сторона... Охъ, Господи...

— Ну, ну, ты у меня поговори еще. Я тебѣ поговорю... Выходи. Ждать тебя буду, что ли? — снова прикрикнулъ офицеръ.

— Да я и то ужъ молчу. Идѣ ужъ тутъ говорить?! Охъ, Господи Исусе... — совсѣмъ скромно, съ какой-то безнадежностью, скороговоркой произнесла баба, вздыхая и выходя изъ вагона съ корзинками, котомками и кульками.

Этихъ пассажировъ присоединили къ кучкѣ, высаженной изъ другихъ вагоновъ и подъ конвоемъ казаковъ куда-то увели.

Тутъ только Юрочка догадался, почему злая, своевольная, никому не подчинявшаяся и всѣмъ угрожавшая толпа такъ поспѣшно и заблаговременно очистила на предыдущей станціи вагоны.

Остались только простаки, не знавшіе, что на Дону царитъ еще законъ, государственность и порядокъ.

И Юрочка такъ же, какъ и три другихъ пассажира, вдругъ повеселѣлъ, вздохнулъ всей грудью, точно гора, такъ долго давившая его, стѣснявшая не только всѣ его поступки и движенія, но даже и мысли, свалилась съ плечъ.

— Не нравится! — сквозь зубы процѣдилъ одинъ изъ пассажировъ, насмѣшливо и печально кивнувъ головой въ сторону конвоируемыхъ по платформѣ мужиковъ и бабъ. — Э-эхъ... Пороть некому... Безъ кнута мѣста своего не находятъ... што скоты несмысленные...

Онъ тяжело вздохнулъ и, не отрывая глазъ отъ окна, скорбно задумался.

Юрочка давно обратилъ вниманіе на этого пассажира.

Это былъ выше средняго роста унтеръ-офицеръ, опрятно, по формѣ одѣтый, въ шинели, съ двумя георгіевскими крестами на груди.

За всю дорогу отъ самой Москвы онъ неодобрительно слушалъ, что говорили вокругъ него, но самъ не проронилъ ни одного слова и только изрѣдка перешептывался съ своимъ товарищемъ, почти неподвижно пролежавшемъ въ углу вагона.

Видимо, послѣдній былъ переодѣтый въ солдатскую форму офицеръ, подобно тысячамъ другимъ, спасавшій свою горемычную голову маскированіемъ и переѣздомъ въ болѣе безопасныя области Россіи.

— Куда путь держите, служба? — спросилъ унтеръ-фицера разбитной и словохотливый нестроевой старшаго разряда, всю дорогу добродушно подсмѣивавшійся надъ большевиками.

— Да вотъ съ однополчаниномъ пробираемся къ своему командеру. Свово командера ищемъ...

— А гдѣ же онъ?

— На Капказскомъ хронтѣ...

— Эва! Есть о чемъ говорить?! Пропалъ вашъ Kaпказской фронтъ, начисто пропалъ.

Унтеръ-офицеръ помолчалъ, уныло глядя въ окно своими свѣтло-сѣрыми, голубоватыми глазами на бѣломъ, съ легкимъ румянцемъ, тонкомъ лицѣ, съ прямымъ носомъ, курчавой, русой бородкой и волнистыми, свѣтлыми волосами.

— Мать-Расея пропала, а не то што хронтъ... — не отрывая отъ окна своего взгляда, тихо, съ щемящей жутью въ голосѣ промолвилъ онъ.

— Вы откуда же сами-то?

— Съ Сѣвернаго хронта. Подъ Ригой стояли.

— Такъ чего же вы оттуда ѣдете?

— Пулеметчики — мы. Насъ въ полку-то, пулеметчиковъ, было человѣкъ девяносто съ лишкомъ. Мы, значить, по присягѣ воевали съ ерманцами. А въ полку — комитеты эти, митинги, ну значитъ и непорядокъ отъ этого, воевать не хотѣли и намъ не давали. Такъ на

пулеметахъ мы и ночевали. Насъ нашъ же полкъ и разстрѣлялъ. Коихъ перебили, коихъ разгнали. Ежели осталось въ живыхъ человѣкъ тридцать... такъ и того не будетъ.

Унтеръ-офицеръ говорилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, какъ разсказываютъ сказки или ведутъ обыкновенный разговоръ, но за этимъ спокойствіемъ чувствовалось глубокое, затаенное страданіе.

— А командеръ то вашъ гдѣ? Хорошій былъ?

— Къ худому не поѣхали бы. Строгой былъ, правильный, настоящій командеръ, воевать хотѣлъ, какъ полагается, ну его наша шпанка и выставила. Онъ на Капказѣ другой полкъ принялъ.

Нестроевой старшаго разряда покрутилъ своей круглой, коротко стриженой головой.

— Ну и на Кавказѣ не лучше.

Унтеръ-офицеръ тихо вздохнулъ.

— Гдѣ теперь хорошо?! Только мы всѣ, пулеметчики, кои остались въ живыхъ, всѣ ѣдемъ къ ему. Боимся, какъ бы ему какого худа не сдѣлали. Ну, а ежели Богъ судилъ умирать, такъ мы межъ себя такъ и порѣшили, умирать съ имъ вмѣстѣ... Что же теперь...

— Не найдете вы своего командера.

— Найдемъ, — не сразу, тихо, но увѣренно отвѣтилъ унтеръ-офицеръ. — Живого али мертваго, все едино, найдемъ.

— Теперь ужъ какая служба?! Нѣту службы. Большевики все порѣшили. Теперь по домамъ надо пробираться. Семья-то у васъ есть?

— Какъ не быть семьѣ?! Есть, — помолчавъ, неохотно отвѣтилъ онъ. — Да што теперь семья?! Расея пропала.

Унтеръ - офицеръ былъ тихій, спокойный, но въ немъ чувствовалось большое внутреннее достоинство.

Онъ по-прежнему тихо отошелъ за диванную перегородку, видимо, не желая продолжать ставшій безцѣльнымъ разговоръ.

Юрочка, чѣмъ дальше ѣхалъ, тѣмъ яснѣе видѣлъ и чувствовалъ, что гдѣ-то тамъ за роковой чертой, сзади, на сѣверѣ, остался этотъ всероссійскій адъ, остались эти неумытыя, расхлестанныя, нестерпимо нахальныя, съ осатанѣлыми рожами, двуногія существа, въ которыхъ вселился дьяволъ гордыни, низости, подлости и нетерпимости, существа, поправшія всѣ божескіе и человѣческіе законы, остались съ ихъ грязью, вонью, съ нетерпимымъ сквернословіемъ, всюду вносящія невообразимый хаосъ, безпорядокъ и разрушеніе, жаждавшія только крови, насилій и чужого добра.

Теперь онъ видѣлъ передъ собой то же русскихъ православныхъ людей, но совершенно непохожихъ на тѣхъ, что остались на сѣверѣ, за роковой чертой.

Эти были и на лица чище, глядѣли прямо въ глаза, фигурами щеголеватѣе, легче и стройнѣе, спокойны, привѣтливы, разсудительны, хорошо одѣты, не распоясаны, держали себя съ достоинствомъ, не ругались.

«Такъ вотъ они, эти свободолюбивые казаки!» — съ восторгомъ и благодарностью въ душѣ думалъ Юрочка.

Онъ чувствовалъ себя въ положеніи человѣка, вырвавшагося изъ смрадной тюрьмы, въ которой его походя ежечасно и ежеминутно оскорбляли, мучали, подвергали невыносимымъ нравственнымъ пыткамъ и теперь, когда весь этотъ ужасъ остался позади, онъ готовъ былъ плакать отъ умиленія и восторга и благодарить Бога за то, что онъ можетъ свободно дышать, двигаться, думать и говорить, привѣтствовать и солнце, и небо, и землю, и все доброе на ней.

Въ Новочеркасскѣ Юрочка поселился въ первыхъ попавшихся, довольно грязноватыхъ, но дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ.

Въ первые дни онъ осмотрѣлъ весь небольшой городокъ, а потомъ почти все время проводилъ на вокзалѣ, ожидая пріѣзда своихъ родныхъ.

Поѣзда съ сѣвера приходили переполненными буржуазными бѣженцами. Пролетарская Россія свирѣпо и жестоко изгоняла ихъ. Они пріѣзжали измученными, отупѣлыми, испуганными и ограбленными. Матери и сестренокъ Юрочка не находилъ среди нихъ.

Бѣженцы разсказывали потрясающія вещи о своихъ мытарствахъ, объ униженіяхъ и издѣвательствахъ, которымъ подвергали ихъ новые властители Россіи — большевики.