Жертвы вечернiя

XLVI.

Ночь и утро слѣдующаго, такого жъ солнечнаго и теплаго дня, какъ и предыдущій, въ Гначбау прошли спокойно, но съ полдень надъ колоніей, дворы и улицы которой были биткомъ набиты повозками съ больными и ранеными, конными и пѣшими людьми, загудѣли большевистскія пушки и стали рваться шрапнели, разя людей и лошадей.

Армія уже безошибочно знала, что вождя, которому беззавѣтно вѣрила, за которымъ шла на всевозможныя лишенія, страданія, раны и смерть, нѣтъ въ живыхъ.

Никто офиціально пока не объявлялъ объ этомъ, но всѣ признаки рокового событія были на лицо: и неожиданный отходъ отъ Екатеринодара наканунѣ рѣшительнаго штурма, и поспѣшный уходъ по неизвѣстному направленiю, и растерянность на лицахъ генераловъ и старшихъ офицеровъ, точно они хотятъ что-то скрыть и боятся, что будутъ пойманы съ поличнымъ.

Но главные, убѣждающіе въ дѣйствительности горестнаго событія, были два неотрази-мыхъ факта.

Первый то, что въ станицѣ Елизаветинской при отступленіи бросили вчера около восьмидесяти тяжелораненыхъ.

Всѣ въ Добровольческой арміи отъ мала до велика знали, на что обречены покинутые. Не могли того же не знать тѣ, кто рѣшилъ и имѣлъ власть ихъ оставить.

Корниловъ никогда ни при какихъ обстоятельствахъ этого не сдѣлалъ бы. Онъ умеръ бы самъ, защищая ихъ.

Второй фактъ тотъ, что въ послѣдніе два дня никто не видѣлъ небольшой, бодрой фигуры командующаго и на его чудесной лошади теперь гарцевалъ какой-то никому неизвѣ-стный казачій офицеръ.

Многіе видѣли и арбу съ гробомъ, слѣдовавшую съ обозомъ до Гначбау въ сопровожде-ніи молчаливыхъ текинцевъ.

И сомнѣній въ смерти вождя не оставалось никакихъ, но никто съ этой мыслью не хотѣлъ мириться.

Кто же теперь командуетъ арміей?

Всѣ знали, что при арміи, въ качествѣ верховнаго и политическаго ея руководителя, находился генералъ Алексѣевъ, но знали и то, что больной старикъ въ оперативныя дѣла не вмѣшивался.

Пронеслось имя генерала Деникина, но его, кромѣ высшихъ генераловъ и незначительнаго числа офицеровъ, никто не зналъ, ничѣмъ рѣшительно за время похода онъ

себя не проявилъ, даже никакой частью не командовалъ и естественно, что въ арміи онъ никакимъ обаяніемъ не пользовался.

Юрочка и его товарищи-партизаны, нѣсколько разъ видѣвшіе тучнаго, ниже средняго роста, съ черными, густыми бровями и съ сѣдѣющей бородкой господина, ѣздившаго вер-хомъ въ обозѣ, никакъ не подозрѣвали, что этотъ господинъ и былъ генералъ Деникинъ, къ которому и перешло теперь командованіе соединенными силами добровольцевъ и кубан-цевъ.

Въ Гначбау маленькая армія пережила ужасный день, день паденія духа, смятенія и полной растерянности.

Юрочка отлично помнилъ этотъ тяжелый, мрачный день.

Не оставалось уже никакихъ сомнѣній въ томъ, что вождь умеръ.

И всѣ эти люди, столь много пережившіе, безтрепетно каждую минуту лицомъ къ лицу встрѣчавшіеся со смертью, дравшіеся, какъ львы, еще недавно не допускавшіе и мысли о своемъ пораженіи, привыкшіе ко всему самому тяжкому и страшному на свѣтѣ, безропотно переносившіе невообразимыя лишенія, тутъ сразу потеряли духъ.

Почти безперерывно со свистомъ и трескомъ рвавшіеся надъ головами шрапнели и гранаты, убивавшія скученныхъ на улицахъ и дворахъ людей и лошадей, далеко не всѣхъ интересовали.

Угнетала, лишала силы, пугала и разъединяла всѣхъ этихъ закаленныхъ въ бояхъ, спаянныхъ постоянной опасностью и общей цѣлью людей потеря верховнаго, какъ изъ уваженія и любви къ личности Корнилова называли его добровольцы въ память того, что покойный въ свое время былъ верховнымъ главнокомандующимъ русской арміи.

Случилось нѣчто, подобное тому, что бываетъ съ дружнымъ пчелинымъ роемъ, когда истратится матка.

Рой буйно, вразнобой гудитъ.

Пчелы, бросивъ работу и, не зная, что имъ дѣлать, тѣсня другъ друга, озабоченныя, испуганныя и злыя вылетаютъ изъ улья и безтолково, суматошливо, съ тревожнымъ жужжаніемъ носятся въ воздухѣ.

Bсe въ этой маленькой арміи, заброшенной въ глухихъ, угрюмыхъ кубанскихъ степяхъ, среди безбрежнаго океана людской ненависти, окруженной во много разъ сильнѣйшимъ, отлично вооруженнымъ, жаждавшимъ ея крови и уннчтоженія врагомъ, вдругъ почувствова-ли, какъ они малочисленны, слабы, лишены снарядовъ, патроновъ, продовольствія, фуража, и во главѣ ихъ нѣтъ того, чьимъ разумомъ, чьей геройской волей и безграничной жертвенностью они на своемъ крестномъ пути были ведомы, кто всегда умѣлъ справляться со всѣми невообразимыми трудностями, кто гибельныя положенія своей арміи всегда превращалъ въ легендарныя побѣды и кто ни при какихъ обстоятельствахъ не только не покидалъ своихъ раненыхъ на поруганіе, издѣвательства и мучительную смерть отъ руки презрѣннаго врага, и даже увозилъ въ обозѣ и трупы своихъ павшихъ бойцовъ, дабы въ подходящее время и въ надежномъ мѣстѣ предать ихъ достойному христіанскому погребенію.

Среди добровольцевъ ходилъ теперь разсказъ о томъ, какъ однажды на походномъ военномъ совѣщаніи кто-то изъ генераловъ, какъ средство для облегченія арміи, предложилъ бросить въ одномъ селѣ раненыхъ.

Предсѣдательствовавшій Корниловъ, не поднимая своихъ быстрыхъ, холодныхъ глазъ и ни къ кому въ особенности не обращаясь, въ тактъ своихъ словъ стукая по столу костяшками пальцевъ своей маленькой, точеной, блѣдной руки и по обыкновенію отчеканивая каждый звукъ, своимъ мужественнымъ внушительнымъ голосомъ заявилъ: «Сейчасъ я такого предложенія не слышалъ. Армія должна вся до послѣдняго человѣка умереть, защищая каждаго изъ своихъ раненыхъ, иначе она — не армія, а жалкій сбродъ бродягъ. Таковой презрѣнной я, командующій, мою армію не представляю, а потому если я подобное гнусное предложеніе услышу, то не считаясь съ чинами, положеніемъ и заслугами предложившаго, прикажу немедленно его повѣсить».

Никто бы не поручился за то, что такой случай на самомъ дѣлѣ былъ, но это такъ походило на Корнилова, такъ вязалось со всѣмъ его нравственнымь обликомъ, такъ гармони-ровало со всѣмн его дѣйствіями, что въ Добровольческой арміи никто не сомнѣвался, что такъ, а не иначе это могло быть.

Новый командующій съ первыхъ же шаговъ своей дѣятельности сразу показалъ, чего можно было отъ него ожидать.

Прежде всѣмъ этимъ людямъ, ради спасенія Родины отрѣшившимся отъ самихъ себя и въ голову не приходило думать о дальнѣйшей судьбѣ своей, разъ его постигнетъ несчастіе. Всякій зналъ, что армія отъ командующаго до послѣдняго рядового сперва ляжетъ вся костьми, но на поруганіе врагу не выдастъ ни одного изъ своихъ искалѣченныхъ братьевъ.

Теперь всякій изъ бойцовъ сталъ задумываться о своей участи, всякій боялся раненій, чтобы не оказаться въ положеніи того живого хлама, который новое командованіе, повидимому, съ легкимъ сердцемъ выбрасываетъ на полный произволъ, на невиданныя истязанія и глумленія не знающаго пощады хама.

Подавленные люди, укрываясь отъ снарядовъ въ дворахъ подъ навѣсами крышъ, подъ стѣнами домовъ, какъ заговорщики, шопотомъ передавали другъ другу слухи одинъ тревожнѣе и тяжелѣе другого.

Говорили, что двѣ сотни конныхъ казаковъ Елизаветинской станицы въ прошлую ночь бросили отрядъ генерала Эрдели и куда-то ушли, вѣроятно, передались большевикамъ. Говорили, что конные донцы, составлявшіе значительную часть всей арміи, сговариваются силой захватить пулеметы и ночью уйти на Донъ на соединеніе съ арміей походнаго атамана Попова. Говорили, что почти всѣ офицеры полковъ генерала Маркова рѣшили распылиться,

по одиночкѣ и группами добраться до моря, а оттуда на фелюгахъ какъ-нибудь переправиться въ Крымъ. Говорили, что доблестный Корниловскій полкъ, 30-го марта потерявшій въ бою своего славнаго командира Нѣ__________жинцева, теперь замитинговалъ. Поговаривали даже о заговорѣ, будто бы возникшемъ въ офицерской средѣ, говорили, что будто-бы кучка офицеровъ задумала арестовать и предать большевикамъ высшій командный составъ и тѣмъ купить себѣ право на жизнь.

Послѣднее совсѣмъ не вязалось съ духомъ, царившимъ въ Добровольческой арміи.

Многое говорили и было скверно; руки опускались.

Юрочка собственными глазами видѣлъ, какъ въ томъ дворѣ, въ которомъ онъ находился, юнкера-артиллеристы по приказанію начальства рубили палашами передки и дубовыя колеса пушекъ, вынимали замки, а потомъ построившись, недовольные и сумрачные, не оглядываясь на обезображенныя и брошенныя пушки, точно они совершили надъ ними что-то гнусное и стыдное, сконфуженно уходили въ пѣхотныя и кавалерійскія части, уводя съ собой и лошадей.

Бродившіе въ арміи слухи въ средѣ партизанъ производили тяжелое, болѣзненное впечатлѣніе, но никто изъ нихъ и не подумалъ ни о распыленіи, ни тѣмъ болѣе о какомъ-либо предательствѣ.

Настроеніе у юношей было глубоко подавленное, но они съ прежнимъ мужествомъ и самопожертвованіемъ готовы были и впредь безоглядно подчиняться своимъ начальникамъ и нести свой тяжкій кровавый крестъ.

Одиннадцать орудій со всѣхъ сторонъ безперерывно громили колонію, но люди, точно ихъ это мало касалось, не трогались съ своихъ мѣстъ.

Сѣрые, голубые и разныхъ темныхъ оттѣнковъ безстрашные глаза на молодыхъ, загорѣ-лыхъ лицахъ подъ вой и грохотъ шрапнельныхъ и гранатныхъ разрывовъ устремлялись вдаль.

Глубокая, безнадежная тоска свѣтилась въ нихъ.

О чемъ думали эти молодые, такъ много пережившіе люди?

О большевистскихъ шрапнеляхъ? Но развѣ на своемъ недолгомъ вѣку они мало видѣли ихъ? Развѣ не привыкли къ нимъ? О томъ, что ждетъ ихъ впереди? Но развѣ они сомнѣвались въ томъ, что участь каждаго изъ нихъ уже предрѣшена? Что они такъ же мужественно, и славно умрутъ на полѣ брани, какъ умерли уже многія и многія тысячи ихъ братьевъ и товарищей, умерли за обманутую и поруганную Родину, ту Родину, которая сейчасъ въ своемъ самоубійственномъ умопомѣшательствѣ ополчилась противъ нихъ — ея самыхъ вѣрныхъ, любящихъ и доблестныхъ сыновъ.

Нѣтъ. Объ этомъ они не думали. Безысходная печаль обуревала ихъ головы.

Они чувствовали себя осиротѣлыми, брошенными и глубоко скорбен о своей незамѣнимой утратѣ.

Зачѣмъ ты, вождь любимый, оставилъ насъ? Развѣ мы не оберегали тебя? Зачѣмъ на зло судьбѣ всегда игралъ своей безцѣнной головой? Зачѣмъ? Или не вынесла смердящей лжи твоя правдивая казацкая душа? Или твой духъ титана изнемогъ въ борьбѣ съ несметной ратью подлости и грязи, поднявшейся со дна? Вѣдь тучи комаровъ одолѣваютъ и слона. Мы это знаемъ. И что же вышло? Кто замѣнилъ тебя на посту отвѣтственномъ и тяжкомъ? Мелкіе, презрѣнные людишки съ душой трусливого пономаря, и посмотри, что сдѣлали они, лишь ты смежилъ на вѣки свои очи? Твоихъ подшибленныхъ орлятъ, безпомощныхъ и беззащитныхъ, предали на растерзанія, глумленія свирѣпому врагу... И что же дальше ждать отъ нихъ? Придетъ пора и въ свои сроки предадутъ они и всѣхъ насъ хаму, дабы спасти лишь свои шкуры.

Такія мысли бродили въ головахъ добровольцевъ.

Большевистская канонада по колоніи длилась до наступленія темноты.

Кавалерія днемъ отдыхала въ полѣ: обозѣ, которому въ страшной тѣснотѣ маленькой колоніи уже невозможно было держаться, еще засвѣтло окольными тропами, подъ рвущими-ся шрапнелями и гранатами былъ выведенъ въ поле въ верстѣ отъ Гначбау; пѣхота цѣлый день безъ передышки боемъ защищала отъ большевиковъ подступы къ колоніи.

Положеніе создалось критическое, такъ какъ у добровольцевъ оказалось не больше полдюжины снарядовъ, которыхъ берегли на самый крайній случай, а изъ артиллерійскаго парка всѣ патроны были уже розданы по рукамъ.

Передъ заходомъ солнца изъ обоза видно было, какъ, поднимая густыя облака пыли, мимо него окольною дорогою проскакала кавалькада изъ членовъ кубанскаго правительства

и рады съ охранявшимъ ихъ многочисленнымъ, отлично одѣтымъ, бывшимъ царскимъ казачьимъ конвоемъ, промчались еще какія-то конныя части и быстро скрылись изъ вида.

— Эти подлые трусы вонъ какъ охраняютъ свои драгоцѣнныя особы! — роптали въ обозѣ. — А насъ бросили на расправу большевикамъ. Эхъ, всталъ бы Корниловъ изъ гроба...

Стемнѣло. Сзади, влѣво отъ оставленной колоніи все еще часто сверкали вспышки выстрѣловъ и грохотали большевистскія пушки.

Въ обозѣ стали бродить тревожные, скверные слухи о томъ, что комаидованіе рѣшило пожертвовать ими, что боевыя чacти будто бы куда-то ушли.

Дѣйствительно, на военномъ совѣтѣ въ Гначбау остановились на мысли — въ крайнемъ случаѣ пожертвовать обозомъ и ранеными въ виду того, что безъ артиллеріи и даже безъ патроновъ при наличіи всего 1800-2000 бойцовъ немыслимо охранять обозъ въ 1500 повозокъ.

Обыкновенно спокойный и тихій на стоянкахъ даже подъ огнемъ непріятеля обозъ, теперь наполнился снующими между повозками людьми и тревожнымъ гуломъ голосовъ.

Ропотъ и смятеніе съ каждой минутой усиливались.

Всѣ волновались. Поднялись крики. Звали обознаго коменданта.

Не оказалось ни его самого и никого изъ его помощниковъ.

Волненіе возрастало.

Тревожные, скверные слухи какъ-будто оправдывались.

Вскользь брошенныя, неосторожныя слова и предположенія, передаваясь по повозкамъ, вырастали въ определенные и кошмарные выводы.

Всѣ останавливались на одной страшной мысли: новый командующій генералъ Дени-кинъ началъ свое водительство арміей тѣмъ, что въ Елизаветинской бросилъ тяжелоране-ныхъ, въ Гначбау сдѣлалъ тоже. Вчера подъ Садами кавалерія Эрдели оставила на полѣ послѣ побѣдоноснаго боя около 300 своихъ убитыхъ и раненыхъ на поруганіе врагу. Ничего подобнаго не могло быть при Корниловѣ. Никто и помыслить не посмѣлъ бы поступить такимъ образомъ. Корниловъ не пощадилъ бы виновныхъ. Почему же такъ съ первыхъ ша-говъ зарекомендовавшему себя Деникину не бросить теперь и весь связывающій его по рукамъ и ногамъ обозъ и не спасать свою драгоцѣнную особу, прикрываясь одной только ар-

міей? Это легче.

Больше всего горячились и кричали въ обозѣ гражданскіе бѣженцы, тѣ разные «общественные» дѣятели, которые въ свое время либеральничали, подготовляли революцiю, хвалили «растреклятый» самодержавный режимъ, а теперь за спиной многострадальной арміи спасали свои шкуры отъ проявленія тѣхъ «свободъ», которыя они съ ослинымъ упорствомъ всю жизнь насаждали.

Особенно неистовствовалъ и сѣялъ панику одинъ всероссійски извѣстный своей печальной памяти дѣятельностью «государственный» мужъ.

Огромный, толстый, съ выдавшимся, горбатымъ носомъ, подобно копнѣ сѣна, сидя верхомъ на большой, гнѣдой лошади, онъ своимъ громоподобнымъ басомъ извергалъ цѣлые потоки проклятій на головы новаго, преступнаго командованія.

Раненые, а ихъ насчитывалось болѣе полутора тысячи человѣкъ, держали себя значите-льно тише.

Почти не сомнѣваясь въ томъ, что они брошены на расправу врага, эти калѣки со дна повозокъ достали ружья и зарядили ихъ послѣдними обоймами.

У каждаго изъ нихъ еще днемъ отобрали всѣ патроны, оставивъ на рукахъ только по пяти: четыре для врага и пятый для себя.

Въ послѣдній часъ они еще горѣли желаніемъ сразиться съ ненавистнымъ, презрѣннымъ врагомъ.

Юрочка, какъ и всѣ его товарищи по несчастію, тоже вытащилъ свою винтовку, тщательно осмотрѣлъ ее, протеръ тряпкой, нѣсколько разъ щелкнулъ затворомъ, зарядилъ и терпѣливо сталъ ожидать дальнѣйшаго.

Ни паники, никакого испуга онъ не ощущалъ.

Что жъ, умирать, такъ умирать. Пора. Ему не хотѣлось только попадаться въ руки врага, но съ этой стороны онъ былъ обезпеченъ и потому спокоенъ.

Въ Гначбау въ повозку Екатерины Григорьевны положили третьяго раненаго — молодого, веселаго офицера изъ Марковской бригады и они условились, что какъ только выпустятъ по четыре пули въ большевиковъ, такъ сейчасъ же одновременно въ упоръ по командѣ: «разъ, два, три!» разстрѣляютъ другъ друга.

Въ такой тревогѣ прошло безконечно много времени.

А со стороны Гначбау вечернюю темноту все чаще и чаще прорѣзывали вспышки пламени и доносились раскаты пушечныхъ выстрѣловъ.

Но вотъ прискакалъ какой-то всадникъ и молодымъ, громкимъ отчетливымъ голосомъ заявилъ, что генералъ Марковъ приказалъ обозу стоять на мѣстѣ, пока онъ самъ черезъ часъ не присоединится къ нему.

Всѣ облегченно вздохнули.

Немного горячаго, но прямого, честнаго солдата, храбраго генерала Маркова въ арміи отлично знали и всѣ вѣрили ему.

Однако тревога была такъ велика, что смятеніе улеглось не сразу.

Ждать пришлось недолго.

Издали, со стороны гремѣвшихъ орудій послышалось недружное, разноголосое ура, трескотня ружейныхъ выстрѣловъ, потомъ все смолкло.

Настала полная тишина.

Не прошло и получаса, какъ изъ темноты вынырнули стройныя колонны людей и добровольческая пѣхота, чудесно отбивая шагъ по старой пахотѣ, въ облакахъ поднятой пыли прослѣдовала къ головѣ обоза.

У всѣхъ отлегло на душѣ.

Большевистское кольцо было прорвано, но надо было выигрывать время и спѣшить, чтобы не попасть въ новую западню.

Куда-то впередъ была послана кавалерія.

Громадный обозъ, наполняя степь стукомъ копытъ и громыханіемъ телѣгъ, сломя голову, задыхаясь въ пыли, въ ночной темнотѣ мчался во всю лошадиную мочь.

Никто не зналъ, куда вело его командованіе.

Маршрутъ по-прежнему хранился въ строгой тайнѣ.

Такъ съ бѣшеной быстротой скакали съ десятокъ верстъ, дали передохнуть лошадямъ и помчались снова.

Опять по обозу поползли тревожные, низкіе слухи, что уходя, кавалерія будто бы заявила, что она ввиду безнадежности дальнѣйшей борьбы, бросаетъ армію и будетъ самостоятельно пробиваться въ горы.