Жертвы вечернiя

XLIX.

Въ Дядьковской станицѣ добровольцы пробыли дня два.

Было тепло и даже жарко. Жгучее солнце и горячій степной вѣтеръ сушилъ зеленѣвшія поля; точно жирными сливками облѣпленныя цвѣтомъ, почти безъ листьевъ плодовыя деревья роняли лепестки въ такомъ изобилiи, что земля подъ ними оказывалась покрытой розовато-блѣднымъ, мягкимъ ковромъ.

Положеніе арміи высшимъ командованіемъ признавалось отчаяннымъ.

Чтобы сохранить кадры, по тайному плану штаба предстояло совершать огромные переходы, всячески избѣгая ввязываться въ большіе бои съ неисчислимыми полчищами красныхъ, которыя окружали армію со всѣхъ сторонъ, которыя родились на каждомъ шагу, точно всякій разъ разверзалась земля и изъ нѣдръ ея выходили все новыя и новыя банды.

Высшее командованіе сознавало, что армія, потрясенная смертью вождя, понесшая чудовищныя потери, израсходовавшая наступательную энергію въ неудачной осадѣ Екатеринодара, малочисленная, переутомленная, извѣрившаяся, лишенная всего необходи-маго, крайне нуждается въ отдыхѣ, въ пополненіяхъ и переформированіи.

Но гдѣ найти спокойствіе и желанный отдыхъ? Куда идти? Кѣмъ и какъ пополнить порѣдѣвшіе ряды? Гдѣ взять вооруженіе, фуражъ, провизію, людей и лошадей?

Всѣ эти вопросы во весь ростъ уже не одними только грозными призраками, а въ неумолимой дѣйствительности вставали передъ командованіемъ и требовали спѣшнаго, безотлагательнаго разрѣшенія.

Ни подходящаго мѣста для отдыха, ни людей, ни матеріальной части нигдѣ не находилось.

Положеніе создавалось безвыходное.

Оставалось только одно: куда-то уходить, гдѣ-то бродить, чего-то ждать, чего-то нащупывать, искать, потому что стоять на какомъ-либо мѣстѣ, значитъ, обречь всю армію на вѣрную и страшную гибель.

Чтобы двигаться, надо быть налегкѣ. А тутъ громадный обозъ съ ранеными, съ больными, съ бѣженцами...

Значитъ, для того, чтобы облегчить движеніе, необходимо обрубить длинный, тяжелый, неповоротливый хвостъ.

Попытки къ этому уже были сдѣланы: въ Елизаветинской станицѣ и въ Гначбау бросили тяжелораненыхъ, пушки, повозки....

Пришлось снова идти тѣмъ же путемъ.

Между тѣмъ, въ Добровольческой арміи уже бродили, Богъ вѣсть кѣмъ принесенные слухи о томъ, что и въ Елизаветинской станицѣ, и въ Гначбау большевики, сперва подвергнувъ брошенныхъ добровольцевъ невыразимымъ издѣвательствамъ и мукамь, въ концѣ концовъ, всѣхъ порубили топорами[10]

Въ отдѣленіи, которымъ завѣдывала Екатерина Гриорьевна, происходила драма. У нея насильно отбирали и оставляли въ Дядьковкой человѣкъ шесть ея тяжелоране-ныхъ. Для сестры это былъ непоправимый ударъ въ самое сердце. Семейное положеніе каждаго изъ этихъ несчастныхъ обреченныхъ она знала, не досыпая ночей, не доѣдая куска, за каждымъ изъ нихъ она ходила, за каждаго болѣла сердцемъ, кормила, обмывала, обшивала, лечила, съ ревнивымъ вниманіемъ и радостью слѣдила за каждымъ малѣйшимъ улучшеніемъ въ ихъ здоровье. Они были ея самыми обездоленными, безпомощными, а потому и наиболѣе любимыми дѣтьми. И вотъ теперь у нея отрывали ихъ и оставляли на издѣвательства, муки и смерть... Она ходила, какъ въ воду опущенная. Руки отваливались; пораженныя застарѣлымъ ревматизмомъ ноги давали себя чувствовать; сердце изныло. Она осунулась; кожа на лицѣ еще болѣе пожелтѣла и обвисла; ввалившіеся глаза еще суровѣе глядѣли изъ-за опухнув-шихъ отъ слезъ вѣкъ. Въ числѣ оставляемыхъ былъ и поручикъ Горячевъ. Несмотря на всѣ неудобства, связанныя съ постоянными длинными переходами, несмот-ря на всевозможныя лищенія, на недостатокъ лекарствъ и на нравственныя потрясенія, ране-ный замѣтно крѣпъ и поправлялся. Свѣжій, молодой организмъ преодолѣвалъ все. Екатерина Григорьевна не хотѣла оставлять его. Но Горячевъ уперся. — Не могу я ѣхать съ вами, Катерина Григорьевна, — говорилъ онъ, — разъ начальство отдало такой приказъ. Ему виднѣе. Значитъ, такъ надо. Наше дѣло — только повиноваться и никакихъ гвоздей. Ежели-бы я раньше узналъ о такомъ приказѣ, то остался бы еще въ Елизаветинской. Теперь мы не нужны. Мы — обуза. Нужны были наши силы, наше здоровье. Теперь у насъ все это взято. Мы собой только погубимъ армію. А вы знаете, какія отъ этого могутъ быть послѣдствія? Все погибнетъ, Россія погибнетъ. Слѣдовательно, о себѣ нечего думать... Въ спокойныхъ, размѣренныхъ словахъ раненаго не замѣчалось ни тѣни обиды или озлобленія. — Петръ Григорьевичъ, да неужели вамъ было такъ дурно у меня, что вы сами хотите тутъ остаться? — допрашивала опѣшенная сестра. — Вѣдь, слава Тебѣ, Господи, дай Богъ въ добрый часъ сказать, вы съ каждымъ, днемъ поправляетесь. Развѣ такой вы были, когда попали ко мнѣ? Я боялась, что вы въ тотъ же день Богу душу отдадите... — Катерина Григорьевна, о чемъ толковать? — съ признательностью и печалью, мѣняясь въ лицѣ, задрожавшимъ голосомъ, быстро проговорилъ раненый. — Вотъ какъ хорошо мнѣ было у васъ, какъ у родной матушки за пазухой. Умирать буду и въ послѣдній часъ молитва моя будетъ за мать мою родную и за васъ — мою вторую мать. Да вѣдь для чего-нибудь издается приказъ. Намъ только честно исполнять его надо. Нельзя же, чтобы въ арміи каждый дѣлалъ только то, что ему хочется... Тогда арміи не будетъ... — Петръ Григорьевичъ, вѣдь вы уже настолько поправились, что я покажу васъ въ числѣ легкихъ. Раненый горько улыбнулся и покачалъ головой.

— Зачѣмъ, мать, лукавить? Какой же я легкій, когда самъ ни сидѣть, какъ слѣдуетъ, ни ходить не могу, еле на минутку приподнимаюсь и по цѣлымъ днямъ лежу въ повозкѣ, какъ колода. Я — человѣкъ конченный... — тихо и упрямо заключилъ онъ.

— Но вѣдь васъ же истерзаютъ и убьютъ здѣсь! — не выдержавъ, воскликнула сестра и заплакала. — Слышали, что они сдѣлали съ нашими ранеными въ Елизаветинской? — продолжала она сквозь слезы. — Что же и вы того хотите?

— Какъ не слыхать?! слыхалъ, слыхалъ. Что же другого ожидать отъ такихъ негодяевъ! Они уже потеряли обликъ человѣческій... — отрывая рифмошки отъ своей рубашки и съ усиленнымъ вниманіемъ слѣдя глазами за своей работой, тихо и спокойно отвѣтилъ Горячевъ. — Такой смерти кто же захочетъ?! Ну, а ежели придется, такъ вѣдь не откажешься. Лишь бы не долго мучали. На то мы — воины, защитники Родины. Насъ этимъ не испугаешь. Ну... а на послѣдній конецъ есть и вотъ что...

При этомъ раненый указалъ глазами на револьверъ, висѣвшій у него на ремешкѣ, съ которымъ онъ никогда не разставался.

— Да вы въ Бога-то вѣруете? — съ испугомъ спросила сестра.

— Какъ же не вѣровать?! «Кто на войнѣ не бывалъ, тотъ Бога не знаетъ». А я, слава Богу, четвертый годъ воюю... И вѣрую, и молюсь Ему каждый день.

— А то, что вы хотите сдѣлать надъ собой — грѣхъ непростительный...

— Знаю... Но это на самый послѣдній случай, ежели силъ не хватитъ. А ежели сразу прикончатъ, спасибо скажу.

— Некогда будетъ сказать... не успѣете... — горестно замѣтила сестра.

Горячевъ задумался.

Истощенное темное лицо его еще болѣе поблѣднѣло. На молодомъ лбу нависли глубокія морщинки.

— Вы меня убѣдили, мать... — раздѣльно и тихо выговорилъ онъ, едва шевеля тонкими губами. — Непосильнаго креста Господь нe посылаегь. Возьмите это отъ меня... отъ грѣха... «Претерпѣвый до конца спасется»…

Онъ отстегнулъ пряжку пояса, снялъ съ него револьверъ въ кобурѣ и передалъ его сестрѣ.

— Возьмите! — съ жестомъ рѣшимости повторилъ онъ.

Екатерина Григорьевна машинально приняла оружіе и, держа револьверъ въ рукѣ, горько зарыдала.

Она до послѣдняго часа не отпускала Горячева, но по его упорному настоянію передъ самымъ уходомъ арміи подвезла его къ станичному правленію, въ обширномъ зданіи котораго былъ сборный пунктъ для всѣхъ оставляемыхъ. Ихъ здѣсь бросили около 300 человѣкъ.

— Ну, Катерина Григорьевна, — говорилъ растроганный раненый, цѣлуя заскорузлыя отъ грубой работы руки сестры, — спаси васъ Господь за всѣ ваши материнскія заботы обо мнѣ и за уходъ за мной. И ничѣмъ-то вамъ отплатить не могу, съ горечью продолжалъ онъ, — но умирать буду, а не забуду васъ. Вы мнѣ замѣнили мою родную мать...

Сестра отняла руки и залилась слезами.

— Убьютъ, убьютъ они васъ, измучаютъ... истерзаютъ...

— На все воля Божья. Что Онъ опредѣлилъ, такъ тому и быть. И ничего не попишешь.

Подъ Гначбау большевики заперли Добровольческую армію со всѣхъ сторонъ.

Но она вырывается и наноситъ страшное пораженiе большевикамъ подъ Медвѣдков-ской.

Отъ самаго Гначбау путь Добровольческой арміи долженъ былъ быть яснымъ ея вра-гамъ.

Запереть ей ходъ, остановить на любой изъ многочисленныхъ желѣзныхъ дорогъ, кото-рыя всѣ находились въ рукахъ красныхъ, казалось бы, не стоило большого труда.

Но «народные» воины, всегда при столкновеніяхъ съ «барчатами» встрѣчали такой невиданный напоръ, такое сверхчеловѣческое геройство и несли отъ почти безоружной горсти враговъ такія неисчислимыя потери, что близко сходиться съ ними послѣ первой пробы они уже не проявляли ни малѣйшей охоты.

Одними ранеными — по признанію самихъ большевиковъ — красные за бои только подъ Екатеринодаромъ потеряли больше 16 тысячъ человѣкъ. Убитыхъ никто не считалъ.

Отъ Дядьковской началась деннонощная безумная скачка по степи огромнаго табора изъ людей, лошадей и повозокъ.

5-го апрѣля Добровольческая армія вышла изъ станицы согласно приказа на Березан-скую, но на полдорогѣ круто свернула вправо, безъ остановки прошла Журавскій хуторъ и ночью у Малевиннаго перешла желѣзную дорогу.

Почти безостановочно шли весь день и всю ночь, а 6-го утромъ двигались уже по широкой, свѣтлой долинѣ рѣки Бейсуга, ночью на 7-ое перешли новую желѣзнодорожную линію на Бекешевскомъ переѣздѣ и по пути захватили даже большевистскій товарный поѣздъ.

Все движеніе происходило въ грозномъ желѣзнодорожномъ треугольникѣ Екатерино-даръ — Тихорѣцкая — Кавказская, въ которомъ всѣ станціи были переполнены бандами красныхъ съ броневыми поѣздами.

Каждую минуту на любомъ пунктѣ большевики могли сосредоточить подавляющія силы и раздавить своего врага.

Но у нихъ ничего не выходило.

Всѣ партіи красныхъ, нарывавшіеся на добровольцевъ, были безпощадно разбиваемы.

8 апрѣля утромъ армія вошла въ линейную Ильинскую станицу.

Безперерывный, утомительный переходъ длился 70 часовъ подрядъ.

Необходимо было дать нѣкоторый отдыхъ замученнымъ людямъ и лошадямъ.

Но на слѣдующій же день завязались безперерывные бои, продолжавшіеся до выхода арміи изъ станицы.

Теперь кубанскій войсковой атаманъ и правительство во всѣхъ хуторахъ и станицахъ, которые проходили, начиная съ Ильинской, объявили мобилизацію среди казачьяго населе-нія, набирали конныя и пѣшія части и ставили ихъ въ строй.

Армія пополнялась новыми формированіями, но у штаба не хватало вооруженія для всѣхъ призванныхъ.

L.

Юрочка отъ бездѣлія изнывалъ въ обозѣ и съ нетерпѣніемъ ждалъ того дня, когда у него окончательно затянется рана, чтобы поскорѣе вернуться въ строй, къ друзьямъ и зажить прежней тревожной и опасной боевой жизнью.

На походѣ къ нему иногда случайно забѣгали нѣкоторые изъ партизанъ и отрывочно сообщали, что то того, то другого изъ соратниковъ уже нѣтъ въ ихъ рядахъ.

Хотѣлось ему въ строй и потому, что здѣсь въ постоянной праздности его мучала тоска, тяжелыя воспоминанія и думы объ утраченномъ и разоренномъ родительскомъ домѣ, о безчеловѣчно убитомъ отцѣ, объ участи матери и сестренокъ.

Въ арміи больше всего занималъ всѣхъ одинъ вопросъ: куда вожди ведутъ ихъ?

Поговаривали о Ставропольской губерніи и Астраханскихъ степяхъ, но такая перспек-тива никому не улыбалась. Въ Ставропольщинѣ сплошь большевистское мужицкое населе-ніе, въ степяхъ — безлюдіе и голодъ. Прошелъ слухъ о возможности прорыва въ горный Баталпашинскій отдѣлъ, въ которомъ казаки ведутъ отчаянную борьбу съ красными. Кубанцамъ эта мысль нравилась, но всѣ сознавали, что пробиться въ такую даль едва ли мыслимо. Взоры и сердца большинства старыхъ добровольцевъ устремлялись къ сѣверу, къ свѣтлымъ берегамъ негостепріимно проводившаго ихъ Дона.

Тамъ ближе къ сердцу Россіи и не такъ глухо, какъ на Кубани.

Въ станицѣ Ильинской всѣхъ облетѣла робкая и радостная молва о томъ, что Донъ поднимается, что одиннадцать южныхъ станицъ Черкасскаго округа уже объединились и свергнувъ совѣтскую власть, вооруженной рукой не безуспѣшно ведутъ борьбу съ большевиками.

Привезъ это ободряющее извѣстіе только-что вернувшійся съ Дона мѣстный масляный торговецъ.

Говорить открыто онъ ни за что не рѣшался, потому что зналъ, что по уходѣ доброволь-цевъ за такія свѣдѣнія ни ему, ни его семьѣ не сдобровать. Разстрѣляютъ.

Командующему и начальнику штаба онъ подъ большимъ секретомъ сообщилъ, что собственными глазами видѣлъ возведенныя донцами полевыя укрѣпленія, наблюдалъ бои и съ похвалой отзывался о воодушевленіи и храбрости возставшихъ и о томъ, что они очень интересуются судьбой Добровольческой арміи и стремятся войти съ ней въ непосредствен-ную связь.

Въ подтвержденіе своихъ словъ торговецъ предъявилъ экземпляръ печатнаго воззванія донцовъ, подписанное Егорлыкскимъ станичнымъ атаманомъ урядникомъ Харлановымъ.

Эта радостная вѣсть была первой ласточкой — молвой, залетѣвшей черезъ черту заколдованнаго круга.

И это извѣстіе показалось добровольцамь такимъ радостнымъ, страннымъ и невѣроят-нымъ, что они удивились, какъ удивился бы человѣкъ, безконечно долго проблуждавшій одинокимъ въ дремучемъ лѣсу и потерявшій всякую надежду выбраться изъ него, вдругъ неожиданно увидѣлъ просвѣтъ.

Разошедшаяся среди добровольцев вѣсть всколыхнула всѣхъ.

Возникали новыя надежды.

Однако въ безперерывныхъ перестрѣлкахъ и бояхъ съ большевиками вспыхнувшія надежды быстро испарились. Подтвержденія основательности ихъ ни откуда не приходило.

12-го апрѣля въ солнечный весенній день Добровольческая армія снялась и въ первый разъ не тревожимая непріятелемъ, сдѣлавъ 25-ти верстный переходъ среди зеленѣющихъ полей, заняла удаленную отъ желѣзныхъ дорогъ станицу Успенскую, выславъ на сѣверъ къ Наволокинскимъ хуторамъ и на югъ къ Расшеваткѣ отдѣльные отряды, гдѣ начались безперерывные бои.

Утромъ слѣдующаго дня по станицѣ пронеслась молніеносная вѣсть, что съ Дона сюда прорвался казачіи разъѣздъ.

Всѣ, кто только могъ, спѣшили на церковную площадь, къ станичному правленію.

Юрочка, забросившій уже свои костыли, съ палкой въ рукахъ, слегка прихрамывая, пошелъ туда же, куда шли всѣ.

На площади стояло человѣкъ пятнадцать вооруженныхъ, рослыхъ молодцовъ, держа въ поводу великолѣпныхъ осѣдланныхъ лошадей.

По бодрымъ осанкамъ и спокойнымъ лицамъ людей, по хорошимъ тѣламъ лошадей нельзя было и представить себѣ, что они только что совершили въ одну ночь бѣшеный пробѣлъ въ 90 верстъ отъ Егорлыкской до Успенской станицы по степи, въ которой большевики являлись полновластными хозяевами.

Донцы привезли командованію Добровольческой арміи отъ штаба повстанцевъ важныя офиціальныя бумаги.

Около прибывшихъ давно уже образовался кругъ изъ толпы добровольцевъ.

У многихъ изъ этихъ людей въ Новочеркасскѣ, Ростовѣ, Таганрогѣ, по станицамъ и хуторамъ остались семьи. Всѣмъ хотѣлось хоть что-нибудь узнать о положеніи дѣлъ на Дону.

Пріѣхавшихъ засыпали вопросами.

Въ одномъ мѣстѣ добровольцы облѣпили со всѣхъ сторонъ крѣпкаго, средняго роста урядника-калмыка съ перевязанной бѣлымъ платкомъ щекой.

— Не знаете ли что-нибудь, станичникъ, о Новочеркасскѣ? Въ чьихъ онъ рукахъ? — несмѣло спросилъ Юрочка.

Калмыкъ оказался словоохотливъ, довольно интеллигентенъ, говорилъ по-русски хорошо, съ чуть замѣтнымъ, инороднымъ акцентомъ.

— Теперь не знаю, — отвѣтилъ онъ, хитро блеснувъ своими узкими, черными глазами на большомъ скуластомъ плоскомъ, почти безъ растительности, лицѣ. — Должно быть, большевикъ еще тамъ хозяйничаетъ. А въ мартѣ я тамъ былъ...

— Вы сами были? — переспрашивали со всѣхъ сторонъ.

— Да, самъ, — улыбаясь и показывая крупные, желтые зубы, отвѣтилъ разсказчикъ.

— Ну и что же тамъ?

— Московская улица вся начисто разорена... всѣ магазины разграблены... Я самъ проходилъ. Рѣдкій домъ уцѣлѣлъ. Памятникъ Платову противъ дворца взорвали, а на Ермака накинули желѣзныя цѣпи и стащили тракторами... Три или четыре трактора заразъ работало...

— Ахъ, проклятые! — вырвалось въ толпѣ. — Даже памятники помѣшали имъ. Вотъ гнусныя животныя... Ну и что же? Куда дѣвали Ермака?

— Куда-то стянули... въ балку... — посмѣиваясь, видимо, довольный своей ролью сенсаціоннаго разсказчика, мѣшая правду съ ложью, продолжалъ калмыкъ. — Въ февралѣ сперва тамъ былъ войсковой старшина Голубовъ съ красными казаками. И было ничего себѣ, спокойно. А когда явились матросы и красный Титаровскій полкъ, тутъ ужъ и пошло...

— Ну что же, что?

— Много офицеровъ и генераловъ разстрѣляли... страсть... А владыку вашего, архирея...

— Какого? Гермогена?

— Нѣтъ. Главнаго... стараго...

— Архіепископа Арсенія?

— Да, да. На Арсенія надѣли мѣшокъ, на голову шапку съ пятиконечной звѣздой и водили по улицамъ, били, плевали въ лицо...

— Ах-хъ, животныя! Ахъ скоты! Ну и что же, замучали старика?

— Говорятъ, умеръ. Они его сперва посадили на габвахту, сидѣлъ въ одной камерѣ съ атаманомъ Назаровымъ.

— А атаманъ что? Гдѣ?

— На томъ свѣтѣ — отвѣтилъ стоявшій тутъ рослый, свѣтлоусый донецъ. — Тогда же въ февралѣ мѣсяцѣ въ Краснокутской рощѣ подъ Новочеркасскомъ его разстрѣляли.

— Какъ? Развѣ онъ не ушелъ въ степи съ Донской арміей?

— Нѣтъ. Да развѣ вы не знаете? — снова вступилъ въ разговоръ калмыкъ. — Атаманъ остался тогда въ Новочеркасскѣ съ Войсковымъ Кругомъ. Кругъ тогда заявилъ, что не подчинится насильникамъ, что онъ одинъ есть законная власть на Дону. Атаманъ посмѣялся надъ членами Круга и сказалъ: «Я знаю, на что иду» и остался. Армія ждала его въ Старочер-касскѣ, не дождалась и ушла. 12-го февраля вошли въ Новочеркасскъ красные казаки. Голу-бовъ съ своимъ конвоемъ прибѣжалъ въ залу судебныхъ установленій. Тамъ былъ весь Кругъ въ сборѣ. Голубовъ кричитъ: «Это что за самозванное сборище? Встать!» Всѣ и встали. Сидитъ только атаманъ Назаровъ. «Ты кто такой-сякой?» — кричитъ Голубовъ и подсту-паетъ съ кулаками къ атаману. Тотъ сидитъ и спокойно отвѣчаетъ: «Я — войсковой атаманъ Войска Донского, а вы кто?» «Я — народный избранникъ, товарищъ Голубовъ». «Вы — просто самозванецъ». «Взять его такого-сякого!» — кричитъ Голубовъ своимъ казакамъ и собственноручно сорвалъ съ атамана генеральскіе погоны. Казаки схватили атамана и поволокли. Потомъ Голубовъ назвалъ Войсковой Кругъ сволочью и приказалъ всѣмъ разъѣхаться по домамъ сейчасъ же, пока цѣлы. Кругъ и разъѣхался...

— Ну а потомъ что? — спрашивали изъ толпы.

— А потомъ Волошинова — предсѣдателя Круга и Назарова посадили на габвахту...

— Ну а потомъ когда же разстрѣляли? Кто разстрѣливалъ? — спрашивали изъ толпы нетерпѣливые голоса.

— Разстрѣляли красные, только не казаки...

— Какъ же казаки допустили?

— Тамъ мѣшанина какая-то вышла... Казаки разъѣхались по станицамъ, а красныхъ привалила сила! Ночью вывели атамана Назарова, Волошинова, генерала Усачева и еще четырехъ въ Краснокутскую рощу и всѣхъ семерыхъ разстрѣляли...

— Еще самъ атаманъ Назаровъ красными командовалъ... — замѣтилъ тотъ же высокій донецъ съ свѣтлыми усами.

— Какъ такъ?

— Красные привели ихъ въ рощу и заставили раздѣться. Ну раздѣлись. Холодно. Красные замѣшкались. Атаману Назарову надоѣло стоять, крикнулъ: «Стройтесь!» Тѣ по-строились. «Слушать мою команду!» Разсчиталъ, кто въ кого долженъ стрѣлять. Потомъ командуетъ. «Сволочь, цѣлься!» Тѣ прицѣлились. «Сволочь, пли!» Ну они ихъ и разстрѣля-ли...

— Молодецъ! — вырвалось въ толпѣ. — Храбрый былъ генералъ. Только зачѣмъ ему было оставаться въ Новочеркасскѣ? Ушелъ бы съ арміей Попова. Даромъ погибъ.

— Ну а что слышно про бывшаго товарища войскового атамана Митрофана Богаевскаго? Гдѣ онъ?

Черноволосый и черноглазый, широкоплечій казакъ отвѣтилъ:

— Его надась числа 1-го апрѣля въ Ростовѣ въ Балабановской рощѣ товарищъ Антоновъ разстрѣлялъ...

— Это еще что за новость? Кто этотъ Антоновъ?

— Говорятъ, мальчишка, хромой, теперешній Новочеркасскій комиссаръ, изъ гимназис-товъ...

— Это кто же, все Голубовъ выдалъ?

— Говорятъ онъ. Мы ѣхали сюда, такъ слушокъ прошелъ, что Голубова на станичномъ сборѣ въ Заплавахъ застрѣлилъ студентъ Пухляковъ....

— Когда?

— 6-го числа, кажись.

— Ну, слава Богу, хоть одного мерзавца укокошили.

— 1-го апрѣля кривяне съ войсковымъ старшиной Фетисовымъ брали Новочеркасскъ... — сказалъ черноглазый казакъ. — Ну и что же?

— Три дня продержались, а потомъ красные подтянулись изъ Ростова и выгнали. Что кривяне набили красныхъ — сила... особенно шахтеровъ... земля отъ нихъ черна была на Соборной площади…

— Какъ же они не удержались?

— А какъ удержать?! У красныхъ ружья, пулеметы, антиллерія, а у кривянъ, кромѣ вилъ да лопатъ, ничего. Будь у нихъ оружіе, они бы тамъ надѣлали дѣловъ. Красные цѣлый мѣсяцъ съ утра до ночи жарили съ Новочеркасскаго вокзала по Кривянкѣ и все цѣлили въ церкву да такъ и не попали. А кривянцы отбили у нихъ одну пушку съ пятью снарядами и передъ наступленіемъ такого нагнали на нихъ страху, что тѣ давай Богъ ноги...

— А Донская армія генерала Попова гдѣ?

— У насъ слышно было, что подалась изъ Сальскихъ степей въ 1-й Донской округъ, — отвѣтилъ свѣтлоусый донецъ. — Теперича она двигается сюда, на низъ, къ Новочеркасску...

— А слыхали, господа, — спросилъ калмыкъ, — нѣмцы подходятъ къ Дону...

— Какіе нѣмцы? Откуда? — со всѣхъ сторонъ послышались возбужденные голоса.

Возможность такого событія никому и въ голову не приходила и извѣстіе о немъ произ-вело впечатлѣніе разорвавшейся бомбы.

— Да, у насъ слыхать было, — въ одинъ голосъ подтвердили донцы.

Добровольцы были ошеломлены.

— Идутъ изъ Кіева, — отвѣтилъ калмыкъ, — уже подходятъ къ Таганрогу.

— Да съ кѣмъ же они воюютъ?

— Бьютъ большевиковъ.

— Какъ же это? Они, проклятые, насадили у насъ большевизмъ, а теперь противъ большевиковъ?

— Они ихъ изъ Украины гонятъ въ Совдепію...

— Подѣлили Россію-матушку. Такъ... Пропало, все пропало...

Какъ передъ солнцемъ меркнутъ звѣзды, такъ всѣ прежнія горестныя извѣстія померкли передъ громаднымъ фактомъ нашествія враговъ — нѣмцевъ на Донъ.

Всѣ спрашивали другъ друга, что бы это значило и какъ къ такому факту отнестись?

Всѣ стояли на совершенно-непримиримой позиціи къ врагамъ-нѣмцамъ, а между тѣмъ по обстановкѣ выходило такъ, что и у добровольцевъ, и у нѣмцевъ теперь одинъ общій врагъ — большевики.

Какъ разобраться въ такой путаницѣ?

LI.

Въ тотъ же день послѣ многолюднаго собранія въ зданіи станичнаго правленія, на которомъ генералъ Алексѣевъ выступалъ съ горячей патріотической рѣчью, къ повстанцамъ съ обратнымъ донскимъ разъѣздомъ былъ посланъ смѣлый и толковый подполковникъ генеральнаго штаба Барцевичъ.

Задача его состояла въ томъ, чтобы на мѣстѣ ознакомиться съ боевой обстановкой на Дону и съ подробнымъ докладомъ вернуться въ Успенскую.

Вечеромъ, какъ только стемнѣло, отважные развѣдчики выѣхали изъ станицы.

Ночная тьма и безпредѣльность степи скрыли ихъ движеніе.

Къ назначенному сроку Барцевичъ вернулся съ новымъ казачьимъ разъѣздомъ повстан-цевъ и въ томъ же залѣ станичнаго правленія въ присутствіи высшаго командованія, кубанскаго правительства, рады и множества офицеровъ сдѣлалъ подробный и обстоятель-ный докладъ о томъ, что видѣлъ и слышалъ и съ высокой похвалой отозвался о духѣ возставшихъ, объ ихъ организаціи, объ ихъ военныхъ дѣйствіяхъ, причемъ подчеркнулъ, что добровольцамъ слѣдовало бы кое-чему поучиться у возставшихъ донцовъ.

Съ того дня храброму, энергичному и дѣльному офицеру не нашлось мѣста въ рядахъ Добровольческой арміи.

Высшее командованіе не простило ему того, что онъ, восхваляя донскихъ повстанцевъ, тѣмъ самымъ какъ бы унизилъ добровольцевъ.

16-го апрѣля утромъ Добровольческая армiя двинулась въ путь, взявъ направленіе на сѣверъ.

Конечный путь слѣдованія по-прежнему оставался въ тайнѣ, но никто уже не сомнѣвал-ся въ томъ, что продвигаются къ берегамъ Дона.

Всѣ ожили, повеселѣли. Духъ арміи поднялся. «Значитъ, теперь мы не одни, — думалъ каждый изъ добровольцевъ. — Донцы съ нами. Силы наши увеличились. А тамъ еще немножко и прозрѣетъ весь одурманенный русскій народъ».

Снова началось бѣшеное движеніе.

Шли день, шли всю ночь, изрѣдка только давая отдыхъ измученнымъ лошадямъ на переправахъ черезъ рѣчки и для кормежки.

На разсвѣтѣ среди цвѣтущихъ полей перебрались черезъ линію желѣзной дороги.

По обыкновенiю своему и на этотъ разъ большевики не угадали пункта перехода Добровольческой арміи и ихъ броневики появились только тогда, когда полотно было уже взорвано и армія съ обозомъ шла внѣ досягаемости пушечныхъ выстрѣловъ...

Кавалерійскіе разъѣзды и головныя части обоза уже втягивались въ мужицкое село Горькую Балку, какъ встрѣчены были выстрѣлами изъ оконъ, изъ-за заборовъ и изъ садовъ.

Снова рѣзня, устроенная черкесами надъ большевистской бандой, короткая передышка, снова походъ среди цвѣтущихъ полей. Къ ночи добровольцы дошли до станицы Плосской, а къ вечеру 18-го апрѣля армія съ обозами расположилась въ Лежанкѣ — въ томъ селѣ, въ которомъ произошелъ первый большой бой съ большевиками въ февралѣ по пути на Кубань.

И Юрочка чувствовалъ на самомъ себѣ общій подъемъ духа, и въ немъ пробудились нѣкоторыя надежды и мечты.

«Можетъ быть, — думалъ онъ, — и мамочка, и сестренки, и mademoiselle, и Аннушка живы. Не всѣхъ же успѣли передушить эти гады. Пріѣду въ Новочеркасскъ найду ихъ тамъ. Милая моя мамочка, какъ она обрадуется, когда увидитъ меня живымь и здоровымъ и... въ этомъ одѣяніи... Она такимъ никогда меня не видала... Вотъ удивится-то»...

Онъ подумалъ, сколько имъ придется разсказать другъ другу, особенно ему...

Онъ не безъ удовольствія и гордости осматривалъ свою выросшую, возмужавшую и окрѣпшую фигуру, свою новую рубашку, шаровары, обмотки и черные, грубые, но прочные, высокіе ботинки на шнуркахъ.

Всѣмъ этимъ благодаря хлопотамъ сестры снабдилъ его подвижной складъ арміи.

Юрочкѣ показалось, что минула цѣлая вѣчность съ тѣхъ поръ, какъ онъ бѣжалъ изъ Москвы.

Онъ высчиталъ по пальцамъ!

Прошло всего только пять мѣсяцевъ.

Это его удивило.

Но, Боже мой! Сколько же за это время переиспытано, какъ въ жизни все измѣнилось и измѣнился онъ самъ.

«Ну, что же дальше?»

И Юрочка почувствовалъ острую боль въ сердцѣ. Въ немъ съ страшной силой загово-рила тоска по родному дому, по матери, по сестренкамъ. Но у него уже ничего нѣтъ. Ни дома, ни родныхъ. Кому-то надо было лишить его всего того, что принадлежало ему по всѣмъ божескимъ и человѣческимъ законамъ. Нажитое его предками состояніе, прикрываясь какими-то соціалистическими, а на самомъ дѣлѣ грубо мошенническими лозунгами, разворовали чужіе люди и теперь онъ — нищій бродяга, которому нѣтъ пристанища подъ иебомъ, который каждый глотокъ воздуха на родной землѣ вынужденъ отвоевать съ оружіемъ въ рукахъ.

Да что же это за родина? Чѣмъ онъ провинился? Гдѣ же справедливость? За что онъ такъ много перенесъ и выстрадалъ? Себя онъ не узнавалъ. Тогда въ Москвѣ онъ былъ безпечный, веселый ребенокъ, съ душой открытой для добра, сейчасъ онъ — взрослый человѣкъ, извѣ-рившійся во все чистое, благородное, высокое и справедливое, но готовый каждую минуту на смерть биться и отдать душу спою за торжество этихъ свѣтлыхъ началъ.

Онъ стосковался въ обозѣ.

Сегодня Юрочка увидѣлъ на походѣ своихъ партизанъ, стройными рядами, отбивая по пыльной, твердой дорогѣ шагъ, проходившие мимо его повозки.

Сердце его затрепетало.

Онъ почувствовалъ, что больше не быть въ ихъ средѣ, не раздѣлять ихъ страду онъ уже не въ силахъ.

Хотя рана его и затянулась, но не совсѣмъ зажила.

Онъ давно уже мучался угрызеніями совѣсти за то, что почти здоровый «валяется» въ обозѣ, когда его товарищи и братья безсмѣнно бьются съ врагомъ, когда тамъ на счету каждый воинъ.

Сестра урывками успѣла обшить Юрочку, снабдила его новымъ бѣльемъ, мыломъ, чаемъ и сахаромъ.

Онъ вычистилъ винтовку, уложилъ въ сумку всѣ свои вещички и заторопился одѣваться.

— Вы куда? — спросила сестра, уже догадавшаяся о намѣреніяхъ Юрочки.

— Къ себѣ, Екатерина Григорьевна, — весь покраснѣвъ, отвѣтилъ онъ. — Пора. Довольно. Я и такъ ужъ слишкомъ загостился...

Напрасно сестра пугала его докторомъ, который раньше, чѣмъ черезъ недѣлю не выпишетъ его изъ числа больныхъ и тѣмъ, что въ строй не примутъ его безъ медицинскаго удостовѣренія.

Юрочка никакихъ доводовъ не слушалъ.

— Нельзя, нельзя, Екатерина Григорьевна. Я не могу, не могу больше... — рѣшительно возражалъ онъ. — Видите, я уже не хромаю. Надо служить, надо, пора... Еще сочтутъ меня ловчилой, трусомъ. Нельзя...

Онъ зналъ, въ какомъ кварталѣ села расквартированы партизаны и спѣшилъ къ нимъ, пока не услали ихъ на позиціи.

Сестра видѣла, что всѣ ея доводы и просьбы разобьются объ нетерпѣливое, страстное желаніе юноши, во чтобы то ни стало, уйти въ строй.

Настаивать было уже безполезно.

И Юрочка въ тщательно заштопанной руками сестру шинели, съ сумкой при боку и винтовкой на плечѣ бодро пошелъ со двора.

Сестра, молча, съ понуренной головой, проводила его до обширной площади.

Они уже простились еще въ хатѣ, а здѣсь оба съ тяжелымъ камнемъ на сердцѣ на минутку пріостановились.

Сестрѣ давно хотѣлось сказать партизану нѣсколько словъ. Она все колебалась, но, наконецъ, рѣшилась.

— Юрочка, — своимъ скрипучимъ голосомъ тихо промолвила она, — ежели, сохрани Богъ, васъ опять ранятъ, дайте мнѣ слово, что тогда вернетесь ко мнѣ... Ужъ я-то васъ выхожу...

— Екатерина Григорьевна, родная, да къ кому же мнѣ больше идти?! Конечно, къ вамъ, къ вамъ, даю честное слово и ни къ кому больше...

— Ну, то-то же, — облегченно сказала сестра. — Ну, Господь съ тобою. Дай на прощаніе я тебя перекрещу...

Юрочка снялъ папаху и наклонился.

— Ну, теперь поди, поди, — перекрестивъ юношу и сурово сжавъ брови, сердито и нетерпѣливо говорила сестра, — и да сохранитъ тебя Господь Милосердый...

Сестра рѣзко отвернулась.

Это было въ первый разъ, что она обратилась къ Юрочкѣ на «ты».

У юноши больно защемило сердце.

Нагнувъ голову и опустивъ глаза, онъ сдѣлалъ съ десятокъ шаговъ и оглянулся.

Онъ чувствовалъ, что сестра провожаетъ его взглядомъ.

Дѣйствительно, Екатерина Григорьевна стояла на томъ же мѣстѣ, на которомъ онъ ее оставилъ и, не сводя глазъ, глядѣла ему вслѣдъ.

Ему стало еще больнѣе и чтобы ободрить ее, онъ снялъ папаху и кланяясь, улыбнулся ей.

Она отмахнула ему рукой.

Невеселыя думы обуревали ея старую голову.

Она думала, сколько такихъ юныхъ, прекрасныхъ, искалѣченныхъ прошло черезъ ея руки, сколькихъ она вернула къ жизни, поставила на ноги. И всѣ они до единаго уходили туда, въ царство ужасовъ и смерти, такъ понимали и выполняли они свой тяжкій долгъ и не возвращались больше къ ней, даже не удавалось ей видѣть ихъ. Почти всѣ они поздно ли рано ли являлись жертвой безжалостному, кровавому Молоху.

— Не въ отцовъ пошли... Нѣтъ... не похожи, совсѣмъ не похожи... Изъ другого тѣста... — шептала старая женщина, думая о юношахъ, и сердце ея разрывалось отъ жалости и боли. Она не знала, плакать ли и рыдать объ ихъ загубленныхъ жизняхъ, или гордиться ими, ихъ безпримѣрными подвигами, ихъ непоколебимой стойкостью, ихъ непревосходимымъ, скромнымъ терпѣніемъ и геройской борьбой за право, правду и поруганную родину, когда все, все, даже судьба противъ нихъ.

«Тѣ умѣли только мотать, болтать, критиковать, кричать о «свободахъ», — съ негодова-ніемъ думала она объ отцахъ. — Доболтались, сдали самихъ себя, свои семьи, все свое досто-яніе, всю Россію жидамъ на потокъ, разграбленіе и измывательства, собственныхъ дѣтей, какъ агнцевъ безвинныхъ, бросили на закланіе. Теперь, когда за ихъ грѣхи и преступленія къ расчету стройся, всѣ притаились по угламъ, какъ каменной горой, прикрылись грудями сво-ихъ дѣтей-героевъ».

И она припомнила тѣхъ знакомыхъ ей отцовъ, которые тащились теперь въ обозѣ, въ хвостѣ арміи тогда, какъ ихъ сыновья и даже дочери безсмѣнно бились съ врагомъ въ передовыхъ рядахъ и гибли.

Но вся душа Екатерины Григорьевны возмущалась тѣмъ, что и здѣсь, въ этомъ ужасѣ, уготованномъ руками отцовъ, въ этомъ аду, который, казалось бы, долженъ же чему-нибудь научить, эти господа не унимались, а по-прежнему либеральничали, критиковали, мутили...

— О, поскудники, проклятые суесловы, Іуды и Пилаты собственныхъ дѣтей! — шептала она по адресу старшихъ поколѣній.

Къ этому уходящему теперь мальчику, одинокому, застѣнчивому, нѣжному, съ возвы-шенной, готовой на подвигъ душой, она особенно по-матерински привязалась.

— Ну и этотъ не вернется, какъ и всѣ они... погибнетъ... Господи! — шептали губы сестры.

Забывъ обо всемъ, она долго стояла за дворомъ и все слѣдила взглядомъ за удаляющим-ся Юрочкой, пока онъ ни прошелъ площадь и ни скрылся за стѣнами крайней хаты.

Юрочка нѣсколько разъ оборачивался и привѣтствовалъ сестру, размахивая папахой надъ головой...

— Ускользнулъ, какъ тѣнь... Такъ всѣ они — тѣни. Что это, жизнь или больной бредъ?! — промолвила сестра.

Только тогда, когда скрылся юноша, сестра очнулась, смахнула нависшія слезы съ суровыхъ глазъ и тяжело вздохнувъ, съ опущенной головой пошла въ свой дворъ.

LII.

Юрочка отыскалъ ту роту, въ которой было расквартировано его отдѣленіе.

Въ дворѣ встрѣтилъ его Волошиновъ.

Гигантъ со всѣхъ ногъ бросился къ нему на встрѣчу.

— Юра, да это ты? — взволнованнымъ голосомъ спрашивалъ партизанъ, до боли сжимая руку Юрочки и радостными глазами заглядывая въ его лицо. — Я тебя такъ ждалъ, такъ ждалъ... Ты и представить себѣ не можешь, какъ я по тебѣ соскучился... Думалъ, что ужъ больше и не увидимся на этомъ свѣтѣ... Господи, какъ хорошо, что ты наконецъ пришелъ! Вѣришь ли, каждый день о тебѣ вспоминалъ...

— Я тоже. Валя... — отвѣчалъ не менѣе обрадованный Юрочка. — Я давно бы... да меня не пускали, и рана все не подживала, а сегодня увидѣлъ на походѣ своихъ и рѣшилъ, крышка, больше не могу... надоѣло валяться въ обозѣ, надо къ своимъ...

— Ну пойдемъ въ хату... Впрочемъ, нѣтъ, тамъ народа много, лучше сюда, ко мнѣ. Я тутъ расположился вмѣстѣ съ курами. Сосѣдство не важное, ну да ничего, на одну ночь можно. Завтра насъ опять куда-то двинутъ. Тутъ у меня и все мое имущество...

Онъ провелъ Юрочку въ глубину двора, подъ навѣсъ открытаго сарая, къ плетневой стѣнкѣ котораго въ одномъ углу среди мусора были прислонены бороны съ желѣзными зубьями, служившія по ночамъ нашестями для куръ, о чемъ свидѣтельствовали оставленные птицами цѣлыя кучи самыхъ недвусмысленныхъ слѣдовъ...

Въ противоположномъ углу за сложенными другъ на другѣ чуть не до самаго верха дровнями и за сломанной телѣгой безъ колесъ было брошено нѣсколько обмолоченныхъ пшеничныхъ сноповъ. На нихъ лежали шинель, кожаная куртка, шерстяная рубаха и сумка Волошинова, а къ стѣнѣ была прислонена винтовка.

— Вотъ и квартира моя. Давай твою винтовку. Поставимъ вмѣстѣ. Раздѣвайся.

Пока Юрочка снималъ свою шинeль, Волошиновъ прислонилъ къ стѣнѣ рядомъ съ своимъ юрочкино ружье.

Солнце далеко уже свернуло съ полдень; черныя тѣни удлиннялись. но въ застоявшемся, безвѣтрянномъ воздухѣ было жарко и душно.

Казалось, Волошиновъ не могъ наглядѣться на своего друга, такъ онъ былъ радъ.

— Ну, разсказывай, Юра.

— А гдѣ же наши?

— Кто? — переспросилъ Волошиновъ.

— Ну Андрюша? Вѣдь помнишь, онъ всегда съ нами вмѣстѣ останавливался...

Волошиновъ сѣлъ на снопы и закуривая крученку, взглянувъ снизу вверхъ на Юрочку, измѣнившимся голосомъ сказалъ:

— Да развѣ ты не знаешь?

— Что?

— Что Андрюша убитъ?

— Когда? — воскликнулъ Юрочка.

— Давно, — протянулъ Волошиновъ, гася зажигалку и опуская глаза. — Его нашли послѣ боя на улицѣ въ Екатеринодарѣ... и недалеко отъ меня. Я и не видѣлъ, какъ его убило. Лежалъ на спинѣ... наповалъ разрывной пулей въ грудь... — Помолчавъ, онъ добавилъ: — Я любилъ этого мальчика. Такой стойкій и безотвѣтный былъ. Куда его ни пошли, все сдѣ-лаетъ.

— А Дукмасовъ?

— И о немъ ничего не знаешь?

— Да говори... — застывъ на мѣстѣ, тихо, нетерпѣливо промолвилъ Юрочка, чувствуя, какъ вся кровь приливала у него къ сердцу.

— Ему осколкомъ гранаты перебило позвонки въ Гначбау. Тамъ его вмѣстѣ съ другими тяжелоранеными и бросили... Онъ не хотѣлъ ни за что оставаться... Его пристрѣлили свои...

— Какъ? — съ затаеннымъ дыханіемъ переспросилъ Юрочка, большими глазами глядя на Волошинова.

— Что жъ ты удивляешься. Юра? — продолжалъ разсказчикъ, почему-то избѣгая взгляда своего друга и упавшимъ голосомъ продолжалъ: — Тамъ много нашихъ раненыхъ свои пристрѣлили, чтобы избавить отъ мукъ и издѣвательствъ красныхъ. Что же, ихъ бросали... Они сами умоляли объ этомъ и Дукмасовъ умолялъ... Ну, его и прикончили. Тамъ братъ брата разстрѣливалъ... Вѣдь всѣ у насъ уже знали, какъ большевики мучали и убивали

нашихъ раненыхъ въ Елизаветинской. Тамъ даже доктора и двухъ сестеръ замучали и зарубили топорами, третья сестра, помнишь, милая такая и красавица, Александра Павловна, какъ-то нечаянно уцѣлѣла. Большевики спохватились, пришли убивать, но ее спрятали, а она отъ всѣхъ ужасовъ сошла съ ума...

Юрочка онѣмѣлъ.

Послѣ недолгаго молчанія Волошиновъ снова заговорилъ.

— Какой храбрый и твердый, какъ желѣзо, былъ Дукмасовъ и все молчкомъ, а на видъ водой не замутитъ, нѣжный, женственный. Помнишь, какъ мы изводили его тѣмъ, что онъ — переряженная дѣвочка...

— А Матвѣевъ, Балабинъ, Агаповъ? — весь блѣднѣя, спрашивалъ Юрочка.

— Матвѣева зарубили топорами въ Елизаветинской, Балабина бросили въ Дядьковс-кой... У него одна нога оторвана... Агаповъ раненъ въ голову подъ Екатеринодаромъ, теперь въ обозѣ.

Затягиваясь дымомъ папиросы, Волошиновъ разсказалъ дальше, какъ на его глазахъ голосистому донскому соловью партизанскаго хора Кастрюкову подъ Екатеринодаромъ снарядомъ оторвало обѣ ноги, и онъ, ползая на рукахъ, умеръ на улицѣ отъ потери крови. Потомъ разсказчикъ сообщилъ Юрочкѣ про смерть и раненія другихъ знакомыхъ имъ партизанъ.

— Кто же изъ нашихъ старыхъ остался? — не поднимая головы, и опускаясь на солому рядомъ съ Волошиновымъ, тихо спросилъ Юрочка.

— Въ нашемъ отдѣленіи только ты да я! — коротко отвѣтилъ тотъ и прибавилъ: — все новые, собираютъ «съ бора да съ сосенки» и не тѣ, Юра, что были, совсѣмъ не тѣ. Того прежняго духа нѣтъ, хотя дерутся не дурно, но далеко не такъ... нѣтъ, не такъ... не по-прежнему. для __________www.elan-kazak.ru

Юрочка былъ потрясенъ.

Онъ зналъ, что у партизанъ были большія потери, но никакъ не ожидалъ, что въ ихъ рядахъ получилось чуть ли не поголовное опустошеніе.

Юноши долго сидѣли молчаливые и задумчивые, Волошиновъ сосредоточенно курилъ, а Юрочка, ничего не замѣчая передъ собой, машинально обкусывалъ соломинку за соломин-кой.

— Знаешь, Юра, — затянувшись нѣсколько разъ, прервалъ молчаніе Волошиновъ. — Я вотъ сколько ни думаю, а все вспоминаю покойнаго Нефедова... его слова...

— Какого? — спросилъ Юрочка, съ испугомъ взглянувъ на товарища и даже привскочивъ на мѣстѣ. — Нашего прапорщика? Развѣ и онъ…

— Замученъ въ Елизаветинской... вмѣстѣ съ Матвѣевымъ... Разорвали на части...

Юрочка едва перевелъ духъ.

Волошиновъ продолжалъ:

— Я же тебѣ говорилъ, что тамъ всѣхъ нащихъ раненыхъ съ сестрами и съ докторомъ порубили, помучавъ и поиздѣвавшись надъ ними всласть... — При послѣднихъ словахъ глаза его вспыхнули грознымъ негодованіемъ. — Одно хорошо, жилъ Нефедовъ героемъ, орломъ, такъ поорлиному и умеръ. Настоящій партизанъ! Передъ смертью красные, должно быть, на посмѣшище заставили его рѣчь говорить! Такъ онъ насказалъ имъ такого чорта въ стулѣ, ну и про жидовъ упомянулъ, что даже этихъ толстокожихъ гадовъ пронялъ, рты разинули, а подъ конецъ комиссару въ самую харю плюнулъ! Ну, товарищи мигомъ разорвали его на клочки...

— Кто это тебѣ разсказывалъ?

— Елизаветинскіе казаки сбѣжали послѣ этого къ намъ и присоединились къ арміи уже подъ Гначбау. Одинъ изъ казаковъ все видѣлъ, все на его глазахъ происходило, а Нефедова и Александру Павловну онъ лично зналъ.

— Кто же изъ старыхъ офицеровъ у насъ остался?

— Никого нѣтъ. Всѣ убиты или переранены. Въ другихъ ротахъ кое-кто уцѣлѣлъ, а у насъ всѣ новые. Да роту ты не узнаешь. Вся новая.

Юрочка растерянно помолчалъ.

— А кто изъ чернецовцевъ остался?

— Мало. Ну хватитъ еще на одинъ, на два хорошихъ боя, а потомъ чисто будетъ, подъ гребло, никто не уцѣлѣетъ.

Оба опять замолчали.

Волошиновъ, прижмуривъ свои темно-синіе, _______лучистые глаза, усиленно затягивался.

Юрочка промолвилъ:

— Странно. Какъ это мы съ тобой, Валя, до сего времени уцѣлѣли?

— Я самъ сейчасъ объ этомъ думалъ. Вѣдь я съ перваго дня чернецовскихъ походовъ не пропустилъ ни одного боя и вотъ... Ни единой царапины. Вѣдь сколько нашихъ убитыхъ, сколько подраненыхъ... нѣкоторые по три, по четыре раза...

— Что жъ, придетъ и наша очередь.

— Я не сомнѣваюсь. Это дѣло рѣшенное, — спокойно проговорилъ Волошиновъ. — Я не понимаю, Юра, какъ мы выбрались живыми изъ Екатеринодара. Вѣдь цѣлыхъ пять дней адъ былъ. Мы оглохли отъ канонады. Вѣдь ихъ была сила. Какъ они насъ крыли снарядами. Ну и набили же мы этой пакости. На счетъ смерти я ничего. Сколькихъ уже перебили?! Чѣмъ же мы хуже другихъ?! Лишь бы только въ плѣнъ не попасться, вотъ когда подранятъ такъ, что не выскочишь изъ цѣпи. Я всякія муки перенесу, но не могу допустить мысли, чтобы эти грязныя подлюки злорадствовали надо мной, издѣвались. — Онъ снова помолчалъ. — Потомъ вотъ чего боюсь. Юра...

— Чего? — съ живостью спросилъ Юрочка.

— Что, если вся наша кровь пропадетъ даромъ, Родина погибнетъ, проклятый жидъ опакоститъ ее, разоритъ, разворуетъ, изнасилуетъ?... Не знаю, Юрочка, вы тамъ, въ Россіи, сжились съ жидомъ, но вѣдь на нашу землю, на землю Тихаго Дона жида не пускали. И вотъ онъ тамъ будетъ царствовать, измываться... Ты подумай! Юра, за что же мы и наши братья, наши отцы, наши друзья умирали?! Ай, какъ это больно. Юра! Вотъ я часто думаю, если Россія погибла, то зачѣмъ жить?! Не хочу жить. Зачѣмъ мнѣ жить? Этотъ позоръ, это свинство, торжество хама, человѣкоубійцы, грязнаго провокатора и вора-жида. Вѣдь жизни никакой не будетъ. Одна смерть. Такъ пусть меня убьютъ въ первомъ бою. И я хочу этого и иду на все.

Волошиновъ, съ сердцемъ швырнувъ окурокъ, обеими руками схватился за свою кудрявую голову.

Немного помолчавъ и осмотрѣвшись по сторонамъ, онъ снова заговорилъ, но уже съ опаской, значительно пониженнымъ тономъ.

— А помнишь, Юра, Нефедовъ всегда намъ говорилъ, что Россія гибнетъ отъ того, что Царя свергли, что Россія теперь трупъ безъ головы, который будетъ сперва дрыгать, потомъ разлагаться, вонять и заражать весь міръ и черви — жиды будутъ копошиться и отъѣдаться на этомъ трупѣ. И весь этотъ кошмаръ будетъ длиться до тѣхъ поръ, пока снова не прирастетъ голова. И голова эта будетъ Царь, а не какой-нибудь жидо-масонскій ставленникъ — президентъ. И когда найдется голова — Царь, то, какь въ сказкѣ, трупъ, точ-но вспрыснутый живой водой, оживетъ и вставшая на ноги Россія скажетъ свое слово презренному, надменному міру мѣщанишекъ, предателей и торгашей и слово это будетъ грозно, и она потребуетъ къ отвѣту всѣхъ своихъ «благодѣтелей» и «радѣтелей». Только и съ Царемъ надо спѣшить, а то минутъ сроки и Россія окончательно загніетъ и погибнетъ навсегда. Но ты посмотри, Юра, про Царя сейчасъ и заикнуться нельзя. Всѣ величаютъ себя демократами и республиканцами.

— Видишь, Валя, и я такъ думаю... давно уже... еще въ Москвѣ, когда только-что свалили Царя съ Престола. Тогда всѣ эти рабочіе, солдаты, всѣ эти республиканцы подъ предводительствомъ жидишекъ шлялись по улицамъ съ красными тряпками, орали, кричали, ругались и показались мнѣ безъ головы... Ну вотъ всѣ безъ головы и только...

— Да вѣдь тутъ тайныхъ монархистовъ безъ конца, но точно сговорились, боятся другъ передъ другомъ пикнуть, чтобы не показаться отсталыми, не умными и потому, что новый командующій Деникинъ считается заядлымъ республиканцемъ. Эхъ, дураки!

Друзей позвали въ хату. Принесли приказъ о выступленіи.

Съ того же дня для Юрочки снова началась боевая страда.

Теперь и ему, и его соратникамъ жилось гораздо легче, чѣмъ прежде.

Хотя часто приходилось участвовать въ бояхъ и перестрѣлкахъ, но они не испытывали того длительнаго сверхсильнаго напряженія, тѣхъ страшныхъ, почти непрерывныхъ боевъ, какіе пришлось вести, пробиваясь къ Екатеринодару.

Тогда у каждаго изъ нихъ сложилось впечатлѣніе, что они существуютъ въ атмосферѣ страданій, крови и смерти, дышутъ сгущенными кровяными парами, изнемогаютъ отъ непогоды, голода, вшей. Теперь кошмарная обстановка измѣнилась нѣсколько къ лучшему.

Армія, видимо, всячески избѣгала ввязываться въ большіе бои.

Передвиженія пѣхоты совершались теперь на подводахъ въ обозѣ, вслѣдствіе чего на походахъ они меньше измучивались и уставали. Они нілн по изобильнымъ хлѣбомъ, мясомъ и молокомъ мѣстамъ, имѣли время доставать ѣду и насыщаться. Кромѣ того, было тепло, дороги сухія и удобныя.

Вши — страшный бичъ арміи въ зимнюю кампанію, теперь не такъ одолѣвали. Явилась возможность бороться съ ними. Чаще можно было мыться и даже стирать бѣлье. На дневкахъ и ночлегахъ не было нужды ютиться по десятку и болѣе человѣкъ въ каждой комнаткѣ запакощенныхъ хатъ и спать вповалку на полу и гдѣ придется, а представ-лялась вoзможнocть располагаться въ крытыхъ сараяхъ и сѣновалахъ, ночевать на мягкомъ душистомъ сѣнѣ, въ крайнихъ же случаяхъ и подъ открытымъ небомъ.

Между тѣмъ, время шло и весна все болѣе и болѣе вступала въ свои царственныя права. Дни замѣтно увеличивались; солнце ярче свѣтило, жарче припекало.

Неоглядная кубанская степь то плоская, какъ гигантская тарелка, то, словно трещинами, изрытая терявшимися въ камышахъ рѣчушками, лѣсистыми балками и оврагами, вся зазеленѣла.

Въ воздухѣ по цѣлымъ днямъ неумолчно звенѣли жаворонки; большіе караваны журавлей, гусей, утокъ, казарокъ и другихъ перелетныхъ птицъ, оглашая съ высоты степь мелодичными криками, давно уже тянулись къ сѣверу. Въ одиночку и небольшими стайками низко надъ землей пролетали огромныя, тяжелыя дрофы; притаившись въ молодой травѣ и въ изумрудныхъ зеленяхъ, тренькали перепела; стрепета, собравшись въ кружки, по зарямъ выбивали точки, обольщая самокъ своими плясками, а у водомоинъ по утрамъ и вечерамъ звонко скрипѣли длинноногіе коростели.

Скоро по зеленой травѣ, по озимымъ зеленямъ и взошедшей пшеницѣ брызнули цвѣты, точно художникъ покорный капризу своей вдохновенной натуры, щедрой рукой разбросалъ свои многоцвѣтныя краски.

Сперва по только-что освободившейся отъ снѣжнаго покрова, едва зазеленѣвшей степи лиловато-синими лоскутками раскинулись подснѣжники.

Нѣжныя дѣтн первыхъ ласкъ весенняго солнца, они недолго красовались и какъ внезап-но появились, такъ же внезапно и завяли, точно растаяли или испарились.

Теперь уже кое-гдѣ среди густой щеткой поднявшейся травы и среди хлѣбовъ синимъ глазкомъ застѣнчиво глядѣли незабудки, скромно желтѣли лютики и цѣлыми букетами выбивалась вверхъ бѣлая кашка.

Прошло немного дней и на свѣтъ выглянули роскошные цари дикой степи: красные, фіолетовые, сиѣжно-бѣлые и кремовые съ черной окаемкой и съ черными усиками тюльпа-ны. Они привѣтливо покачивали нодъ вѣтромъ своими большими, прекрасными головками на длинныхъ, тонкихъ шейкахъ и прильнувъ вплотную къ землѣ, на толстыхъ, короткихъ корешкахъ цѣлыми семьями гнѣздились воронцы, напоминавшіс собой пятна пролитой, чуть потомнѣвшей крови.

И нѣжными, румяными утрами, и цѣлыми солнечными днями, и свѣжими, задумчивыми вечерами неоглядная степь благоухала и звенѣла разнотонными голосами ея дикаго населе-нія.

Только по ночамъ тишина царствовала въ степи да свѣтлыя звѣзды кроткими очами съ небесной высоты оглядывали ее.

LIII.

Въ Лежанку или иначе — село Средне-Егорлыкское добровольцы пришли поздно ночью въ началѣ Страстной нtдѣли.

Партизанъ расквартировали по дворамъ села.

Юрочка, Волошиновъ и еще нѣсколько человѣкъ изъ ихъ отдѣленія очень хорошо устроились въ сараѣ, наполненномъ сѣномъ, въ дворѣ одного мужика.

Тамъ было просторно, спать на сѣнѣ тепло и мягко. Въ щели досчатой стѣны и въ двери всегда проникалъ свѣжій весенній воздухъ и было достаточно тепло; старая толстая камышевая, пополамъ съ соломой, крыша отлично защищала отъ жгучихъ лучей солнца. Земляной плотно утрамбованный полъ поливался партизанами водой.

Хозяинъ съ сплошь до самыхъ глазъ заросшимъ бурыми, щетинистыми волосами, лицомъ смотрѣлъ на незванныхъ гостей исподлобья, звѣремъ и въ началѣ не хотѣлъ пустить ихъ въ сарай, ссылаясь на то, что они помнутъ пли подожгутъ его сѣно.

Юноши уже привыкли къ такому отношенію къ нимъ всѣхъ мужиковъ.

— Вотъ что, дядя, — внушительно и серьезно заявилъ ему отдѣленный Волошиновъ, — что ты — большевикъ, это только взглянуть разъ на твой наружный паспортъ и больше не надо. Ну и чортъ съ тобой. Тебѣ слѣдовало бы на шею крѣпкую веревку да и вздернуть на сукъ, который потолще и невысоко, такъ всего вершка на три отъ земли, чтобы ты поболтался въ воздухѣ съ полчасика, довольно будетъ. Но мы съ безоружными не воюемъ, какъ воюютъ ваши «доблестные» сыновья, племянники и братья. А въ сараѣ мы жить будемъ. Понялъ? И больше никакихъ разговоровъ. Заткни хайло. Понялъ?

При этомъ Волошиновъ, съ высоты своего роста глядя своими твердыми глазами въ разбѣгавшіеся злобные глаза хохла, недвусмысленно помахалъ передъ его носомъ указатель-нымъ пальцемъ, а потомъ показалъ кулакъ.

Хохолъ, что-то ворча себѣ подъ носъ, и, какъ волкъ клацая зубами, ушелъ.

Подобная исторія повторилась и съ хлѣбомъ.

Хохолъ, ссылаясь на то, что ему самому не хватаетъ хлѣба, не хотѣлъ продавать его партизанамъ, между тѣмъ они уже видѣли у него въ кухнѣ цѣлую гору караваевъ.

— Хлѣбъ чтобы былъ сейчасъ же. За это получай деньги и больше не разговаривай! — приказалъ тотъ же Волошиновъ.

Хохолъ удалился съ тѣмъ же непримиримымъ видомъ, а вслѣдъ за нимъ появились бабы съ караваями въ рукахъ.

Потомъ, послѣ недолгихъ переговоровъ тѣ же бабы, но уже по добровольному соглаше-нію съ партизанами, принесли и молоко, и сметану, и творогъ, и яйца, а, въ концѣ концовъ, обиняками, съ тревогой сознались, что ихъ мужей, братьевъ и родственннковъ «силой» увели

съ собой большевики.

— Знаемъ, какъ «силой» уводятъ въ банды вашихъ мужей и братьевъ! — добродушно смѣясь, говорили юноши.

— Ничего, не безпокойтесь. Попадутся къ намъ на мушку, такъ мы живо ихъ оттуда «выведемъ». На этоть счетъ не сомнѣвайтесь. Работа у насъ чистая, а слово держимъ по присягѣ, на совѣсть.

На другой же день съ утра началась бомбардировка большевиками села.

Жители забились въ погреба и подвалы.

Снова пошли бои и перестрѣлки.

Квартировать въ большевистскомъ селѣ у населенія, съ понятной ненавистью относив-шагося къ «кадетамъ», противъ которыхъ во враждебныхъ рядахъ дрались его же односель-чане, отцы, братья, мужья, сыновья, родственники, было крайне непріятно.

Но юноши ко всему привыкли. Они давно уже знали, что вся и все противъ нихъ.

Въ одну ночь передъ утромь Юрочка снова увидѣлъ сонъ, похожій на тотъ, который снился ему въ Елизаветинской.

Опять пришелъ отецъ и опять манилъ его куда-то за собою. Теперь онъ былъ въ армякѣ, подпоясанный кушакомъ, на головѣ ямщицкая шляпа, въ высокихъ сапогахъ, съ котомкой за плечами и съ толстой палкой въ рукѣ, точно собирался въ дальній походъ. Юрочка никогда не видѣлъ отца въ такомъ одѣяніи и былъ удивленъ. И самъ Юрочка увидѣлъ себя въ гим-назической формѣ въ застегнутомъ пальто, съ ранцемъ за плечами, и съ палкой, которыхъ онъ никогда въ дѣйствительности не имѣлъ. Отецъ таинственно, знаками позвалъ Юрочку къ себѣ. У Юрочки упало сердце. Какъ и въ первомъ снѣ, какое-то непреодолимое внутрен-нее нежеланіе останавливало его. Онъ не хотѣлъ идти съ отцомъ, но и не смѣлъ ослушаться.

Они очутились въ такомъ глухомъ, дремучемъ бору, какого Юрочка никогда еще не видалъ. И все ему здѣсь было чуждо, непріятно, пугающе. Огромныя, толстыя, вѣтвистыя деревья на каждомъ шагу заступали ему дорогу и давили на него со всѣхъ сторонъ; широко раскинув-шіяся надъ головой кроны закрывали небо, почти не пропуская свѣта. Онъ шелъ бездорожно, едва поспѣвая за отцомъ, безперерывно цѣпляясь ногами за корни деревьевъ и путаясь въ травѣ, которая, какъ крѣпкими нитями, оплетала его. И странно, какъ будто онъ и не шелъ, не могъ идти, а все-таки двигался. Тьма все сгущалась. Онъ уже едва видѣлъ силуэтъ отца. Сердцемъ Юрочки чѣмъ дальше, тѣмъ больше овладѣвалъ непонятный ужасъ, похожій на ужасъ человѣка, скользящаго по краю бездны и готоваго вотъ-вотъ, сорваться.

Ему до страсти, до тоски и отчаянія хотѣлось вернуться, но, не зная обратной дороги и не смѣя ослушаться отца, онъ не рѣшался. Отецъ остановился у входа не то шалаша, не то пещеры, поджидая Юрочку. Тутъ только онъ, трепещущій и чего-то неопредѣленнаго боящійся, взглянулъ въ лицо отца и съ ужасомъ убѣдился, что оно было мертвое съ застывшими, какъ свинецъ, открытыми глазами. Какая-то посторонняя непреодолимая сила увлека-ла его впередъ, въ черную пасть пещеры, хотя внутренне онъ всѣмъ существомъ своимъ противился и упирался. Дверь за ними сама собой безшумно захлопнулась, и они очутились въ черной, непроницаемой тьмѣ. И Юрочка, не видя отца, не чувствуя даже его присутствия и зная, что онъ мертвъ, съ безграничнымъ ужасомъ ощущалъ, какъ онъ самъ растекался въ разныя стороны, точно медленно, тягуче и отвратительно какъ-то отваливались разомъ всѣ его члены и самъ онъ весь погружался въ какую-то неизвѣстную черную бездну и раство-рялся въ ней. Это было такъ страшно, такъ ужасно, какъ ничто другое на свѣтѣ. Юрочка хотѣлъ бѣжать, но не могъ пошевельнуться, хотѣлъ кричать, натуживался изо всѣхъ силъ, но языкъ не повиновался. Наконецъ, онъ проснулся и, едва расклеивъ губы, внѣ себя закричалъ: «Папа! папа!».

Юрочка весь трепеталъ, былъ въ холодномъ поту; отъ головы съ шумомъ и звономъ въ ушахъ отливала кровь; сердце колотилось такъ, точно хотѣло выпрыгнуть изъ груди и онъ почувствовалъ себя счастливымъ отъ того, что весь этотъ ужасъ случился съ нимъ во снѣ, а не на яву.

Рядомъ на сѣнѣ сидѣлъ Волошиновъ въ одной рубашкѣ, въ истрепанныхъ синихъ шароварахъ съ остатками красныхъ лампасъ, въ высокихъ ботинкахъ и прилаживалъ на своихъ длинныхъ, точно выточенныхъ изъ стали, стройныхъ, сильныхъ ногахъ обмотки.

— Что ты, Юра, чего испугался?

— А развѣ я кричалъ?

Онъ слышалъ и помнилъ свой крикъ.

— Да еще какъ! Будто тебя рѣзали и звалъ папу.

Юрочка помолчалъ, лежа на сѣнѣ. Загорѣлое и заспанное лицо его было сосредоточен-ное, недовольное и пасмурное.

— Я видѣлъ скверный сонъ, — сказаль онъ, — вотъ уже во второй разь вижу папу какъ-то странно. Въ первый разъ онъ приходилъ къ смерти Корнилова, а теперь... не знаю. Только чувствую, что это не къ добру. У меня всегда такъ.

— Ну воть гадаешь, какъ какая-нибудь станичная бабка... Вѣришь въ сны. Я часто вижу сны, но никогда ихъ не помню.

Онъ поднялся во весь свой гигантскій ростъ.

Въ одной рубашкѣ и шароварахъ особенно рельефно обрисовывалось его молодое, мускулистое и гибкое тѣло.

Плечи поражали своей шириной и прямизною, грудь высотою, станъ тонкимъ объемомъ и стройностью.

Съ своей прекрасной, кудрявой головой и лицомъ красавца весь онъ былъ похожъ на изваяніе рукъ несравненнаго мастера.

Въ немъ какъ-то непостижимо сочетались и сверхъестественная сила, и необычайная ловкость, и поразительное врожденное изящество, сквозившее во всякомъ его движеніи.

— Да нѣтъ... — протянулъ Юрочка.

— Да брось ты объ этомъ, Юра. Тутъ идемъ къ намъ на Тихій Донъ, а ты съ дурными снами, — радостно продолжалъ Волошиновъ. — Ге, сапоги-то мои того... каши просятъ... — замѣтилъ онъ, отвернувъ въ сторону пятку и черезъ плечо разглядывая дырку на одномъ изъ своихъ ботинокъ. — Хоть бы до дома въ нихъ добраться. Не развалились бы. Знаешь, Юра, у меня въ Новочеркасскѣ, осталось сколько?... Паръ шесть сапогъ, четыре, нѣтъ, пять хоро-шихъ штатскихъ костюмовъ, много мундировъ и шароваръ.... еще отъ папы. Онъ меньше меня былъ ростомъ. Тебѣ какъ разъ подойдутъ. Ежели красные не успѣли все это ограбить... Да я думаю, мама припрятала... то мы съ тобой обмундируемся за первый сортъ. А остановимся съ тобой у мамы. У насъ квартира большая, а жить въ ней некому. Вѣдь намъ съ тобой. Юра, не разставаться. Какъ ты думаешь?

— Конечно.

— Значить, идетъ? Будемъ жить у мамы?

— Идетъ, если ты ничего не имѣешь...

— Юра, можно ли объ этомъ говорить?! Вѣдь мы съ тобой ближе, чѣмъ братья родные...

— Я думаю. Столько пережить и перетерпѣть вмѣстѣ…

— Хочешь, Юpa, я въ казаки тебя припишу, въ граждане (на «г» онъ сдѣлалъ нажимъ и произнесъ гортанно, какъ говорятъ прирожденные донцы) нашей славной Цимлянской на Дону станицы? А какіе у насъ сады, Юра, какое вино? Такого вина, какъ наше цымлянское, на всемъ бѣломъ свѣтѣ нѣтъ. Ты настоящаго-то никогда и не пробовалъ. Тебя россійской поддѣлкой угощали... Настоящее только въ Цымлѣ и можно найти. Довольно тебѣ хохломъ ходить. Хочешь въ казаки, что ли?

Волошиновъ разсмѣялся.

Но Юрочка къ шутливому предложенію друга отнесся серьезно.

— Хочу, — сказалъ онъ, приподнимаясь съ сѣна и отыскивая свою одежду.

Донцы нравились ему своей смекалкой, опрятностью и удалью.

— Непремѣнно припишу за всѣ твои подвиги. Гражданамъ, — онъ опять надавилъ на «г», — поставимъ ведро спирта. Это только на затравку, чтобы раззудить станичникамъ губу. А ужъ «обмывать» новаго казака они будуть своимъ виномъ. Ужъ такимъ угостятъ, какого ты отъ роду не пилъ. Ужъ и попируемъ на радостяхъ. Ай-яй-яй…

И Волошиновъ вышелъ въ дворъ къ колодцу умываться.

Въ тотъ же день въ штабъ Добровольческой арміи пришли тревожныя извѣстія, что большевики, тѣснимые нѣмцами отъ Таганрога, всей массою обрушились на возставшія донскія станицы и заняли Ольгинскую, Хомутовскую, Кагальницкую, Мечетинскую и подходили уже къ последнему оплоту повстанцевъ — къ станицѣ Егорлыкской.

Въ Лежанкѣ для защиты штаба, обоза и раненыхъ оставили офицерскій полкъ и двѣ конныхъ сотни.

Все остальное двумя отрядами было двинуто на помощь къ Егорлыкской и въ другую сторону — къ Гуляй-Борисову.

LIV.

Красные, узнавъ о выходѣ главныхъ добровольческихъ силъ изъ Лежанки, засыпали село снарядами.

Особенно тяжко и жутко приходилось той партіи раненыхъ, которые въ повозкахь почему-то были сосредоточены на площади передъ церковью, подъ открытымъ небомъ.

Черезъ своихъ односельцевъ большевики отлично знали, что тамъ находились раненые, а высившіеся надъ селомъ купола служили прекраснымъ предметомъ для пристрѣлки.

Шрапнели и гранаты рвались надъ площадью почти безперерывно.

Дня два длилась усиленная бомбардировка, на третій противникъ повелъ наступленіе.

Въ полѣ по зеленѣющему бугру передъ селомъ появились густыя большевистскія цѣпи.

Сзади нихъ скакали всадники-матросы, хлеща ногайками не охотно идущихъ впередъ товарищей.

Далекая степь передъ Лежанкой закурилась безчисленными маленькими клубочками пыли, точно частый каменный градъ падалъ на сухую дорогу.

Воздухъ наполнился безперерывной трескотней ружей и частымъ-частымъ строченіемъ многихъ пулеметовъ.

Шрапнели выли въ небѣ.

Нѣсколько дней большевики готовились къ рѣшительному бою и стянули сюда изъ окрестностей большія силы.

Подступы къ селу защищали не болѣе 200 офицеровъ изъ бригады генерала Маркова.

Они залегли за околицей, недалеко отъ дороги.

Двѣ сотни добровольческой кавалеріи притаились въ самомъ селѣ.

Со стороны добровольцевъ ни выстрѣла, ни звука.

Несравненная выдержка боевыхъ орловъ генерала Маркова, не отвѣтившихъ на ураган-ную непріятельскую стрѣльбу, придала краснымъ смѣлости. Подъ ногайками «красы и гордости революціи» — матросовъ они наступали рѣшительнѣе и быстрѣе, хотя ихъ и сму-щало гробовое молчаніе невидимаго, страшнаго врага.

Но вотъ густыя цѣпи товарищей спустились съ бугра, приблизившись къ Лежанкѣ шаговъ на четыреста.

По командѣ своихъ начальниковъ офицеры поднялись, какъ одинъ человѣкъ, и точно на парадѣ, стройно равняясь, безъ выстрѣла и крика бросились въ атаку.

Добровольческая кавалерія на полномъ карьерѣ вынеслась изъ села.

Выстрѣлы смолкли.

Степь закурилась пылью, наполнившись топотомъ лошадиныхъ копытъ, человѣческихъ ногъ и яростными криками.

Грозно засверкали въ воздухѣ поднимающіяся и опускающіяся шашки, блеснули штыки.

Вся масса красныхъ дала тылъ и впереди бѣгущихъ во всю лошадиную мочь уносились матросы.

Брошены были пулеметы, ружья, сумки, даже куртки и обувь.

Началась безпощадная бойня.

Пятьсотъ труповъ «народныхъ» воиновъ усѣяли зеленѣющую степь.

У добровольцевъ ни одного убитаго, ни одного раненаго.

Во второй уже разъ Лежанка дорого обошлась большевикамъ.

Между тѣмъ, уже нѣсколько дней партизаны дѣйствовали въ землѣ Войска Донского.

Бои шли почти безперерывные и сплошь побѣдоносные для добровольцевъ.

Партизаны съ боя брали хуторъ за хуторомъ и село за селомъ, освобождая ихъ отъ большевистской нечисти.

По мѣрѣ продвиженія ближе къ Дону, степь мѣняла свой характеръ.

На Кубани она плоская, тѣсная, изрытая лѣсистыми оврагами, съ рѣчками, заросшими камышемъ и осокой, подъ горами болотистая, здѣсь на Дону волнообразная, открытая, съ громаднымъ кругозоромъ.

Въ самомъ концѣ Страстной недѣли партизаны послѣ побѣдоносныхъ боевъ заняли одинъ хуторъ въ районѣ Гуляй-Борисова и расположились на ночевку.

Красные напали на него неожиданно съ другой стороны.

Пришлось снова идти въ цѣпь и отбивать наскоки.

Артиллерійскій бой былъ небольшой.

Изрѣдка то съ той, то съ другой стороны громыхнетъ одна-другая пушка, растечется, растеряется среди необъятнаго степного простора звукъ выстрѣла, проскрежещетъ и прос-виститъ въ воздухѣ снарядъ, бухнетъ гдѣ-нибудь разрывъ и все смолкнетъ до новаго выстрѣ-ла.

Юрочка уже нѣсколько часовъ подрядъ находился въ цѣпи, но вѣрный своему правилу стрѣлять только навѣрняка, сегодня не выпустилъ ни одного патрона, потому, что большеви-ки на близкія разстоянія не давали сходиться, а отбѣгали въ степь.

Уже передъ вечеромъ, когда добровольцы шли къ хутору на ночевку, появились новыя банды красныхъ.

Пришлось нѣсколько разъ снова вступать въ перестрѣлку.

Въ одномъ мѣстѣ, перейдя глубокую балку, партизаны еще разъ разсыпались въ цѣпь.

Юрочка очень удобно залегъ подъ хорошо прикрывавшимъ его бугоркомъ.

У красныхъ оказалось два орудія.

Началась довольно оживленная перестрѣлка.

Большевики, подъ прикрытіемъ своей артиллерін, напирали энергичнѣе и мало-помалу приблизились почти на прямой выстрѣлъ.

Долго выжидавшій Юрочка теперь билъ ихъ на выборъ.

Въ немъ заговорила страсть охотника.

Съ спокойной увѣренностью, разсчитывая каждое свое движеніе, тщательно прицѣлива-ясь, онъ посылалъ пулю за пулей и съ наслажденіемъ мести и злорадства собственными глазами удостовѣрялся, какъ послѣ каждаго его выстрѣла кувыркалось и падало по одной намѣченной имъ жертвѣ.

— Вотъ такъ. Вотъ это хорошо! Не лѣзьте, не воруйте, не грабьте, не убивайте! Еще однимъ негодяемъ меньше! — съ искривленной усмѣшкой на почти дѣтскомъ, но серьез-номъ лицѣ машинально шепталъ онъ.

Выпустивъ уже пять пуль — цѣлую обойму, онъ сталъ вкладывать въ винтовку новую и удивленный тѣмъ, что давно уже не слышитъ близкихъ выстрѣловъ, оглядѣлся вокругъ себя.

Ни справа, ни слѣва, ни сзади никого изъ своихъ онъ не увидѣлъ.

Оказалось, онъ такъ увлекся своимъ занятіемъ, что не слышалъ команды объ отходѣ и его, лежавшаго въ ложбинѣ, никто изъ партизанъ не видѣлъ и не предупредилъ.

Юрочка поднялся и слегка, пригнувшись, съ винтовкой въ рукѣ сталъ отбѣгать въ сторону своихъ.

«Ничего, — подумалъ онъ, — какъ бы только, наши не подстрѣлили».

To съ жалобнымь пѣніемъ, то съ дѣловитымъ пчелинымъ жужжаніемъ съ боковъ и надъ головою проносились пули.

Онъ пробѣжалъ шаговъ двадцать.

Слѣва послышался стонъ.

Юрочка повернулъ голову.

Прямо передъ нимъ ползалъ на рукахъ по землѣ Волошиновъ.

Одна нога его какъ-то неестественно оказалась подвернутой подъ туловище.

Волошиновъ былъ смертельно блѣдный и дрожалъ мелкой дрожью такь сильно и часто, что оскаленные жемчужные зубы его колотились, какъ въ лихорадкѣ.

Юрочкѣ какъ-то вскользь, но рѣзко и ярко бросилась въ глаза топкая, черпая каемка пробивающихся усовъ надъ блѣдными, искривленными губами.

Онъ мгновенно объ этомъ забылъ, потому что наступилъ ногой на цѣлую лужу свѣжей крови.

Тутъ только Юрочка догадался, что юный богатырь былъ раненъ.

— Ю-юрра... — съ усиліемъ шевеля запекшимися губами и облизывая ихъ сухимъ языкомъ, — говориль Волошиновъ. — Вотъ хо-рошо, что ты тутъ... Ни-ка-акъ не при-илажу винтовку... Нога ссо-скальзываетъ... Ради Бога... за-астрѣли меня...

Лихорадочно горѣвшіе глаза его съ спокойной и важной рѣшимостью снизу вверхъ смотрѣли въ лицо Юрочки.

— Сккорѣе... Не хо-очу попадаться этимъ по-одлюкамъ... Вотъ сю-юда...

И раненый пальцемъ, запачканнымь въ крови и грязи, показывалъ на свой лѣвый високъ.

Юрочка большими глазами глядѣлъ на Волошинова.

Одно мгновеніе онъ не понималъ, о чемъ просилъ его другъ, но уразумѣвъ, быстро отскочилъ шага на три и въ тоже мгновеніе вскинулъ ружье на прицѣлъ.

«Ничего другого не остается. Надо», — мелькнуло у него въ мозгу.

Волошиновъ невозмутимо спокойно повернулъ високъ подъ дуло юрочкиной винтовки.

Щелкнулъ затворъ; дуло почти вплотную пришлось къ виску.

Юрочка прицѣлился....

— Прощай, Юра... Да скорѣй... — прошепталъ раненый и въ его скошенныхъ на Юрочку, безстрашныхъ глазахъ скользнуло теплое чувство.

Винтовка сама собой опустилась.

Юрочка почувствовалъ, что у него не хватитъ духа на такую операцію.

Онъ оглянулся.

Большевики бѣжaли къ нимъ черезъ балку.

Чувство самосохраненія на мигъ властно заговорило въ сердцѣ Юрочки, но онъ сурово, съ презрѣніемъ подавилъ и отвергъ его.

«Подло. Не по-чернецовски!» — рѣшилъ онъ.

— Можешь подняться? — быстро спросилъ онъ Волошинова, нагибаясь къ самой землѣ и протягивая ему руку. — Обопрись на меня, да скорѣе...

— Ни къ чему. Юра... Ммое дѣ-ло кончено... Только себя погубишь. Скорѣй стрѣ-ѣляй... и спасайся самъ...

Он энергично отмахивалъ рукой.

— Нѣтъ, нѣтъ! Да брось ружье! — поспѣшно и решительно кричалъ Юрочка, схвативъ раненаго и, поднимая его с земли.

— Напрасно... напрасно... брось... — упорно говорилъ Волошиновъ.

Но Юрочка силой приподнялъ его съ земли.

Раненый выронилъ ружье, уцѣпился дрожащей рукой за шею Юрочки, съ неимовѣр-нымъ напряженіемъ поднялся съ земли, и они побѣжали.

Потъ крупными каплями падалъ со лба Волошинова.

Лѣвая нога его оказалась перебитой осколкомъ снаряда. Кровь струей сочилась изъ раны. Нога какъ-то неестественно, точно нарочно, вывернулась пяткой впередъ, какъ подвязанная веревочкой, болталась у него навѣсу.

Онъ съ страшнымъ напряженіемъ оставшихся силъ прыгалъ на одной правой, крѣпко охвативъ рукою шею Юрочки.

— Ахъ, напрасно... на-апрасно, Ю-юра... — шепталъ раненый.

Бѣжать имъ пришлось не такъ быстро, какъ хотѣлъ и могъ Юрочка, хотя онъ напрягалъ всѣ силы, таща Волошинова.

Большевики показались уже по сю сторону балки.

Затрещали близкіе выстрѣлы.

Пули еще чаще и жалобнѣе засвислали и запѣли вокругъ убѣгавшихъ партизанъ.

Юрочка оглядывался и зорко слѣдилъ за быстро уменьшавшимся разстояніемъ между ними и преслѣдователями.

Ихъ раздѣляло уже разстояніе не больше четырехсотъ шаговъ.

«Да гдѣ же наши? Куда они дѣлись!»? — съ сильной тревогой думалъ Юрочка, поспѣшно оглядывая впереди лежащее поле, но никого не видѣлъ, хотя рѣдкiя пули посвистывали и съ той стороны.

Скачка раненаго на одной ногѣ съ каждой секундой замедлялась. Онъ тяжело дышалъ, все сильнѣе и сильнѣе наваливаясь на Юрочку. Губы его совершенно пересохли и запеклись кровью.

— Спа-асайся самъ, Ю-юра... брось меня... иначе пропадешь зря... изъ-за ме-еня... не надо... — угасающимъ голосомъ промолвилъ обезсиленный Волошиновъ и освободилъ шею Юрочки.

Но тотъ и слышать не хотѣлъ. Въ немъ окрѣпла твердая рѣшимость или спастись или умереть вмѣстѣ.

— Держись крѣпче, Валя! Съ чего ты взялъ, что я тебя брошу?! Развѣ это можно?! Что ты? Тутъ близко наши. Ни за что не брошу! Пропадать, такь пропадать вмѣстѣ... — кричалъ Юрочка, тяжело дыша, сжимая въ правой рукѣ винтовку, а лѣвой изо всей силы придержи-вая за талію все ниже и ниже склонявшаго голову замедлявшаго бѣгъ Волошинова.

Просвистало еще нѣсколько пуль, одна чмокнула.

Вдругъ рука раненаго соскользнула съ шеи и плеча Юрочки, точно кто-нибудь ее сбросилъ и самъ онъ неожиданно уронивъ голову на грудь, какъ-будто споткнувшись, упалъ лицомъ на землю.

Черныя, какъ вороново крыло, пышныя кудри его разметались по зеленой травѣ; одна рука при паденіи подвернулась къ животу, другая, судорожно и безпомощно трепеща, протянулась въ сторону ладонью вверхъ.

«Какъ дрожитъ!» — удивленно подумалъ Юрочка.

Онъ понялъ, что Волошиновъ убитъ.

LV.

Юрочка побѣжалъ, что было силъ.

Преслѣдовавшіе большевики были еще далеко.

«Теперь лишь бы не подстрѣлили. А то убѣгу!» — съ увѣренностью подумалъ Юрочка.

Шаговъ тридцать сдѣлалъ онъ безпрепятственно.

Слѣва, изъ отрога балки, точно изъ предательской западни, вдругь вынырнули передъ нимъ чуть не вплотную человѣкъ пять большевиковъ.

Юрочка сдѣлалъ движеніе, чтобы взбросить ружье на прицѣлъ, какъ получилъ сзади сильный ударъ прикладомъ по плечу.

Винтовка выскользнула у него изъ онѣмѣвшей отъ боли руки и самъ онъ съ трудомъ удержался на ногахъ.

Дюжой, плотный, средняго роста большевикъ, въ синей матросской рубашкѣ съ низкимъ вырѣзомъ на волосатой груди, безъ шапки, съ свѣже-выбритой синей головой, съ грубымъ, бритымъ лицомъ и съ выкатившимися изъ орбитъ неумолимо-свирѣпыми оловянными глазами, крѣпко схватилъ его за руку и во всю мочь, съ захлебываніемъ и надрывомъ, видимо, труся, кричалъ своимъ товарищамъ, чтобы тѣ скорѣе спѣшили на подмогу.

Красные бросились къ нимъ.

Юрочка, напрягая всѣ силы, верткимъ, мощнымъ движеніемъ выскользнулъ изъ лапъ мужика и, подставивъ свою ногу подъ ноги врага, забывъ о боли въ рукѣ, нанесъ такой неожиданный и страшный ударъ кулакомъ въ високъ матросу, что тотъ, ошарашенный и недоумѣлый, какъ оглушенный обухомъ быкъ, покатился по землѣ, не спуская съ Юрочки своихъ свирѣпыхъ, испуганныхъ глазъ и стараясь, какъ можно скорѣе, подняться.

Бѣжавшіе на Юрочку красные вдругь шагахъ въ пяти замялись.

Юрочка уловилъ намѣреніе поверженнаго врага и, перепрыгивая черезъ него, своимъ сплошь подбитымъ толстыми гвоздями каблукомъ успѣлъ нанести еще болѣе сильный ударъ по лицу матроса.

Тотъ взвылъ.

Кровь показалась у него изо рта и изъ носа.

Теперь Юрочка разсчитывалъ каждый мигъ и каждое свое движеніе.

Онъ нагнулся, чтобы схватить выпущенное матросомъ ружье, но не успѣлъ.

Опомнившіеся большевики окружали его.

Юрочка метнулся въ единственную сторону, еще свободную отъ враговъ.

Смертельная тоска налегла ему на сердце.

«Неужели конецъ? За что? Мнѣ только восемнадцать лѣтъ... и такъ хочется жить»...

И ему вопреки неумолимой, кошмарной очевидности не совсѣмъ вѣрилось, что такъ ужасно, нелѣпо и просто настигала смерть.

Вдали багровое, огромное, холодное, уже коснувшееся земли солнце.

И Юрочка точно въ первый разъ въ жизни открылъ глаза, въ первый разъ увидѣлъ его.,.

«Боже мой, какъ оно невыразимо прекрасно, дорого и близко, и также прекрасны, дороги и близки и этотъ просторъ, и эта зелень, и этотъ воздухъ».

И все это онъ охватилъ однимъ тоскливымъ взглядомъ, понялъ въ одинъ только этотъ мигъ. И какъ это онъ до этой поры не понималъ и не цѣнилъ...

Все это онъ видѣлъ, чувствовалъ и ощущалъ какъ-то нестерпимо обостренно, отчетливо, молніеносно и рѣзко, рѣзко, до физической боли.

Каждое прожитое мгновеніе по силѣ ощущеній растягивалось въ цѣлую вѣчность.

И еще одно необычайное, новое: передъ нимъ точно разверзалась какая-то исполненная смертельнаго ужаса, страшная своей загадочной неизвѣстностью, бездна. Онъ скользилъ по краю ея. Она физически неодолимо тянула его къ себѣ. Одинъ невѣрный шагъ и онъ соскользнетъ...

«Точь въ точь, какъ въ томъ снѣ», — на мигъ прорѣзалось въ сознаніи Юрочки и его охватилъ тотъ же ужасъ, та же тоска, то же чувство неотвратимости рока.

Вокругъ ругались, рычали, грозились, сопѣли, галдѣли страшные голоса, и живой кругъ около него, того и гляди, вотъ-вотъ сомкнется.

Юрочка, какъ звѣрь въ клѣткѣ, метался изъ стороны въ сторону, тяжело дыша, съ сердцемъ такъ сильно колотившимся въ груди, что, казалось, оно сейчасъ разорвется.

И какъ при вспышкахъ магнія, на одну сотую мгновенія сверкнулъ передъ нимъ, но сверкнулъ ослѣпительно, ярко образъ бѣленькаго, краснощекаго, смѣющагося мальчика въ бѣлоснѣжной постелькѣ. И этотъ маленькій мальчикъ онъ, Юрочка. И мама, мамочка милая своими нѣжными ручками перебираетъ его шелковыя кудри, щекочетъ его и съ улыбкой счастья цѣлуетъ его пухлыя ручки, личико... А онъ хохочетъ. И Екатерина Григорьевна въ повозкѣ съ своими суровыми и нѣжными глазами и съ своей неустанной материнской заботой о немъ... Какъ это было недосягаемо, невыразимо хорошо... и сколько счастья... а онъ не цѣнилъ. О, какъ любили его... И прежде давно онъ всѣхъ любилъ. А теперь вдругъ такое совершенно противоположное, ужасное, неестественное, дикое...

Юрочка ни на одну секунду не забывалъ, что такія воспоминанія не ко времени, не нужны...

Онъ все бѣжалъ, увертывался...

Наконецъ, большевики схватили его.

Другіе изъ-за балки подбѣгали...

Онъ рвался. Одежда трещала на немъ и повисала лохмотьями.

Они хотѣли его бить, но были такъ озлоблены, что мѣшали другъ другу, ругались, галдѣли...

Юрочка, въ сравненіи съ своими кряжистыми врагами, казавшійся жиденькимъ и хрупкимъ, въ порывѣ отчаянія съ нечеловѣческой силой разметывалъ ихъ и тащилъ за собой сплетшійся вокругъ него клубокъ дюжихъ тѣлъ.

Они хотѣли его свалить, но онъ изворачивался, билъ ихъ своими ногами и руками по ногамъ, по лицамъ, по животамъ...

Нѣсколько человѣкъ уже кубаремъ летало оть него на землю, но чувствуя свое несомнѣнное превосходство въ силахъ, вскакивали и съ еще большимъ ожесточеніемъ набрасывались на него.

— Стой... пожди, не трожь... говорю, не трожь... Дай мнѣ его... Я его одинъ раздѣлаю... такъ раздѣлаю… что попомнитъ... не забудетъ... Нѣтъ, баринишки, теперича наша взяла...

Выкрикивалъ это раздѣльно, съ нутрянымъ хрипомъ сдерживаемаго бѣшенства, съ каленой добѣла злобой, даже не ругаясь, бурно дышавшій, бритый матросъ, видимо, начальникъ.

Большевики разступились и только двое изъ нихъ, точно тисками, зажали руки и плечи Юрочки.

— На-кось, подержи!

Матросъ поспѣшно сунулъ свое ружье ближнему красногвардейцу, низко нагнувъ голову, наскоро высморкалъ изъ обѣихъ ноздрей кровь, корявой рукой стеръ ее съ разбитаго лица, поглядѣлъ на ладонь, вытеръ ее объ траву, и какъ хирургъ передъ операціей, торопливо засучивая рукава, подступалъ къ Юрочкѣ.

Неумолимая, чисто дьявольская ненависть и ненасытимая злоба пламенѣли въ его глазахъ.

— Ты меня въ копало заѣхалъ... въ копало заѣхалъ... Теперича я на тебѣ отосплюсь... я тебѣ покажу, ба-ри-ни-шка...

Онъ выругался страшнымъ, кощунственнымъ ругательствомъ, точно выплюнулъ цѣлый потокъ смердящаго гноя и зловонной грязи. Онъ поплевалъ въ кулаки. Онъ наслаждался.

Юрочка, стиснутый съ двухъ сторонъ державшими его, тяжело дышалъ, мутнымъ взо-ромъ обвелъ своихъ палачей, взглянулъ въ окровавленное, неумолимое, недоступное ника-кому человѣческому чувству, четырехугольное лицо своего истязателя и на мгновеніе оста-новился глазами на его голыхъ рукахъ.

Передъ нимъ все исчезло. Онъ ничего больше не видѣлъ, кромѣ этихъ окровавленныхъ, мускулистыхъ, волосатыхъ, огромныхъ рукъ, ворочавшихся на подобіе мельничныхъ толка-чей. Онѣ были засучены выше локтей съ сжатыми кулаками.

У Юрочки замерло сердце.

Онъ какъ-то вдругь весь обмякнулъ, обвисъ, почувствовалъ себя безсильнымъ, малень-кимъ, беззащитнымъ...

Онъ едва на мигъ оторвалъ глаза отъ матроса и съ неописуемой тоской оглядѣлся вокругъ...

Никакихъ надеждъ и какъ ужасно!

Матросъ съ звѣринымъ ревомъ съ разбѣга ринулся на Юрочку...

«Бить нельзя. Пусть убьютъ. Все равно», — рѣшилъ онъ.

Оцѣпенѣніе какъ рукой сняло. Юрочка немного отдышался. Онъ встрепенулся всѣмъ тѣломъ и вновь почувствовалъ себя готовымъ для послѣдней смертельной борьбы.

Въ своемъ концѣ онъ не сомнѣвался, онъ его чувствовалъ.

Ужасные кулаки матроса были уже передъ самымъ его лицомъ, когда Юрочка, собравъ послѣднія силы, отклонилъ отъ удара голову и съ отчаяніемъ рванулся въ сторону...

Матросъ промахнулся. Страшный ударъ пришелся частью по плечу одного изъ державшихъ, частью по воздуху.

Матросъ волчкомъ перевернулся на мѣстѣ и съ наклоненнымъ корпусомъ пробѣжавъ нѣсколько шаговъ, ткнулся головой въ землю.

Въ сатанинской ярости, рыча, какъ озлобленная собака, онъ вскочилъ и бросился назадъ, къ Юрочкѣ.

— Чего жъ ты меня бьешь, дьяволъ?! — завопилъ, падая, тотъ красный, который полу-чилъ непредназначавшійся ему ударъ.

Другой повисъ на рукѣ Юрочки и съ испугомъ, и неуверенностью въ голосѣ кричалъ:

— Да што вы, черти лупоглазые... роты разинули?.. Дьяволы!.. держите... держите... Вишь лягается... здоро-овый...

Юрочка не потерялъ ни одного мгновенія.

Ударомъ ноги изо всей силы онъ отпихнулъ отъ себя краснаго...

Рукавъ его затрещалъ и лоскутомъ повисъ въ воздухѣ.

Краемъ глаза на одинъ только мигъ Юрочка уловилъ какъ красный, обѣими руками схватившись за животъ, съ крикомъ боли и злобы плюхнулся на землю, только мелькнули въ воздухѣ ступни его задранныхъ ногъ.

Юрочка бѣжалъ, какъ пущенная изъ лука стрѣла и въ первыя же мгновенія выигралъ съ десятокъ шаговъ.

Все это произошло такъ неожиданно и такъ быстро, что красные опомнились не сразу.

— Да лови, лови! Держи, держи! — всѣ разомъ кричали они.

Юрочка отлично бѣгалъ и своими длинными, легкими ногами дѣлалъ по цѣлинному, крѣпкому полю саженные прыжки.

Тяжелые, коротконогіе, упитанные мужики не могли поспѣвать за нимъ.

Сзади раздавались проклятія, ругательства, угрозы, крики, топотъ тяжелыхъ ногъ, гром-кое сопѣніе, протрещали два-три выстрѣла, просвистали пули...

Впереди въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ, изъ-за бугра, точно вдругъ выросла изъ земли и бѣжала на встрѣчу цѣпь вооруженныхъ людей...

Они размахивали винтовками и что-то кричали.

Юрочка сразу призналъ въ нихъ своихъ партизанъ.

Они спѣшили къ нему на выручку.

«Господи, я спасенъ!» — благодарнымъ, радостнымъ гимномъ пронеслось въ головѣ Юрочки и всеобъемлющей, духъ захватывающей отрадой передалось душѣ и сердцу, точно онъ только что воскресъ изъ мертвыхъ.

У него, уже задыхающегося, прибыло силъ.

И вдругъ передъ нимъ снова, какъ никогда, во всю мощную неоглядную ширь безграничной панорамой развернулась зеленая и синяя даль, такая безкрайная, такая до жути манящая, а за ней огромный, багровый, на половину скрывшійся дискъ солнца...

И земля млѣла въ розовомъ сіяніи и золотилась прощальными лучами. Какъ хорошо!

«Земля родная, единственная, неповторимая, какъ я люблю тебя! — трепетно прожгло въ сознаніи, въ сердцѣ и во всемъ существѣ Юрочки. — Но зачѣмъ все такъ несуразно? О, какъ люблю, люблю и хочу жить!».

— Господи, помоги! Господи, помоги! — въ страстной мольбѣ взывалъ Юрочка, съ пожирающей жадностью слѣдя, какъ уменьшалось разстояніе между нимъ и партизанами.

Вотъ уже маячутъ лица. Что-то кричатъ...

«Спасенъ, спасенъ!»

Ему стало легче. Его охватила радость. «Они» отстали, не стрѣляютъ, да и не попадутъ. Мелькнулъ образъ матери и ихъ роскошный деревенскій домъ...

— Мамочка, милая...

Бритый матросъ, схвативъ ружье, шагахъ въ сорока сзади Юрочки упалъ на одно колѣно.

Онъ едва переводилъ духъ и старательно прицѣливался въ свою ускользающую жертву.

Злоба душила его.

Грудь бурно вздымалась, руки тряслись и винтовка ходила ходуномъ.

Онъ долго прицѣливался. Ему все и всѣ мѣшали: и собственное возбужденнее состояніе, и преслѣдующіе Юрочку товарищи. Того и гляди, подстрѣлишь своихъ.

Матросъ кричалъ имъ, ругался, махалъ рукою.

Они отбѣжали въ сторону.

Жертва одна на бугрѣ, какъ на ладони.

«Вразъ надо, а то опосля уже не попаяешь», — сверлило у него въ мозгу.

Онъ еще разъ старательно приложился, затаилъ дыханіе, поймалъ на прицѣлъ и нажалъ на спускъ.

Грянулъ выстрѣлъ.

Юрочка не слыхалъ его.

Что-то не сильно толкнуло его сзади, а въ глазахъ брызнули и погасли вѣнчики кровавыхъ лучей и искръ.

Онъ, какъ на смерть перепуганный и оправившійся отъ испуга, счастливый ребенокъ, шепталъ:

— Мамочка, милая, мамоч-ч-ч... — но вдругь споткнулся на послѣднемъ звукѣ и какъ ни силился, соскочить дальше не могъ... и все тише: ч-ч-ч... а оно не поддавалось, не шло дальше. Досадно такъ. Передъ глазами въ спокойномъ и ровномъ солнечномъ освѣщеніи на мигъ, какъ отполированное зеркало, мелькнула знакомая съ дѣтства рѣка и скакалъ по глади ея пущенный его рукой камешекъ и кружки по водѣ, чѣмъ дальше, тѣмъ меньше и тамъ также ч-ч-ч все тише и тише... и камешекъ булькъ на дно... и камешекъ онъ самъ... странно!..

Тотъ багряный, огромный, на половину уже скрывшійся подъ землей дискъ солнца, вдругъ подпрыгнулъ, молніеносно сплющился и сразу, неожиданно погасъ въ его очахъ... все погасло...

«Да гдѣ же онъ! — изумленно пронеслось въ нѣмѣющемъ разрушенномъ мозгу. — А-а-а-а!» — открытымъ ртомъ протянулъ Юрочка, наконецъ-то, догадавшись, что весь онъ во всѣ стороны растекается и проваливается въ бездонную пропасть, которой еще мгновеніе назадъ онъ такъ ужасался и такъ старательно избѣгалъ, а теперь все равно, не страшно...

Юрочка, подобно тому, какъ пловецъ бросается въ воду, конвульсивнымъ движеніемъ вобравъ голову въ плечи и слегка наклонивъ ее впередъ, упалъ лицомъ на распаренную, теплую, пахучую землю...

Юрочка, этотъ полуребенокъ съ крѣпкой душой мужчины и гордымъ сердцемъ героя, перечувствовавшій и переиспытавшій столько, что хватило бы не на одну вѣковую жизнь, съ его вѣрой, надеждами, съ его страданiями, подвигами, теперь былъ окровавленнымъ безды-ханнымъ трупомъ.

Красные облѣпили его, чтобы бить. Надъ нимъ занесли приклады, поднялись тяжелыя ноги.

— Чего надрываетесь, сволочи?! — крикнулъ матросъ. — Бѣлки-то у васъ повылаполо, што-ли?! Назадъ! Скорѣй, да скорѣича, дьяволы рогатые! «Кадети» бѣгутъ!

Все это бритый выкрикнулъ съ животнымъ ужасомъ и впереди товарищей со всѣхъ ногъ бросился къ балкѣ

Тутъ только шагахъ въ ста увлекшіеся красные замѣтили бѣгущихъ на нихъ съ бугра партизанъ.

Крики ужаса прорѣзали воздухъ.

Пригнувшись, кидая ружья, широко размахивали руками, — на бѣгу сбрасывая патрон-таши, мѣшки, даже куртки и обувь, они, какъ стая трусливыхъ шакаловъ, бросились враз-сыпную.

Со стороны партизанъ затрещали частые выстрѣлы. Не надолго поле вдругъ загрохота-ло....

Въ разныхъ точкахъ широкой степи стали кувыркаться и падать казавшіеся игрушечно маленькими человѣческія фигурки.

Солнце своимъ верхнимъ холоднымъ багрянымъ краемъ издалека чуть-чуть выглядыва-ло изъ-за земли, и, казалось, не желая больше созерцать мерзкія и злыя человѣческія дѣянія внизу, на землѣ, длинными, широкими полосами посылало свои золотистые, прощальные лучи прямо ввысь, къ чистому, еще ясному небу.

Сплошной, все шире и плотнѣе надвигающейся тѣнью точно гигантской, все густѣющей вуалью, заволакивалась просторная, волнообразная степь.

Красныхъ нигдѣ уже не было видно, точно они сгинули или провалились сквозь землю.

Партизаны подобрали два трупа: еще теплый — Юрочки, и холодный, обобранный Волошинова.