Жертвы вечернiя

XLV.

Гольдштейнъ, уже совершенно успокоенный за безопасность собственной особы зайдя за кузовъ своего автомобиля, крикнулъ:

— Товарищъ Бакалейникъ, псс!

Онъ остановился, придавъ своимъ ногамъ положенiе, какъ во фронтѣ, своими широкими красными галифэ напоминая мохноногаго петуха и придерживая лѣвой рукой саблю, указательнымъ пальцемъ правой дѣлалъ передъ своимъ носомъ выразительные знаки, подзы-вая къ себѣ своего помощника.

Теперь онъ нарочно несколько медлилъ, чтобы дать почувствовать своимъ подчинен-нымъ, какъ онъ увѣренъ въ непоколебимости своей власти, какъ онъ никого и ничего не боится и чтобы они ждали его столько времени, сколько онъ захочетъ.

Изъ второго автомобиля выскочилъ тоже въ военной формѣ и также до зубовъ вооружен-ный, бритый молодой человѣкъ, ростомъ несколько выше Гольдштейна, тоже въ галифэ только краповаго цвѣта съ серебрянымъ голуномъ, тоже съ пятиконечной красной звѣздой на нарочно для удали и шика спереди смятой, низко на затылокъ надѣтой фуражки и подбѣжалъ къ комиссару.

По черно-бурымъ, съ рыжиной, мелкокурчавымъ волосамъ, оттопыреннымъ ушамъ и крючконосому хеттейскому профилю онъ былъ, несомненно, одного племени съ своимъ начальникомъ.

— Счасъ я уѣзжаю по неотложнымъ дѣламъ въ городъ и поручаю здѣсь наблюденiе вамъ. Вы понимаете командованiе переходитъ къ вамъ... Ну, слышите, товарищъ Бакалей-никъ? За порадокъ вы мнѣ отвѣчаете… Поняли? — стараясь походить на настоящее начальство и казаться внушительнымъ, офицiальнымъ и строгимъ, говорилъ Годьдштейнъ.

— Слушаюсь. Вы, значить, товарищъ комиссаръ, теперь уезжаете отсюда въ городъ, въ Екатеринодаръ? — пытливо глядя на свое начальство, спросилъ Бакалейникъ, какъ-то нелепо взмахивая у уха растопыренными пальцами и своей тощей фигурой изображая нѣчто вродѣ запятой.

Гольдштейнъ нахмурился и еще строже и внушительно отвѣтилъ:

— Ну да. Я же сказалъ вамъ, товарищъ Бакалейникъ...

— Ага. Слушаюсь. У васъ тамъ дѣла? — подозрительно снова спросилъ Бакалейникъ, какъ-то въ носъ растягивая послѣднюю фразу.

— Ну да. Конечно же, дѣла... А ви подумали себѣ, что нѣтъ? — уже съ раздраженiемъ спросилъ Гольдштейнъ.

— Что ви, что ви, товарищъ комиссаръ? — горячо запротестовалъ Бакалейникъ. — Боже сохрани! Я жъ такъ не думаю... Я тольки спросилъ для свѣдѣнiя… И какъ ви могли подумать, что я такое подумалъ? Боже сохрани. Мнѣ что? Это жъ ваше дѣло...

Онъ вздернулъ плечами, скорчилъ жалкую гримасу на лицѣ и вскинулъ передъ собой обѣ руки ладонями вверхъ.

— Ну, конечно же, мое дѣло.. — отвѣтилъ Гольдштейнъ. — Такъ вотъ, значитъ, товарищъ Бакалейникъ, ви вступите въ командованiе... Вамъ издѣсь всѣ подчинены... Приказывайте, распоражайтесь... И ви отвечаете мнѣ. Поняли? — говорилъ Гольдштейнъ, размахивая руками и особенно краснорѣчиво жестикулируя указательнымъ пальцемъ правой руки.

— Понялъ. Слушаюсь. Ви, значитъ, уѣзжаете, а я за васъ остаюсь издѣсь. Всѣ подъ моимъ командованiемъ и я за все отвѣчаю... — повторилъ Бакалейникъ, тоже особенно краснорѣчиво жестикулируя однимъ учазательнымъ пальцемъ.

— Ну да, ну да…

Со стороны могло показаться, что до сего времени оба разыгрывали какой-то шутовской фарсъ, стараясь и себя, и другихъ уверить, что все это необычайно серьезно и важно.

Вдругь совершенно неожиданно Гольдштейнъ вплотную подскочилъ къ Бакалейнику, крепко зацѣпилъ пальцемъ за отворотъ его фрэнча на груди и, не отпуская, скорѣе оттащилъ, чѣмъ отвелъ его еще шаговъ на пять отъ своего автомобиля.

Здѣсь, наклонившись къ самому носу своего помощника и безперерывно поводя выпу-ченними глазами по сторонамъ, онъ, тряся головой, что-то быстро-быстро скороговоркой въ полголоса залопоталъ, точь въ точь какъ на базарахъ и площадяхъ въ мѣстечкахъ осѣдлости толкуютъ ихъ соплеменники о гешефтахъ.

Теперь уже по позамъ и выраженiямъ разгоряченныхъ лицъ обоихъ собесѣдниковъ безошибочно можно было утверждать, что показная игра кончена, что дѣло пошло всерьезъ и начался настоящiй, обоихъ одинаково и всецѣло захватившiй, дѣловой разговоръ.

— Товарищъ Бакалейникъ... — таинственно и страстно загалдѣлъ Гольдштейнъ, — счасъ же немедленно поѣзжайте туда... — онъ мотнулъ головой въ сторону толпы. — И распоражайтесь... моимъ именемъ распоражайтесь. Понимаете? Чтобы все тольки на вашихъ глазахъ... Понимаете? И чтобы никакихъ этихъ митинговыхъ рѣчей… Довольно. Ша! Поняли? Ви счасъ удивляетесь. Ну это всэ потому, что ви-жъ ничего не знаете, а я знаю... Тамъ такое говорать, такое говоратъ... — Онъ мотнулъ головой въ сторону опустѣвшаго двора, — что ви себѣ и представить не можете...

— И что такое? — скосивъ и прищуривъ глаза, подозрительно, тревожно и тихо, какъ-то въ носъ протянулъ Бакалейникъ, еще ближе наклоняясь склоненнымъ лицомъ къ лицу своего товарища-начальника и проницательно взглянувъ въ его глаза.

— Такое вожмутительное… такое… ну, о жидахъ… ну, известное... черносотенное...

— О-охъ…

На мгновенiе Гольдштейнъ отлипъ отъ Бакалейника.

Съ секунду оба, какъ два индюка, распустившiе носовые отростки, напряженно и изумленно, выпуча глаза настолько, что, казалось они у нихъ вотъ-вотъ выскочатъ, глядѣли другь на друга.

Бакалейникъ перевелъ духъ.

— Ну и что-же они тамъ говоратъ?

— Ну он сами понимаете, какова эта гнусная клевета, что будто бы всѣ комиссары — одни евреи, что евреи ведутъ Россiю къ гибели…

— Это жъ вожмутительно! — съ вытянутымъ лицомъ пролепеталъ Бакалейникъ. — И это счасъ, тутъ?

— Ну да, ну да… О чемъ же я говору?! Теперь счасъ, тутъ вотъ, на дворѣ... гдѣ ихъ рѣзали... Самъ собственными ушами... вотъ этими своими ушами слушалъ... — страстно загалдѣлъ Гольдштейнъ и для пущей убѣдительности пальцами трясъ себя за толстой мочки своихъ ушей.

Оба бросились снова и теперь уже прилипли другь къ другу.

Гольдштейнъ снова крѣпко захватилъ уже не однимъ пальцемъ, а всей рукой за отворотъ фрэнча своего помощника.

Теперь большiе, крючковатые носы ихъ почти касались другь друга. Они усиленно трясли головами, топтались на одномъ мѣстѣ, накачивались въ разные стороны своими корпусами, быстро жестикулировали, говорили почти одновременно и крѣпко держали одинъ другого, точно боясь, какъ-бы кто-нибудь изъ нихъ не улепетнулъ первымъ.

— Ви понимаете себѣ, понимаете?.. Эта-жъ бѣлогвардейская шволочь... эти офицера... — галдѣлъ Гольдштейнъ, а такъ какъ онъ сильно волновался, и стесняться было не передъ кѣмъ, то родное цроизношенiе выступало у него рѣзче обычнаго, — даже передъ шмертью, когда ихъ бьютъ, какъ паршивую трефную шкотину... вы представляете себѣ, приживаютъ... при-зываютъ ну къ чему, какъ ви себѣ думаете?...

Бакалейникъ, глядя въ упоръ въ лицо своему собесѣднику, вдругъ поблѣднѣлъ.

— Ну и къ чему же? Къ еврейскими погромамъ? И, это теперечки? Когда швабода и равноправiе? Пхе?

— Ну да, ну да. О чемъ я говору!.. — почти сь торжествомъ воскликнулъ Гольдштейнъ. — Тольки и говоратъ: жиды, жиды... послѣ каждаго слова жиды… таки да... жиды и жиды... Ви понимаете, товарищъ Бакалейникъ, чѣмъ это можетъ запахнуть?... Ну? Да... Это жъ вожмутительно, это жъ недопустимо... Швабода и погромъ! Пхе! Это жъ я не жнаю што... Ви тутъ поняли себѣ, товарищъ Бакалейникъ, что-нибудь?

При этомъ Гольдштейнъ съ вытянутымъ, удивленнымъ и возмущеннымъ лицомъ пальцемъ свободной руки коснулся лба.

— Какое безобразие! И что они себѣ думаютъ, а? Что же, развѣ прежнiй самодержавный режимъ? Времена Николая кроваваго?

— Ви поняли теперички.,. Значитъ, надо принять мѣры. Чтобы порадокъ полный... чтобы никакихъ рѣчей... ни справа, ни слѣва... ни товарищамъ, ни смертникамъ... такъ и передайте отъ моего имени товарищу комиссару Тетерину... Таки-такъ и скажите: я моей властью строго запретилъ. Поняли? Конечно, я самъ бы... но жнаете, у меня дѣла... О-оххъ, штольки дѣловъ, штольки дѣловъ! Ежели бы жнали? Такъ и скажите: я запретилъ!

— Слушаюсь.

— Понимаете, смертниками... Ша!

— Ша!

— То-то.

Бакалейникъ, пожавъ протянутую руку товарища-начальника, мотнулся къ своему автомобилю, а комиссаръ къ своему.

— Псс! Псс! — быстро обернулся и снова позвалъ Гольдштейнъ.

Бакалейникъ подбѣжалъ.

— Понимаете, чтобы разъ и готово. Поняли?

— Съ смертниками?

— Ну да, ну да.

— Слушаюсь.

— Вы скоро изволите пожаловать, Сергѣй Борисычъ? Долго-ли еще прикажете ждать вашу милость? — послышался изъ автомобиля капризный, нетерпеливый и раздраженный голосъ Люси.

— Счасъ. Вы все поняли, товарищъ Бакалейникъ? Разъ, и готово и... ша!

При этомъ Гольдштейнъ сдѣлалъ выразительный жестъ рукой, энергично отмахнувъ ладонью параллельно землѣ, показывая этимъ, какъ надо кончить съ смертниками.

— Ша! — кивнувъ головой, сказалъ Бакалейникъ.

— Ну, бувайте здорови себѣ...

— Бувайте и ви себѣ…

Бакалейникъ опять, нелѣпо размахнулъ у своего уха растопыренными пальцами и по- прежнему изобразивъ своей фигурой покачнувшуюся впередъ запятую, пожалъ еще разъ протянутую руку товарища-начальника.

Теперь они уже окончательно разстались.

Одинъ пошелъ къ своему автомобилю, другой — въ припрыжку побѣжалъ къ своему.

— Ну и дѣла! Воть дѣла, товарищъ-комиссаръ! — потряхивая головой и оборачиваясь съ своего сидѣнiя все еще разгоряченнымъ лицомъ въ сторону Гольдштейна, говорилъ шоферъ. — Энтотъ смертникъ-то ну и ораторъ ужъ такъ говорить, такъ говорить, прямо какъ пишить, заслухаешься, ажно въ потъ прошибаетъ, похлеще всѣхъ нашихъ будеть... Ку-уды! Ну и говорокъ. Ху!

Онъ опять потрясъ головою и для чего-то звонко чмокнулъ губами.

— Всѣхъ нашихъ за поясъ заткнетъ... — жидко глотая дымъ папироски, замѣтилъ помощникъ шофера. — Воть къ намъ бы его на митинки... Идѣ нашимъ сговорить противъ его?! И близко не подпустить. Всѣхъ общипетъ и перья на заводъ не оставитъ.

— Ку-уды! Ни перья, ни пуха. А разодрали! Всего начисто разодрали... на клочки. Ху-у! Страсть. Ну и сурьезный, вотъ сурьезный...

— Изъ казаковъ. Съ красными ланпасами, — выпуская изо рта цѣлый клубъ дыма и сплюнувъ на землю, замѣтилъ помощникъ шоффера. — Эти завсегда сурьезные. Ни почемъ не сдался, никого не боится, ругается, такъ ругается... и такъ правду-матку и рѣжетъ, такъ и рѣжетъ... Подумаешь, што и смерть надъ нимъ не стояла, а какъ у насъ на митинкахъ… Ну и человѣкъ. Ай-яй-яй… — онъ опять сплюнулъ и покачалъ головой.

— Разодрали... Што кровищи-то этой самой и кишки эти такъ и болтаются, што у скотины. Ху! Ажно страшно… Куда, товарищъ-комиссаръ? _______Въ городъ?

— Въ городъ! — приказалъ Гольдштейнъ, сидя на своемъ мѣстѣ и укутывая велико-лѣпнымъ, пушистымъ краденымъ английскимъ пледомъ ноги Люси и свои.

«Ну и что это все о кишкахъ да о крови?! Какъ это грубо и необразованно. Пфе!»— съ брезгливой гримасой на лицѣ подумалъ Гольдштейнъ и передернулъ плечами. — «Скорѣе, скорѣе подальше отсюда, отъ этихъ ужасныхъ, кровавыхъ впечатлѣнiй!»

Онъ былъ счастливъ, что уѣзжаетъ и даже неразрѣшенный еще вопросъ о собольей пелеринѣ не такъ сильно его угнеталъ, какъ прежде. Онъ повеселѣлъ.

Машина, шипя и гудя, сдѣлала полукругъ и быстро покатила по дорогѣ къ Екатерино-дару.

Машина Бакалейника двинулась въ противоположную сторону.

Уже разъѣзжаясь, при встрѣчѣ автомобилей, оба служителя красной, воровской, человѣкоистребительной власти, стараясь показать себя изысканно галантными и старатель-но копируя прежнихъ императорскихъ гвардейцевъ, по-военному еще разъ привѣтствовали другъ друга, сь улыбками приложили правыя руки къ козырькамъ, слегка раскланиваясь.

Въ душѣ каждый.изъ нихъ любовался своей «шикарностью».

«Знаемъ тебя, Срульке, хорошо знаемъ. Какъ гдѣ опасность, ответственная работа, такъ сейчасъ поезжай, Бакалейникъ, все распутай, уладь, а самъ въ кусты… Шкурникъ несчаст-ный, гнусный паникеръ, подлый трусь! И всегда у него дѣла, дѣла! Знаемъ дѣла:.. съ Люсь-кой. Теперь какъ бы опять не удралъ въ Крымскую, и будетъ тамъ отсиживаться. Сколько разъ ужъ удиралъ»…

Такъ разсуждалъ Бакалейникъ, когда автомобиль уносилъ его на «ответственную работу».

Но въ своихъ мысленныхъ упрекахъ Гольдштейну, Бакалейникъ очевидно, забылъ, что каждый разъ неизмѣнно съ нимъ вмѣстѣ, а иногда и отдельно удиралъ и онъ, Бакалейникъ, и Розенблюмъ, и Эпштейнъ, и Моргулiесъ, а всѣ другiе представители родного ему племени.

Для изнеженныхъ барабанныхъ перепонокъ сыновъ Израиля екатеринодарская канонада оказаласъ слишкомъ не музыкальна, а живое воображенiе безпрерывно рисовало безпощад-ные штыки и приклады корниловскихъ бѣлогвардейцевъ, съ которыми входить въ непосредственное соприкосковенiе у носитѣлей «истинной свободы»: не было решительно ни малѣй-шей охоты.

И сейчасъ Бакалейникъ не чувствовалъ никакого расположенiя исполнить въ точности приказанiе своего товарища-начальника.

«И что Гольдштейнъ себѣ думаетъ? — разсуждалъ Бакалейникъ. — Чтобы я туда поѣхалъ и чтобы съ меня нечаянно содрали мою кожу и нафаршировали меня какъ субботнюю щуку... Нашелъ дурака»...

По дорогѣ онъ уже сообразилъ, какъ все сдѣлать. Онъ черезъ шофера вызоветъ къ авто-мобилю Тетерина, задастъ ему здоровую головомойку за допущенную рѣчь и строго-настро-го прикажетъ, чтобы впредь подобныхъ вещей не допускалось. Тетеринъ, дрожитъ и держит-ся руками и зубямм за свое комиссарство и ослушаться ему нѣтъ никакой выгоды. Самъ же онъ отъѣдетъ въ конецъ станицы поближе къ Екатеринодару и тамъ дождется конца распра-вы.

Такъ онъ и сдѣлалъ.

Густыя, буро-сѣрыя облака пыли наполнили широкую улицу.

Снова тишина и нигдѣ ни души.

Только у полусломаннаго забора того двора, гдѣ люди только-что лили кровь, издава-лись, мучали своихъ братьевъ и рвали на части животрепещущее человѣческое тѣло, непод-вижно лежала одинокая женская фигура.

Облака мало-помалу разсѣялись и улеглись, стоялъ только сѣрый, пылевой туманъ.

Опасливо озираясь по сторонамъ, изъ двора показалась женщина — хозяйка дома, на минуту прiостановилась въ воротцахъ, высунувъ наружу только голову въ темномъ платкѣ и дикимъ отъ испуга взглядомъ внимательно оглядела улицу.

— Маню, Маню! — тихо позвала она, — ходи, доченька, до мене. Панночку поднять треба. Не вмерла бы?! О, Боже жъ мiй...

Женщина вышла, наконецъ, изъ двора и все еще боязливо осматриваясь, блѣдная и дрожащая, наклонилась надъ безчувстоенной Александрой Павловной.

Въ воротцахъ появилась худенькая, трепещущая, босоногая дѣвочка лѣтъ 13-ти, видимо, при малѣйшей опасности готовая мгновенно вспорхнуть, какъ вспугнутая птичка.

— Та ходы жъ до мене, дурочка, бо никого нема.

— Боюсь, мамусю... — нервно прошептала дѣвочка.

Бѣлые, мелкiе зубы ея колотились, какъ въ лихорадкѣ, на глазахъ крупными бриллiан-тами нависли слезинки.

— Та Господь съ тобою... Вже нема цихъ гаспидивъ. Вси втикли... Ходи, ходи...

Дѣвочка нерешительно выступила изъ воротецъ, вдругь опрометью бросилась къ матери и вся дрожа, такъ и вцѣпилась въ ея юбку.

Обѣ стали поднимать и тащить безчувственную сестру въ хату…