Жертвы вечернiя

XL.

Какъ грязной текучей водой во время прибоя, вся улица, часть двора, лѣсенка, коридор-чикъ, маленькая передняя и та комната, въ которой находились раненые, наполнились воору-женными мужчинами и женщинами съ палками.

Они размахивали руками, потрясали въ воздухѣ кулаками, револьверами, ружьями, вовсю мочь пьяно орали, ругались, сопѣли, кряхтѣли и толкали другъ друга.

Воздухъ сразу засмердѣлъ терпкимъ запахомъ человѣческаго пота и виннаго перегара.

Между красногвардейцами протискивались три-четыре бабы, въ крикахъ, озлобленіи и брани не уступавшія сопровождавшимъ ихъ мужчинамъ.

Это были мѣстныя жительницы-большевички изъ иногороднихъ, которыя добровольно за условленную мзду по-штучно взялись указать товарищамъ тѣ дома, въ которыхъ были оставлены раненые «кадеты».

Нефедовъ съ почернѣвшимъ нахмуреннымъ лицомъ сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ, не перемѣнивъ даже позы.

Впереди пьяной, разнообразно одѣтой и до зубовъ вооруженной толпы шелъ средняго роста нескладный мужчина, съ длинной, темной бородой на широкомъ, рябомъ лицѣ, съ крупнымъ, толстымъ носомъ и маленькими, потерявшимися въ мѣшечкахъ и складочкахъ, глазами.

Даже для неопытнаго глаза сразу было замѣтно, что на немъ все было съ чужого плеча: и почти новое офицерское пальто съ явными слѣдами на плечахъ отъ содранныхъ погонъ, и криво приправленный на выпяченномъ животѣ въ серебрянной съ подчернью оправѣ кинжалъ, и драгоцѣнная кавказская шашка и пара револьверовъ въ черныхъ подъ серебромъ кобурахъ, болтавшихся у него по толстымъ бокамъ на ременномъ поясѣ.

На груди у него помимо огромнаго краснаго банта съ длинными лентами, красовалась еще массивная золотая съ брелоками изъ драгоцѣнныхъ камней цѣпь.

На головѣ у него была неумѣло надѣтая и нелѣпо державшаяся низкая, рыжая казачья папаха.

Онъ походилъ на неискусно ряженаго театральнаго статиста.

Протискавшаяся среди толпы и высунувшаяся впередъ, худая, старая, морщинистая баба въ короткой, темной кацавейкѣ съ подтыканными по бокамъ юбками, въ черномъ платкѣ, изъ-подъ котоpaгo выбивались сѣдыя космы, потрясала надъ головой кулаками и съ захлебываніемъ, во весь голосъ кричала:

— Вотъ они, вотъ они, эти кадети, буржуи, сукины сыны! Вотъ они эти самые, кто народушка то божьяго несчастненькаго сколько перепортилъ. У, душегубцы проклятущіе... Я ихъ указала, я, я... Эти — мои, господинъ комиссаръ, ваша благородія... Въ энтой-то, значитъ, хатѣ-то, что давеча-то... вотъ сычасъ то рубили... энти всѣ Хвеклины... тетки Хвеклы. Я къ имъ и не касаюсь. А эти — мое, мое... Я указала, я... У, кровопивцы...

Баба, еле держась на ногахъ и часто шмыгая широкими, черными ноздрями небольшого, узкаго въ подлобьи, подвижного носа, топталась около мужчины въ офицерскомъ пальто.

Выцвѣтшіе, слезящіеся, глубоко ввалившіеся глаза бабы отъ ярости, казалось, готовы были выпрыгнуть.

Изъ поблекшаго рта съ тонкими въ ниточку растянутыми губами и грязными, полусгнившими зубами брызгала слюна.

Баба съ растопыренными пальцами темныхъ, костлявыхъ рукъ, напоминавшими вороньи лапы, бросилась къ прижавшемуся къ стѣнкѣ Матвѣеву.

На лицѣ раненаго застыло выраженіе ужаса и безпомощности.

— Пошла къ чорту, баба! Куда лѣзешь? Безъ тебя дѣло обойдется! — рявкнулъ тотъ, кого она называла комиссаромъ и, схвативъ ее за плечи, изо всѣхъ силъ толкнулъ колѣномъ.

Баба упала.

— О-хъ, родименько-ой, за что же, за что? — пьянымъ, слезливымъ голосомъ бормотала опѣшенная баба, поднимаясь на четвереньки. — Я же, я указала... я жъ тебѣ услужала, а ты же меня пхаешь...

— Взять ихъ. Тащи на дворъ! Тамъ разберемся! — повелительно крикнулъ комиссаръ.

Неуклюжимъ, театральнымъ жестомъ одной руки, сверкавщей драгоцѣнными камнями, онъ указалъ на раненыхъ, другой подбоченился.

Вдругь среди сумбурнаго гомона и гула, какъ могучій ударъ колокола, прорѣзался возбужденный, музыкальный голосъ, точно кто-то повелительно пропѣлъ:

— Товарищи, расправиться успѣете, а пока вниманіе. Прошу два слова...

Гулъ голосовъ мгновенно смолкъ; протянутыя было къ раненымъ руки опустились.

Всѣхъ этотъ голосъ озадачилъ; всѣ оглянулись на Нефедова.

Онъ сидѣлъ въ прежнемъ положеніи на сундукѣ, приложивъ подъ мышки костыли, точно собираясь встать.

— Товарищи, — повторилъ онъ, — я знаю, что вамъ надо, зачѣмъ вы пришли. Вамъ нужны наши муки, наша кровь. Но вотъ что я хотѣлъ вамъ предложить: берите меня, сдирайте кожу, рѣжьте, жгите, рвите на куски, лейте мою кровь, однимъ словомъ, дѣлайте надо мною, что вашей душенькѣ угодно. Весь къ вашимъ услугамъ. Если вы меня оставите въ живыхъ, то я, хотя и безъ ноги, не скрою отъ васъ, могу еще много навредить вамъ. Но вы мѣня не оставите. Я это знаю и не думаю просить васъ объ этомъ, а умоляю вотъ о чемъ: вотъ тамъ, на койкахъ лежатъ мои несчастные умирающіе товарищи. Обоимъ жить недолго, оба при смерти, оба еле дышутъ. Прошу васъ, умоляю васъ, не мучайте, не убивайте ихъ, дайте имъ умереть спокойно... Какая вамъ отъ этого выгода?! Вѣдь, все равно, каждый изъ нихъ больше двухъ-трехъ дней не протянетъ... Клянусь вамъ честью. Вѣдь не звѣри же вы. Вѣдь есть же у васъ крестъ на шеѣ...

— Вишь ласай какой... — раздался сзади злобный голосъ крѣпко при этомъ выругавшагося краснаго. — Соловьемъ заливается... Вишь не трогай ихъ! Чего? Всѣхъ кадетовъ рѣзать, всѣхъ...

— Чего ихъ слухать?!.. Ихъ такъ-то до ночи не переслухаешь... — поддержалъ перваго другой голосъ изъ передней и, пересыпая свои слова отборными ругательствами, продолжалъ: — Сколько нашихъ товаришовъ эти самые кадети поперехлопали... И ишь какое дѣло? Ихъ же и слухать... да еще и миловать... Видали такихъ-то...

— Тувариши, тувариши, слухайте, слухайте... — истерично, торопливо закричалъ третій, стоявшій рядомъ съ комиссаромъ.

Теперь онъ выдвинулся впередъ, суетливо извиваясь всѣмъ тѣломъ, оглядывался во всѣ стороны, вздергивалъ развинченными плечами и безтолково и несуразно размахивалъ надъ головой руками. Все его рыжевато-бѣлобрысое, густо-покраснѣвшее лицо и вытаращенные водянистые глаза подергивались. Видъ у него былъ такой, точно онъ только - что сдѣлалъ какое-то необычайно важное открытие, о которомъ спѣшилъ повѣдать міру.

— Тувариши, триста лѣтъ пили нашу кровь, триста лѣтъ дерли нашу шкуру, триста лѣтъ жмали насъ... — при этомъ ораторъ съ вытаращенными глазами и вытянутыми книзу руками присѣдалъ до самаго пола, въ лицахъ показывая, какъ ихъ «жмали». — Теперича пришелъ нашъ чередъ жмать...

— Да будетъ, будетъ. Слыхали. Всѣхъ не переслухать. Бери, тащи. Чего тамъ?! — закричали въ толпѣ.

— Тувариши, тувариши... триста лѣтъ... — крутясь на подобіе пущеннаго въ ходъ волчка и оглядываясь во всѣ стороны, кричалъ ораторъ.

Но онъ ни у кого не нашелъ сочувствія, растерянно оглядѣлъ толпу, съ видомъ сожалѣнія махнулъ рукой, сразу осѣлъ и стушевался. Все воодушевленіе его сразу пропало.

— Тащи. Чего? Волоки ихъ... Бей! — заревѣли въ толпѣ.

— Чуръ не бить здѣся! На дворъ! на дворъ! — кричалъ комиссаръ.

Его тоже никто не слушалъ. Да и никто никого не слушалъ.

Толпа разомъ завыла, заревѣла и зарокотала, точно разгулялся и закрутилъ на морѣ смерчъ.

Замелькали осатанѣлыя, багровыя, сопящія и рычащія лица, засверкали яростные глаза; раздались новообразимыя, поганыя ругательства; зашмыгало и затопотало множество ногъ; замахало множество рукъ. Все сцѣпилось и скрутилось въ какой-то отвратительный, ужасающiй живой клубокъ изъ напруженныхъ человѣческихъ телъ.

Матвѣева сбросили на полъ.

Среди галдежа и шума прорезался нечеловѣческiй, душу раздирающiй крикъ, крикъ смертельнаго ужаса и боли.

Онъ не повторился.

Слышались только тупые удары тяжелыхъ сапогъ по тѣлу, усиленное сопенiе и рычанiе.

Бѣлобрысый ораторъ надседался отъ усердiя и, силясь въ толпѣ достать ногами Матвѣева, при каждомъ ударѣ нелепо размахивалъ въ воздухѣ то одной, то другой рукой.

Схвативъ на руки офицера, раскачивали его, какъ мясную тушу, потомъ ударили объ полъ.

Несчастный при паденiи тихо замычалъ, перевернулся со спины на бокъ и, судорожно изгибаясь, затрепеталъ всемъ тѣломъ.

Почти на лѣту его поймалъ молодой, черноволосый красногвардеецъ, съ красивымъ, искаженнымъ отъ бѣшенства лицомъ и, нажавъ колѣнями на грудь раненаго, вмѣстѣ съ волосами сорвалъ съ его головы повязку, потомъ поспешно изо всей силы, точно молотками по наковальнѣ, сталъ бить кулаками по лицу и головѣ несчастнаго.

_______Кулаки шмякали.

Голова раненаго, какъ отрубленная, ерзала отъ ударовъ по полу.

Во все стороны брызгала кровь...

Раненый находился въ глубокомъ обморокѣ.

Нефедова схватили за руки и за больную ногу, но онъ съ зубовнымъ скрежетомъ вырвалъ ее и, успевъ встать на костыли, подталкиваемый подзатыльниками, пошелъ въ толпѣ, ежеминутно чуть не падая, и, наверное, упалъ бы, если бы сгрудившiеся около него плотной кучей люди своей массой каждый разъ не удерживали его отъ падения.

На толчки отвечая толчками, на ругательства ругательствами, онъ вмѣстѣ со своими палачами вышелъ въ коридорчикъ и даже спустился по ступенькамъ въ дворъ.

Онъ искалъ глазами въ толпѣ ту, которую любилъ, не думая о себѣ, такъ какъ его страшная участь была вне сомненiй, но все время среди сумбура, кошмара и борьбы всѣмъ сердцемъ безпокоился о ней, дрожалъ за ея жизнь.

На одинъ мигъ среди людскихъ головъ погасшей звѣздой блеснуло ея, похожее на рѣдкій перламутръ, помертвѣвшее лицо.

Онъ хотѣлъ ободрить ее улыбкой, но его сильно пихнули съ лѣстницы, онъ едва устоялъ и упустилъ ее изъ поля зрѣнія.

«Слава Богу, не убили!» — мелькнуло въ его головѣ ему стало легче.

Матвѣева и офицера выволокли за ноги.

— Дорогу, дорогу, тувариши, тувариши! — кричали волочившіе.

Въ толпѣ, тѣсня другъ друга, разступались.

Раненые колотились головами объ пороги и затылками пересчитывали ступеньки лѣст-ницы.

За ними оставался кровавый слѣдъ.

Среди двора ихъ бросили.

Оба корчились въ судорогахъ, оба потеряли сознаніе.

Нефедова поставили около лежащихъ товарищей по несчастію.

Обреченныхъ окружили.

За дворомъ, заборчикъ котораго оказался уже наполовину сломаннымъ, толпились конные и пѣшіе красногвардейцы, пьяные, шумные, переругивающіеся, налѣзающіе на плечи другъ друга и жадными глазами старающіеся не пропустить ни единаго штриха изъ происходящаго дѣйствія.

Комиссаръ въ офицерскомъ пальто широко размахнулъ въ обѣ стороны руками и зычнымъ, хриплымъ голосомъ крикнулъ:

— Раздайсь, товарищи, раздайсь. Ну, вы тамъ, товарищъ Щедровъ, чего замѣшкались? Скорѣйча справляйте свое дѣло... По скончаніи останки-то допьете...

Толпа громко, сочувственно захохотала, точно заржалъ цѣлый табунъ лошадей.

Осклабился и комиссаръ.

Оторвавшись отъ бутылки съ водкой, на ходу уже пряча ее въ карманъ и обтирая ладонью пьяное лицо, въ кругъ вскочилъ съ весело вращающимися, выпученными глазами крупный, тучный, съ желтоватыми кудерьками на вискахъ, красногвардеецъ, весь по плечамъ и по животу опоясанный пулеметными лентами, съ засаленной красной тряпкой на груди, съ брызгами свѣжей крови на его темно-сѣромъ пиджакѣ.

Въ рукѣ у него сверкнулъ новенькій, но уже окровавленный топоръ.

Во всей его фигурѣ и въ тупомъ, веселомъ выраженіи значительно утолщеннаго книзу бритаго, съ оставленными только усами, лица читалось: «Какъ прикажете? Мигомъ сварганю!».

— Кого перваго свѣжевать? Этого, стоячаго, что ли? — спросилъ красногвардеецъ, кивнувъ головой на Нефедова.

Въ толпѣ взрывъ хохота.

— Ну этотъ сумѣетъ. Не сдастъ. Нѣ-ѣ... — послышались одобрительныя замѣчанія.

Красногвардеецъ подмигнулъ толпѣ.

— Валяй хоть стоячаго! — распорядился комиссаръ.

— Зачѣмъ стоячаго?! Лежачихъ, лежачихъ... сперва лежачихъ! — закричали въ толпѣ. — А то какъ бы не издохли. Ишь какъ ихъ раздѣлали! А энтотъ стоячій пущай подождетъ... Чего ему? Здоровый...

Красногвардеецъ — по прежней профессіи мясникъ, на раскаряченныхъ ногахъ накло-нившись передъ раненымъ офицеромъ, занесъ надъ головою топоръ.

— Ухъ, сычасъ ухну! — обернувшись разгоряченнымъ, пьянымъ лицомъ въ сторону толпы, съ усмѣшкой крикнулъ онъ.

— Поднять! Поднять! — закричали настойчивые голоса.

— Ничего не видно. Чего съ ими короводиться... Подними его на ноги. На ноги подними. Чего на его глядѣть! Ишь, не можетъ на ногахъ стоять! Мы те поставимъ!

Палачъ опустилъ топоръ и выпрямилъ спину, точно натрудившійся плотникъ.

Два другіе красногвардейца вскочили въ кругъ и хвативъ офицера подъ мышки, рывками подняли его съ земли.

Ноги не держали раненаго; руки его безжизненно болтались вдоль тѣла; голова вся залитая кровью и представлявшая собою сплошную рану, сперва запрокинулась назадъ, открывъ изуродованное, окровавленное, опухнувшее лицо съ однимъ выскочившимъ изъ впадины мертвенно-неподвижнымъ глазомъ, потомъ отъ толчка державшихъ его красногвар-дейцевъ безпомощно, словно отрубленная, свѣсилась на открытую, окровавленную грудь.

Онъ отрывисто и громко всхрапывалъ.

Кровавая пѣна выбивалась у него изо рта и изъ носа.

Изъ-за разорванной въ клочья рубашки на груди у него блеснулъ золотой крестикъ.

— Вотъ... и плата мнѣ за работу! — жадно и пьяно осклабляясь и показывая изъ-за толстыхъ губъ грязные лошадиные зубы, сказалъ палачъ.

— Бери! Ишь на что позарился?! Завидущіе глаза! Бери... намъ не жаль... — кричали въ толпѣ.

— Рази! Руби! — ревѣли другіе.

Оскаленные зубы щелкали; налитые кровью глаза выскакивали изъ орбитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Постой! — не менѣе настойчиво и страстно кричали третьи. — Воды! Водой его облейте, чтобы очухался. А то што жъ такъ-то, коли онъ не въ себѣ... Ничего и не пойметъ...

— Вѣрно, вѣрно. Правда... чтобы понималъ, значится, почуялъ... Воды, воды! — кричали уже всѣ.

Нѣсколько красногвардейцевъ, громко топоча по ступенькамъ лѣсенки ногами и пихая, другъ друга, бросились въ хату.

Одинъ изъ нихъ мигомъ приташилъ цѣлое ведро.

Баба въ красномъ платкѣ вырвала у него воду.

У бабы уже на ходу силой завладѣлъ ведромъ новый красногвардеецъ и, подскочивъ къ офицеру, съ размаха вылилъ всю воду ему на голову, облившись и самъ.

Толпа захохотала надъ неловкимъ товарищемъ.

Теперь всякіе пустяки смѣшили ее.

Раненый весь затрепеталъ, зашевелилъ руками, слабо уперся объ землю ногами, приподнялъ голову...

Одинъ распухшій глазъ его полуоткрылся, другой — безжизненный и страшный мотался наружу.

По-видимому, офицеръ начиналъ приходить въ себя.

— А-а-а... буржуй! Очухивается... руби! Катай! Чего тамъ?! А то опять обомретъ! — съ неистовымъ злорадствомъ и съ неизбѣжными ругательствами заревѣли въ толпѣ.

Топоръ, поднятый обѣими руками палача, мелькнулъ въ воздухѣ.

Толпа затихла.

Красногвардеецъ — по профессіональной привычкѣ какъ-то гекнулъ и при ударѣ шумно выпустилъ воздухъ изъ широкой груди.

Ударъ пришелся по шеѣ, ниже уха.

Шмякнуло, хряснуло, фонтаномъ брызнула кровь.

— Вотъ такъ! Такъ! Ловко! Попили нашей кровушки... Теперь довольно. Однимъ меньше. Такъ его, биржуаза!.. — слышались злобные, удовлетворенные голоса.

Голова офицера склонилась къ правому плечу, и изъ перерубленной, выпертой хрящемъ наружу гортани вмѣстѣ съ брызнувшей струями кровью послышался хрипъ.

— Готовъ! Будетъ! Довольно! Давай другого! Другого подавай! Ну, шевелитесь тамъ, скорѣича, тувариши! Нечего мѣшкать... — въ кровавомъ опьяненіи, весело ревѣли въ толпѣ.

Подручные палача бросили хрипящее, съ подвернувшейся подъ плечо головой, судорожно подрыгивающее тѣло офицера и со смѣхомъ обтирая ладонями залитыя кровью лица, подбѣжали къ Матвѣеву.

Встряхнувъ за руки, они подняли его съ земли.

Раненый тяжко застоналъ и поддерживаемый своими мучителями, всталъ на колеблющіяся ноги.

Онъ тихо, точно воротъ рубашки жалъ ему горло, повелъ въ обѣ стороны головой, качающейся на тонкой юношеской шеѣ, какъ измятый цвѣтокъ на стебелькѣ, и переступилъ съ ноги на ногу, готовый упасть.

Въ блуждающихъ глазахъ его склоненнаго къ плечу лица и въ полуоткрытыхъ, запек-шихся кровью губахъ, изъ-за которыхъ блеснулъ оскалъ бѣлыхъ зубовъ, выражалась нестер-пимая мука.

На него тоже вылили ведро холодной воды, вытащенной тутъ же изъ колодца.

Юноша вздрогнулъ и точно пробудившись отъ тяжкаго сна, медленно провелъ рукой по разбитому лицу, открылъ глаза и тверже всталъ на ноги.

Въ глазахъ скользнули скорбное, страдальческое сознаніе и ужасъ.

— А-а-а!... Ахъ, оставьте... оставьте... что вы дѣлаете?.. кто вы? — закричалъ онъ и нагнувъ голову, порываясь бѣжать, безпомощно пошевелилъ плечами.

— А... не по нраву пришлось? Панокъ, биржуазъ. Ну-ка, хорошенько раздѣлай его, туваришъ, хорошенько... такъ на первый сортъ... какъ говядину, чтобы зналъ нащихъ!.. — пересыпая нестерпимыми по своей смрадности ругательствами, злорадствовали въ толпѣ.

— Ну скорѣе, скорѣйча, товарищъ Щедровъ, не мѣшкайте! Еше сколько дѣловъ впереди! — поторапливалъ комиссаръ.

— Убери руки!.. Руки, говорю, убери прочь, чо-ортъ! — примѣриваясь въ воздухѣ топоромъ къ бившемуся и извивавшемуся всѣмъ тѣломъ въ рукахъ подручныхъ раненому, зашипѣлъ на своихъ помощниковъ палачъ. — А то вразъ оттяпаю... за одно... потуль и видали... Возьми за локти его... за локти, говорю, возьми! Крѣпче! Ы-ыхъ, непопятные! Черти рогатые, пра, черти рогатые!..

Палачъ, повѣсивъ топоръ на сгибѣ руки, самъ торопливо показалъ, какъ надо держать юношу.

Подручные растянули въ стороны руки кричавшаго и еще порывавшагося бѣжать раненаго, крѣпко перехвативъ его локти.

Раненый задыхался. Нечеловѣческій ужасъ выразился въ его глазахъ.

— Такъ! — сказалъ палачъ.

Новый ударъ топора. Шмяканіе, короткій хряскъ костей.

Помню выстрѣлъ охотника, помню отчаянный крикъ на смерть раненаго зайчика, помню, какъ на заднихъ лапкахъ крутился онъ по снѣгу, а передними протиралъ окровавлен-ную мордочку съ разбитыми, незрячими глазами. Онъ кувырнулся и упалъ, вздрагивая въ предсмертныхъ судорогахъ... И больше ничего. Но крикъ его, чисто дѣтскій крикъ жалобы, тоски, испуга смертнаго и невообразимой муки потрясъ всего меня невыразимымъ ужасомъ,

жалостью наполнилъ мое сердце и эхомъ нечеловѣческой боли отозвался въ душѣ моей. Онъ навсегда запечатлѣлся въ моей памяти, и не могу я безъ дрожи во всемъ тѣлѣ вспоминать этотъ крикъ...

Юноша застоналъ, только разъ коротко, ужасно крикнулъ и облитый кровью, замертво упалъ на землю.

Лѣвая рука Матвѣева отвалилась отъ плеча, вмѣстѣ съ рванымъ рукавомъ рубашки перегнулась пополамъ и повисла на ладони одного изъ помощниковъ палача.

— Ловко! Вотъ это ловко! Ого-го-го! О-го-о-о-о... Ого... го!

Толстогубый, приземистый, низенькій красногвардеецъ, съ задраннымъ носомъ въ видѣ грубой глиняной дѣтской свистульки, веселыми глазками оглядывалъ толпу, точно взвѣши-вая на ладони кровоточащую руку.

Всѣмъ ясно было, что онъ хочетъ выкинуть какую забавную штуку.

— Ну бабы, дѣвки... вотъ вамъ гребешокъ на ночь патлы расчесывать! — со смѣхомъ крикнулъ шутникъ и бросилъ руку вверхъ надъ головами толпы. Съ секунду она виднѣлась въ воздухѣ съ широко разжатыми пальцами.

Толпа со смѣхомъ и нервными вскриками шарахнулась въ стороны.

Рука шлепнулась и покатилась по пыльному косогорчику.

Ближніе, особенно бабы и дѣвки, съ испугомъ подбирали и уносили свои ноги, точно мертвая рука могла кого-либо изъ нихъ схватить.

— И во снѣ-то приснится, такъ помрешь съ одного страху... ой... — пронесся испуганный бабій голосъ.

Толстогубый подручный, снявъ съ головы папаху и отирая съ лица потъ и капли крови, паясничая и кривляясь, прокричалъ:

— Фу, чортъ, всего раскровянилъ! Сколько у этихъ биржуазовъ крови...

— Всю нашу кровушку... всю начисто у трудящаго-то народу выпили... — замѣтилъ кто-то изъ толпы. — Как-то у ихъ не быть много крови... Вся, значится, наша кровушка у ихъ...

— У насъ гдѣ же кровь?! — дополнилъ другой. — Всю паны высосали... Нашему брату, къ примѣру, палецъ отрѣжь, кровь не потекетъ... у трудящаго-то народу какая кровь?!..

Толпа нервно, съ завываніями хохотала.

Палачъ, жестомъ руки сбивъ на самый затылокъ папаху, въ три удара, съ дѣловитой серьезностью, каждый разь съ характернымъ геканіемъ и придыханіемъ откромсалъ другую руку и обѣ ноги выше колѣнъ.

Толпа расхватала отрубленные члены и самый обезображенный трупъ и, какъ футбольные мячи, катала ихъ ногами по двору.

Буйный хохотъ и безстыдныя, смрадныя слова носились и повисали въ воздухѣ.