Жизнь и миг

ТРУДНЫЙ РЕПОРТАЖ

В ноль часов по омскому времени в вагоне поезда Владивосток — Москва вспыхнуло пламя. Поезд шел со скоростью 108 километров в час.

Шмидт В. С. «Я открыл глаза и увидел пламя. На пороге купе стоял человек. Потом он исчез. Мне показалось, что все это во сне. Я снова закрыл глаза… Второй раз проснулся от дыма, пришел в себя окончательно. В купе горел потолок. Рванул дверцу. Раскаленное зеркало разлетелось на мелкие куски. В коридоре бушевал огонь. На мне загорелась одежда. Действовал автоматически… Помню горькое чувство: почему я остался в огне? Почему обо мне забыли?»

Я не случайно начал свой репортаж словами человека, пострадавшего во время пожара. Слова и действия других участников этой истории тоже документированы. Только так, на мой взгляд, можно убедительно показать, что это был один из тех случаев, когда жизнь предлагает человеку реальное испытание на готовность к подвигу, к действию. На готовность вступить в борьбу за чью-то безопасность, чью-то судьбу.

Пожар вспыхнул в двенадцать ночи в четвертом купе. Он возник от брошенной сигареты. В это время в купе находился только один пассажир — Савостин. Задремал. Двое других — Лагунов и Палилей — разошлись пять минут назад в разные концы вагона.

Палилей пошел в рабочий тамбур, нашел проводницу Валю Соболеву. Спросил: «Когда будем в Омске? Опаздываем?» Соболева топила печь и сказала, что нет, все в порядке, опоздание наверстали. «Ладно», — сказал Палилей. Он походил взад-вперед по тамбуру, вернулся в вагон. Изучил расписание. Взглянув влево, он увидел, что из его купе валит дым. В то же мгновение из купе вылетела выброшенная кем-то пачка горящих газет, затем его, Палилея, чемодан (но чемодан не горел). Палилей бросился к купе. Поразительно, но он даже не взглянул на происходящее — схватил чемодан и молча быстро побежал к тамбуру. Палилей, молодой человек, курсант училища, был первым, кто убегал из вагона, — у самого тамбура он чуть не сшиб с ног Валю, проводницу. Валя удивленно и испуганно взглянула на налетевшего на нее парня, но тут же, увидев в середине вагона дым, бросилась к стоп-крану…

Лагунов заметил дым на две минуты раньше Палилея. Он тоже побежал в купе с другого конца вагона. Он вбежал в купе и увидел, что Савостин топчет пачку горящих газет. Они растерялись оба: начали все гасить сразу, не соблюдая порядка. Рук не хватало, и вот тогда Лагунов решил: все, что горит, выбрасывать в коридор. Попался ему чемодан Палилея, он и его выбросил. Как раз это и увидел Палилей. Но теперь, когда все разгорелось в купе как факел, Палилей был уже далеко — где-то в других вагонах, Савостин тоже убежал вслед за Палилеем, а Лагунов, растерявшись еще больше, вышвырнул подушку и, увидев, что горят уже стены и полки, побежал тоже прочь.

Пломба стоп-крана отлетела на пол коридора. Поезд затрясло. Валя бросилась в тамбур, распахнула настежь боковую дверцу вагона и отбросила ступеньку. И — снова в вагон. Дым расползался вдоль коридора. Первое купе — стук в дверь, второе купе — стук в дверь, третье купе — стук в дверь, четвертое купе — пустое, внутри огонь, пятое — дверь открыта… Валя сорвала огнетушитель и бросилась к четвертому купе. Но вещи, выброшенные в коридор, уже горели вовсю и подожгли занавески вдоль всего вагона. Валя кричала что было силы: «Пожар! Пожар! Уходите из вагона!» И она видела, как из первых купе, куда она раньше стучала, убегали люди, там были женщины. Соболева снова побежала к рабочему тамбуру. Люди слышали стук в двери, слышали крик и скрежет поезда, резко тормозившего, но не все… Были такие, что спали. Шмидт не услышал. Проснулся, когда бушевал огонь. И он начал сквозь этот огонь пробиваться.

А вот Яковлев, пассажир из последнего купе, расположенного рядом со свободным тамбуром, видел, как проводница срывала огнетушитель, как бежала к горящему купе, видел все это, но на помощь не побежал. Он даже не разбудил в своем купе двух девушек, улыбавшихся еще час назад его шуткам, его молодости, его выправке… Он, согнувшись, перебежал в соседний вагон. Теперь обе девушки калеки. Их лица обгорели. И рядом с его, яковлевским, купе не услышала крика проводника совсем молодая мать. И не услышал ее маленький сын, пятилетний веселый мальчик. Когда они бросились из купе, их уже встретило пламя ревущего пожара. Мальчик успел сделать только один шаг. Его уже нет. И его матери не стало на второй день.

В ту же дверь за бегущим Яковлевым выскочили еще двое — Фролов и Стребков. Убегая, бросили товарища спящим. Товарища! Не просто пассажира — старого знакомого.

Фролов и Стребков. «Мы так растерялись, что не успели сообразить».

Невероятно, они не успели сообразить, растерялись, но… успели тщательно одеться, даже зашнуровать туфли, надеть свитеры и костюмы…

Огонь всегда огонь. Но я прошу иметь в виду — от людей, которые убегали, не требовалось особого мужества и бесстрашия, им не нужно было лезть в трескучее, жуткое пламя! Они бежали из вагона в то время, когда им еще ничего не угрожало! Они убегали, по существу, от дыма. Они убегали от дыма, хотя даже трое, объединившись, могли загасить огонь в купе, не дать ему разгореться и охватить весь вагон.

Пожар гасила поездная бригада.

Бригадир, проводники, все эти люди, не щадя себя, бросились в пламя, они были готовы к действию, готовы Высшей Готовностью. Пострадавших размещали в соседних вагонах. Машинист на пределе гонял электровоз. Маневрируя по запасному пути, он заново «сбивал» состав, освободив его от горящего вагона. Горящий вагон перегнали через стрелку на параллельный путь. Машинист успел предупредить по радио — и в километре от катастрофы был остановлен состав из цистерн с горючим, который шел навстречу огню.

…Потом поезд с силой рванулся вперед и на высшей, предельной скорости помчался к городу, помощи, людям. Лежали вокруг пустые заснеженные поля, дул сильный боковой ветер.

Меня пустили в больнице только к Шмидту.

Шмидт В. С. «С вокзала нас увозила «скорая помощь». Она шла с включенной сиреной, и, наверное, от этого звука я пришел в сознание. Тут был врач, я потом узнал, Людмила Рокитенец, и она записала с моих слов телеграмму в Новосибирск. Я сообщил, что дипломные работы, которые я вез в Тюмень, сгорели. Я был руководителем дипломных работ многих заочников из Тюменской области… Мы приехали в больницу. Я потерял сознание на несколько дней…»

Андреев В. П., главный врач клинической больницы Омского отделения Западно-Сибирской дороги, на последнем консилиуме в тот день сказал:

— Я предлагаю единственный выход — телевидение. — И набрал телефонный номер телестудии…

Шел кинофильм. Его прервали. Люди ждали заставку — «Техническая неисправность». Но…

Диктор сказал:

— Дорогие товарищи, только что нам сообщили: в железнодорожной больнице находится человек, получивший тяжелые ожоги. Его может спасти только кровь…

Андреев В. П. рассказал:

— Уже через несколько минут после объявления нашей просьбы у здания больницы появились люди. Некоторые подъезжали на такси. У комнаты, где размещена станция переливания крови, собралось около двадцати человек…

Мне не раз приходилось читать и писать самому о подобных случаях. В минуты, когда обращаются вдруг с подобной просьбой, десятки людей бросают самые важные дела, самые срочные работы — спешат на помощь совершенно незнакомому человеку. Вот она, настоящая Готовность!

К больнице продолжали стекаться люди.

В это же время за сотни километров от Омска, в Новосибирске, в Сибирском институте советской торговли, где Виталий Сергеевич Шмидт работает старшим научным сотрудником, снаряжали сотрудников для срочной поездки в Омск, к тяжелобольному. Успокаивали, как могли, жену Шмидта Нину Михайловну, тоже научного работника, помогли ей вылететь в Омск…

В это же время военные власти разыскали сына Шмидта — Мишу, и он был направлен к отцу из части, в которой служит.

В это же время из Тюменской области шли телеграммы: «Не можем ли оказать помощь?» Их посылали люди, у которых Шмидт был руководителем дипломных работ…

В то же время к больнице подъезжали все новые и новые люди.

Уже было пятьдесят человек, потом сто, сто восемьдесят, двести, двести пятьдесят, триста… триста двадцать!

Кровь первых спасла Шмидта.

Н. Полынская, А. Глебова, В. Ларин, В. Колмогорова, А. Верхоробин… Можно, конечно, написать немало фамилий. Но, наверное, это не нужно. Эти люди поступили просто, обычно, нормально. Они были готовы поступить так. Это наша норма.

Папка с надписью «Пожар в экспрессе» закрыта. Участников драмы опросили при следствии. Двое из них — Фролов и Стребков — так и сказали следователю: «Нет у нас законов, чтобы судили за то, что мы ушли из вагона. Нету».

Действительно, нет таких юридических законов. Но есть законы совести, гуманности. Именно поэтому следственные органы сообщили обо всем случившемся коллегам этих людей по учебе и работе. А я назвал их настоящие имена.

Репортаж был трудным. Я писал и сомневался: стоит ли о драме рассказывать, и если стоит, то с какой мерой точности и документальности?

Дело в том, что первоначальное сообщение о случившемся выглядело совершенно иначе. В телеграмме корреспондента ТАСС говорилось: «При пожаре на железной дороге научный сотрудник из Новосибирска В. Шмидт проявил настоящий героизм и, спасая людей, получил тяжелые ожоги. Потребовалось много крови… Люди моментально откликнулись на просьбу врачей… Кровь семи спасла героя». И все.

Я вылетел в Омск. Самолет пришел на рассвете. Несмотря на апрель, всюду лежал глубокий, плотный снег. Над снегом висела утренняя луна.

Через несколько часов я встретился с первым человеком, давшим кровь В. Шмидту. Потом со вторым. Спустя сутки знал каждого. Люди оказались на редкость открытыми, общительными. И только однажды я уловил чей-то вопрос: «А как же они?» — но решил, что ошибся, неправильно понял.

Врач ввел меня в палату. Шмидт лежал неподвижно — весь в бинтах. Я представился. Попросил десять минут для разговора. Больной согласился. С белого грубого табурета поднялся парень, сидевший у изголовья Шмидта, подошел ко мне и кивком головы предложил выйти с ним в коридор. Я решил, что это один из дежурных врачей. Мы вышли.

— Я работаю вместе со Шмидтом, — сказал парень, — его коллега. Меня командировал сюда наш институт. Вчера, когда я прилетел, вон там, — он показал рукой в сторону одной из палат, — скончалась женщина. Ей не помогла и кровь. — Парень посмотрел в окно и резко сказал: — Я сделаю все, чтобы не допустить вашего разговора со Шмидтом. Довольно «Вечернего Новосибирска», — и, протянув мне измятую газету, ушел к больному.

В газете была напечатана все та же заметка корреспондента ТАСС о героизме Шмидта.

Шмидт не видел заметки, но он внес ясность во все. Никого он не спасал. Его не разбудили самого. Бросили в огне. И женщину, которая вчера скончалась (вон в той палате), бросили тоже. И ее пятилетнего мальчика. И двух девушек, навсегда оставшихся калеками, — тоже…

Что произошло? Кто бросил? — пытался ответить я на вопросы.

Еще дымились войлочные набойки на облупившихся от огня железных ребрах вагона, но металл уже остыл и оставлял на ладонях грязные полосы. Я прошел между составами гулкого порожняка, еще раз оглянулся на вагон и на миг увидел свет, услышал гул пламени и почувствовал всю необъятность драматического мгновения, изменившего судьбы десятков людей.

Что делать? Как об этом написать?

Я вернулся в Москву.

Через несколько дней и ночей репортаж был готов. Меня не интересовал уголовный аспект драмы, я не собирался конкурировать со следователями. Материал должен был быть в высшей степени моральным — это стало ясно. С помощью свидетелей, участников происшествия, показаний, данных людьми при свете пожара прямо на насыпи, с помощью разговоров со Шмидтом, омскими врачами, санитарами «Скорой помощи», работниками железнодорожных служб, своих собственных ощущений во время обследования дымящегося вагона — с помощью десятков людей мне как будто удалось восстановить картину пожара и поведения пассажиров в охваченном пламенем вагоне. В репортаже все было конкретно: имена людей пострадавших и имена людей, спасавших свои шкуры. И в этом была сила и горечь описанного происшествия. В каждом абзаце репортажа, каждой его строке я жил, делал открытия для себя, ненавидел, спешил на помощь вместе со всеми участниками события. И страстно желал, чтобы читатель испытал все эти чувства вместе со мной и дал оценку, и сделал вывод, и усвоил урок редкой, но не единственной в жизни драмы.

Репортаж был опубликован. В течение только первых десяти дней в «Комсомолку» пришло свыше трехсот писем и телеграмм. Я ответил на сотни телефонных звонков. Люди предлагали помощь пострадавшим, волновались, разбирали поведение участников происшествия, выносили приговоры, оправдывали, думали… Цель была достигнута.