Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 10 ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

«Глянь-ка на этого храброго малого, который не пасует перед великаном!», «Ура нидерландцам в Южной Африке; их не запугаешь!», «Отлично было бы, не правда ли, на сей раз разбить этого верзилу?».

Таковы были естественные человеческие настроения; они звенели в проводах в те первые дни мирного времени 1899 года. Пробурская партия в Англии выразила это еще более энергично. Германский император, кайзер Вильгельм II, с ухмылкой создал очень активную пресс-службу. Франция, испытывавшая боль от фашодского кризиса в Египте, выступила с ироническими заявлениями. Во всей Европе у Великобритании союзников не было; сомнительно также, чтобы у нее был хотя бы один друг.

Если представить взглядом огромный полуостров Южной Африки, в нижней оконечности которого находится мыс Доброй Надежды, то можно увидеть, что в непосредственной близости от него была территория, примерно равная по размерам Германии до Первой мировой войны. Эта территория состояла из двух нидерландских республик — Трансвааля и Оранжевого свободного государства. Последнее к тому времени было уже полностью независимым. Над Трансваалем Великобритания осуществляла или утверждала, что осуществляет, нечто туманное под назг нием «сюзеренитет». Условия сюзеренитета определены не были. Ни буры, ни британцы не знали, что это такое и что обозначает. Это было источником неприятностей, и далеко не единственным.

Почти за шестьдесят лет до этого буры на запряженных волами фургонах переселились на север из британской Капской колонии. Они уважали Библию, были мускулистыми и бородатыми, людьми добродушными, тугодумными, не читавшими никаких книг, кроме Библии. Их новые дома находились недалеко от внушавших страхи зулусов. Но в двух битвах их всадники с заряжающимися с дула мушкетами пошли походом на племя матабеле и сокрушили вождя зулусских племен Дингаана. Тринадцатилетний Пауль Крюгер видел поражение Дингаана и тут же вообразил, что Бог поручил ему священную миссию.

В последующие полвека жившие в степях буры обосновались на удаленных друг от друга фермах, каждая из которых жила по своим законам: они хвастались тем, что дым из трубы одной фермы не виден на другой. Время от времени происходили острые стычки с англичанами, которые изгнали их из Порт-Натала и тем самым добавили еще больше ненависти. В 1881 году немногочисленные британские экспедиционные войска были разбиты у горы Маюба-Хилл; это было хорошим поводом для того, чтобы суровые лица буров озарились улыбкой. Но особо обольщаться было нечем. В Претории фольксраад, парламент Трансвааля, пребывал в полусне и жирел. Затем, в 1886 году, были открыты золотые рудники в Рэнде.

Золото! И это были не обычные рудники. Их стоимость оценивалась в 700 миллионов фунтов стерлингов.

В Трансвааль, центром которого стал Йоханнесбург, устремились вновь приезжие, стремившиеся купить концессии у бурского правительства. Среди них были мошенники и авантюристы. Но даже сомневающийся наблюдатель вынужден признать, что большинство людей были честными: эти золотые рудники не привлекали одиночек-любителей приключений. Речь тогда шла скорее не о золотодобыче, а о разработке карьеров. Нужны были сложная техника и капитал. Капитал, в свою очередь, привел туда инженеров, техников, рудокопов, торговцев, которые не хотели жить на Парк-Лейн и только в приличных домах. Огромное число этих уитлендеров (как их называли буры) составляли британцы.

Двадцать пять бюргеров в фольксрааде в Претории разом проснулись. Доходы их республики, которые в 1886 году едва превышали сто пятьдесят тысяч фунтов в год, в 1889 году подскочили до четырех миллионов. Правительство было богато. И они были богаты. Если разумно делать кое-какие хватательные движения, можно разбогатеть еще больше. Но уже в 1892-м и 1893 годах уитлендеры стали добиваться своих прав.

Их принял президент Пауль Крюгер, который тогда был уже стар, но, как всегда, коренаст и немногословен. Его широкое, кирпично-красного цвета лицо с небольшой белой бородкой выглядело неумолимым. Вот он стоит в запыленных сапогах на ступенях Раад-Хаус, а над его головой развевается четырехцветный флаг Трансвааля. Он был абсолютно искренен, разорить египтян доставляло ему божественное удовольствие. Если все жалобы уитлендеров можно уложить в одну беседу с ним, то так тому и быть.

«Мы хотим иметь право голоса. Но вы приняли закон, согласно которому ни один уитлендер голосовать не может до тех пор, пока не проживет здесь четырнадцать лет!»

«Да». — Беспощадный старик-президент всегда испытывал удовлетворение по этому поводу.

«Ваша честь, — у буров такое обращение соответствовало вашему величеству, — давайте прежде всего поговорим вот о чем. Вы облагаете уитлендеров такими тяжелыми налогами, что мы вносим в бюджет целой страны почти девять десятых поступлений. И что же мы получаем взамен?»

«Золото».

«Владельцы рудников — да. Но большинство из нас не является владельцами рудников. Мы хотим здесь жить. А как насчет жилищных условий?»

«Вам они не нравятся?»

«При всем к вам уважении, ваша честь, большинство членов вашего фольксраада коррумпировано. Они используют к своей выгоде любое официальное лицо. Ваша полиция над нами смеется. Нам надо дать образование детям. Нам не позволяют улучшить санитарные условия в домах, в которых мы живем, даже провести водопровод. По условиям концессионных договоров ваши монополии устанавливают любые цены, какие только хотят, даже на домашнюю утварь, которую нам приходится покупать. Мы не можем участвовать в жюри или проводить митинги. Неужели мы хуже кафиров?»

Президент оставил этот вопрос без ответа. «Никто, — сказал он, — не звал вас сюда. Вы всегда можете уехать».

«Но может быть, вы пойдете хоть на какие-то уступки? Предоставить право на голосование?»

«Видите этот флаг? — спросил президент Крюгер, показывая наверх. — Я могу его спустить, если предоставлю вам право на участие в голосовании».

В этом он был, несомненно, прав, потому что неограниченное право голоса дало бы уитлендерам избирательное большинство. Старые проницательные глаза Крюгера смотрели не только на этих пришельцев; они смотрели на юг, в Капскую колонию. Там, при премьере колонии Сесиле Родсе, империалистическая политика Родса опутывала своими нитями сам Трансвааль. Конечно, Крюгер мог бы облегчить бремя уитлендеров, как к этому призывала группа его людей. Но большинство из двадцати пяти стариков, изолированных и далеких от Бога, было непримиримо.

«Иди и борись! Давай же!» — бросил ему вызов один из них. Крюгер пробормотал нечто еще более непримиримое, когда говорил с У.И. Кэмпбеллом.

«Оружие, — сказал он, — не у вас, оно у меня».

Это было правление оружия. В конце 1895 года уитлендеры приняли решение организовать вооруженное восстание в Йоханнесбурге и захватить форт в Претории. Их ошибкой было обращение к Сесилу Родсу за помощью оружием со стороны Британской южноафриканской компании и друга Родса доктора Джеймсона. Таким образом фактически, если не ’технически, все это дело ставилось под британский флаг. И Родс, и уитлендеры заколебались. Вопреки приказам, доктор Джеймсон «вторгся» в Трансвааль с пятью сотнями человек, которых было явно недостаточно.

Крюгер, бывший в курсе событий, фыркал от удовольствия. На второй день 1896 года доктор Джим, этот легендарный чудотворец в том, что касалось чернокожих Мэшоналэнда, очутился в районе Дорнкопа в окружении втрое превосходящих его сил бурских снайперов, которые находились в неуязвимой позиции. Он капитулировал; так же поступили и уитлендеры. Пронеслись слухи о том, что эта опасная затея была организована или, по крайней мере, подсказана Джозефом Чемберленом и макиавеллиански настроенным британским правительством.

Но промакиавеллианское британское правительство, как это часто случалось, фактически вообще ничего не делало. Об истинности их намерений можно судить по численности войск, находившихся в Южной Африке, не только в то время, но и вплоть до середины 1899 года. Разбросанные по огромным границам, — а два главных порта, Кейптаун и Дурбан в провинции Наталь, находились на удалении почти семисот миль друг от друга — было всего шесть тысяч солдат, включая кавалерию и три батальона легкой полевой артиллерии. А у президента Крюгера, заключившего тайный договор с Оранжевым свободным государством, были другие планы.

Единственное, в чем у президента не было недостатка, так это в деньгах. Задолго до налета Джеймсона он начал закупать оружие у Германии и Франции. К 1899 году накопленный им арсенал мог обеспечить пятью современными магазинными винтовками каждого бура в стране. Ввезенные им полевые орудия были самыми тяжелыми из когда-либо созданных. Президент Оранжевого свободного государства требовал поделиться с ним частью из его двадцати пяти миллионов патронов.

Более того, в британской Капской колонии у него было много сторонников-нидерландцев. Когда начались военные действия, он полагал, что получит вооруженную поддержку Германии; в этом его заверил германский министр, а кайзер во время налета Джеймсона прислал ему открытую телеграмму с поздравлениями по случаю победы над Джеймсоном, одержанной «без обращения за помощью к дружественным державам». Объединившись с Оранжевым свободным государством, президент Крюгер мог бросить на поле сражений от сорока до пятидесяти тысяч конных стрелков, причем еще сорок тысяч оставались бы в резерве, и лучшую артиллерию по сравнению со всем, чем располагала Англия. Когда подошло время, цель его заключалась в том, чтобы вести прочесывание за пределами своих границ и изгнать британцев из Южной Африки.

И не было ни малейших причин, по которым он не мог бы этого добиться. Мы не хотим занимать чью-либо сторону; кто может обвинять президента Крюгера или даже не аплодировать ему, если он хотел, чтобы Нидерландская республика правила в Южной Африке?

Но то, как его описывали журналисты во всем мире — как набожного, глуповатого фермера с винтовкой в одной руке и с Библией в другой, — было по меньшей мере не совсем верно.

«С нами Бог. Я не хочу войны. Но больше я не уступлю», — заявил он позднее, когда подписывал заказ на дальнейшие поставки боеприпасов.

А в Англии в мае 1899 года, когда сэр Альфред Милнер из Южной Африки призывал правительство ее величества вмешаться на стороне уитлендеров, Конан Дойл как раз закончил свои газетные споры с доктором Робертсоном Николлом по поводу пяти имен. Он также напряженно работал.

В затененном лиственницами кабинете в «Андершо», из окон которого были видны теннисный корт и начинавшийся от передней террасы сосновый лес, он работал над рассказом из шестнадцати тысяч слов «Хозяин Кроксли», которому суждено было стать соискателем награды. Но отзвуки южноафриканской стычки звенели у него в ушах. Из всех неистовых сторонников буров в Англии самым неистовым была Мадам.

Всегда мечтавшая о рыцарстве, она писала: «Мне кажется отсутствием великодушия то, что эту маленькую группу буров ставят в невозможное положение и пытаются громить их только за то, что они там находятся. Это недостойно нашей великой страны. И нет сомнения в том, что те же самые деньги, на которые был начат этот налет и разжигались страсти, теперь используются, чтобы довести дело до конца».

«Нет, нет и нет!» — протестовал сын, хотя испытывал к налету чувства отвращения. В письме, отправленном в день его рождения, 22 мая, он просил ее не касаться больше этой темы.

«Ну вот, мне и стукнуло сорок лет; но жизнь становится все более полной и счастливой. О физических упражнениях могу сказать, что сегодня играл в крикет, заработал 53 очка из 106 набранных всей командой, переиграл 10 своих оппонентов, так что пока нахожусь в форме».

Сорок лет? Это могло смешить его, потому что он чувствовал себя на двадцать пять или тридцать. Он с ликованием сообщил Мадам, что «Дуэт» хорошо расходился в Америке. Он закончил письмо отличной новостью о том, что две его пьесы, «Шерлок Холмс» и «Напополам», будут поставлены до конца года. Американский актер Уильям Жиллетт уже прибыл в Англию с рукописью первой пьесы.

Строго говоря, пьеса «Шерлок Холмс» была уже больше не его. В Америке Чарльз Фроман принял ее к постановке и передал Уильяму Жиллетту; горя желанием сыграть в ней роль, он попросил разрешения переписать ее согласно его собственным соображениям. Автор, которому к тому времени все это дело наскучило, согласился. Она была настолько сильно переработана, что превратилась в другую пьесу, и теперь никто не знает, о чем она была первоначально. Потом, после долгого молчания, от Жиллетта пришла телеграмма.

«МОЖНО ЛИ МНЕ ЖЕНИТЬ ХОЛМСА?»

Ответом на это конечно же должно было стать спокойное и твердое «нет», подкрепленное, если нужно, мясницким ножом. Но Конан Дойл лишь ответил, что Жиллетт может женить Холмса, убить его или делать с ним все, что хочет. Потом пришла информация о том, что, потеряв во время пожара в гостинице первый черновик пьесы, Жиллетт собирается осенью устроить в Нью-Йорке премьеру; что постановка будет иметь колоссальный успех и принесет им состояние; что актер собирается в Англию с новой рукописью для одобрения ее Конан Дойлом.

На неделе после своего дня рождения он пригласил Жиллетта на выходные дни в «Андершо».

На железнодорожной станции, которая находилась за несколько миль от «Андершо», он ждал в запряженном двумя лошадьми экипаже, а на облучке с видом аристократа сидел Холден. Он никогда не видел Уильяма Жиллетта даже на фотографии. Он не знал о Жиллетте ничего, кроме того, что как актер он имел высокую репутацию. Лондонский поезд, зеленые вагоны которого по номерам разделялись тогда на первый и второй классы, с лязгом остановился. В длинном сером плаще из него вышел живой образ Шерлока Холмса.

Даже Сидни Пэджет никогда не изображал его так хорошо на своих рисунках. Четко выраженные черты лица и глубоко посаженные глаза выглядывали из-под войлочной шляпы. Подходил даже возраст Жиллетта, которому было лет сорок пять. Конан Дойл, находясь в экипаже, с разинутым ртом его рассматривал. В свою очередь актер, который лицом к лицу столкнулся с образом доктора Ватсона завышенных габаритов, уставился на него. Нет свидетельств того, что были напуганы лошади, но таков был общий эффект. Он растворился в веселом гостеприимстве выходных дней.

«Жиллетт превратил это в прекрасную пьесу! — восклицал он в письме Мадам. — Два акта просто великолепны!» Наконец, Уильям Жиллетт был человеком обаятельным, по происхождению и манерам он был джентльменом, возможно, это частично оказало влияние на вынесенный его хозяином приговор. Потому что «Шерлок Холмс» был не очень хорошей пьесой, как это могут засвидетельствовать те из нас, кто читал ее. Тем не менее актер заразил Конан Дойла энтузиазмом своих предсказаний ее успеха в Америке. А потом, всего через несколько недель после отъезда Жиллетта, на сцене лондонского «Гаррик тиэтр» был поставлен спектакль «Напополам».

Была середина июня, стояла жара, что могло стать причиной театрального провала. В «Напополам» не были заняты звезды, и это усиливало опасность. Пьеса в точности следовала по сюжету Джеймса Пейна и была простой бытовой комедией о двух братьях, которые молодыми поклялись встретиться через двадцать один год и разделить состояния, которые будут накоплены. Несмотря на все недостатки, она пользовалась прочным, хотя и не слишком впечатляющим успехом.

«Дейли телеграф» писала: «Свежо видеть такую пьесу в наши оживленные, головокружительные времена, в век дерзких тем, в сезон волнений и перемен».

Что бы ни думали об оживленных и головокружительных временах, это был год перемен для семьи Конан Дойла. Его младшая сестра Додо, которая жила с Мадам и которую мы не слишком много видели, вышла замуж за молодого священника по имени Сирил Энджелл. Хорнанг добился своего первого литературного успеха, когда напечатал «Взломщик-любитель», посвященный зятю. А Иннес, бывший уже капитаном королевской артиллерии, отправился служить в Индию.

«Большое спасибо, старик, за три открытых чека. Я сообщу тебе, как я их заполнил», — не однажды писал он.

Иннес играл в поло, а его зарплата немногим превышала обычное жалованье. Из Умбаллы, где он командовал батареей, Иннес слал письма с ярким описанием своей жизни. В двадцать шесть лет он был энтузиастом спорта, но не литератором. Тем не менее его письма передавали само дыхание Индии. Тощие лошади мчатся по грязи и прыгают через барьеры во время скачек с препятствиями; по ночам оглушительно квакают лягушки, а почти никогда не нужный слуга несет фонарь для отпугивания змей, когда Иннес идет на обед. Даже под жаркими ливнями, от которых портятся струны банджо, а площадки для гольфа закрываются из-за мокрого «коричневого» (не зеленого) газона, капитан Дойл не унывал.

«Не знаю, как благодарить тебя, старик, за чек на 100 фунтов. Как раз перед тем, как я получил его, я купил первую строевую лошадь, и это обошлось мне в 1300 рупий. Это отличный гнедой по кличке Крестоносец… Где и когда я увижу «Хозяина Кроксли» и рассказ о лисьей охоте бригадира?»

Иннес был не единственным, кто ждал только что написанного рассказа о бригадире Жераре, у которого было два названия: «Преступление бригадира» и «Как бригадир убил лису». Это был самый любимый рассказ Конан Дойла о бригадире. Никто из тех, кто следил за добродушным Жераром, гордостью наполеоновской армии, не может забыть о том, что он лелеял одну особую иллюзию. Научившись говорить по-английски у «адъютанта Обрианта из полка ирландеров», он высказывается следующим образом: «Мои божества!», что по-французски могло бы звучать как «О, моя вера!», и при этом он считает себя авторитетом во всем, относящемся к Англии или к английскому языку.

«Я сделал с англичанами погоня за лисы, — с гордостью объявляет бригадир. — И я дрался боксом с тем бастлером из Бристоля».

Есть что-то классическое в описании того, как Этьен Жерар вел свою погоню за лисами, а также его собственных конкретных действий. В письме Иннесу, датированном июлем, Конан Дойл объяснял, что осенью собирается отправиться в еще одну поездку с лекциями, что будет читать аудиториям «Преступление бригадира». «Вся чертовщина в том, — писал он, — что не могу я это читать без смеха».

Они обсудили и другие планы на осень. Когда в Индии закончится сезон дождей, а Лахор станет центром увеселений Пенджаба, он отправит туда Лотти на долгие каникулы на попечение Иннеса. Лотти была связана с ними уже на протяжении семи лет. Лотти, которая любила танцевать, устала от ухода за Туи и за детьми. Лотти со слезами на глазах призналась, что ей — ну ужасно — хотелось бы поехать, если это только возможно. А в письме к Иннесу он написал: «Не знаю, что я буду делать, когда Лотти, как и ты, уедет».

Тем временем в Южной Африке весы раскачивались между миром и войной.

Переговоры в Блумфонтейне между президентом Крюгером и британским комиссаром сэром Альфредом Милнером разногласий не разрешили. С июля по сентябрь следовали заседание за заседанием, нота за нотой, на каждое предложение выдвигалось контрпредложение. Правительство лорда Солсбери, никак не желая навязывать президенту войну, пыталось его умиротворить. У него не было никакого желания посылать за шесть тысяч морских миль армию, линии связи которой могли бы быть перерезаны в тот же момент, когда они потеряют контроль над морем. Были сообщения о том, что альянс против них образовали Германия, Франция и Россия. Но в вопросе о британском сюзеренитете над Трансваалем они не уступали. А у президента Крюгера, к которому тогда уже открыто присоединился президент Оранжевого свободного государства Стейн, не было никакого стремления к умиротворению.

За все это время ряды немногочисленных британских войск, — всего шесть тысяч человек для осуществления контроля над целым континентом, — не получили никаких подкреплений. Офицеры перестали даже ругаться. А в форты Крюгера из Германии и Франции продолжали потоком прибывать большие ящики с клеймом «Сельскохозяйственное оборудование» и «Врубовые машины». Они поступали не только через залив Делагоа, но также в Кейптаун и Порт-Элизабет на глазах у изумленных британцев.

Бурские руководители выжидали. Бюргер не мог идти на войну без лошади. Лошади была нужна трава. Без дождей трава на плоскогорьях не росла, а дожди могли начаться не раньше осени. И когда это случилось…

В сентябре британский кабинет, осознав, что президент Крюгер действительно готовится к войне, в спешном порядке перебросил войска из Индии и Средиземноморья. К концу месяца их численность достигла двадцати двух тысяч человек. Но этого было недостаточно. Выслушав скоропалительные предупреждения Джозефа Чемберлена, кабинет оказался перед лицом простой проблемы. Они стали предметом насмешек из-за налета Джеймсона и затянувшихся переговоров с Крюгером. Либо у Британской империи были зубы, либо их не было; если были, то надо кусать. Они стали готовиться к отправке из Англии, если в этом возникнет необходимость, состоявшего из трех дивизий армейского корпуса под командованием сэра Редверса Буллера.

Для военного эксперта, для человека в пабе такая сила представлялась до глупости большой. Эти буры, снисходительно говорил военный эксперт, были всего-навсего дезорганизованной толпой. Человек в пабе раздувался от переполнявших его чувств гордости и презрения. «Старик Крюгер? Скажешь тоже! Он не продержится и двух недель!» (Бурские лидеры говорили в точности то же самое об англичанах.) В Лондоне сторонники «Малой Англии» и пробурские организации протестовали против приготовлений к войне. На митингах при свете керосиновых фонарей дело доходило до стычек. Пока правительство готовило ультиматум президенту Крюгеру, последний, предвидя это, передал Лондону свой собственный резкий ультиматум.

Президент заявлял, что все войска должны быть немедленно отведены от его границ и все британские подкрепления должны немедленно покинуть Южную Африку. Если в течение сорока восьми часов он не получит удовлетворительного ответа от правительства ее величества, он не несет ответственности за последствия.

«Этот малый совсем потерял голову?»

Именно так, одновременно с гневом и скептицизмом, страна восприняла этот ультиматум. Ответ правительства был краток. 11 октября 1899 года было объявлено состояние войны. А на следующий день, вопреки всем ожиданиям, буры начали наступление.

Среди тех немногих, кто никогда не недооценивал этого противника, были, как показывает частная переписка, главнокомандующий армией лорд Вул^ли и Конан Дойл. Последний уже из чтения истории знал о кальвинистском мужестве буров и их стратегическом искусстве ведения боевых действий на холмах.

«Хотелось бы, чтобы такие хорошие бойцы воевали на нашей стороне, а не против нас», — писал он Иннесу. И далее взрывался: «Все это — ужасное дело. Они в высшей степени упрямы. Они ничего не уступят без принуждения, а если и уступят, то чертовски мало».

В конце сентября в холодный, дождливый день он поехал в Тилбери провожать Лотти, которая отплывала в Индию на пароходе «Египет». Не успел лайнер войти в Темзу, как Лотти поспешила к себе в каюту и написала ему письмо.

«Мое сердце было слишком переполнено, чтобы я могла много говорить, но я испытывала множество чувств. Я очень сожалею, что оставляю тебя, и уже с нетерпением жду весны, когда я вернусь. Но до этого я действительно постараюсь хорошо провести время, потому что знаю, что этого хочешь ты. Бесполезно пытаться благодарить тебя за все, потому что я не могу найти для этого слов».

«Ерунда!» — ворчал ее брат, впрочем оценивший ее письмо. Он начал свою поездку с лекциями, состоявшую из четырнадцати выступлений, как вдруг была объявлена война. В ноябре, когда выступления закончились, пришла телеграмма от его американского агента, который сообщал, что пробная постановка в Буффало «Шерлока Холмса» Жиллетта была принята хорошо. Телеграмма о премьере в Нью-Йорке поступила позднее.

«БЛЕСТЯЩИЙ УСПЕХ У ПРЕССЫ И У ПУБЛИКИ ПРЕМЬЕРЫ В НЬЮ-ЙОРКЕ ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ. «ГЕРАЛЬД» НАЗЫВАЕТ ЕЕ ДРАМАТИЧЕСКИМ ТРИУМФОМ. ЖИЛЛЕТТ ИМЕЛ САМЫЙ БОЛЬШОЙ УСПЕХ ЗА ВСЮ КАРЬЕРУ».

Это радовало, как и то, что ему было предложено начать политическую карьеру. После падения либералов несколькими годами ранее старая партия Конан Дойла, либерал-юнионисты, начала все больше и больше сливаться с партией тори. Предполагалось, что он мог бы в интересах юнионистов добиваться избрания в парламент. Но такое удовольствие скоро потеряло для него интерес.

Хотя каждая шарманка в Лондоне играла «Солдат Королевы», из Южной Африки поступали шокирующе унизительные и тревожные сообщения. Можно повторить, что буры вели наступление.

Они наносили удары в восточном направлении, прокладывая сквозь скалистые перевалы путь в Наталь, чтобы сбросить британцев в море. С крыш домов на границе можно было видеть, как их покрытые брезентом и запряженные волами фургоны продвигаются по извивающимся перевалам. Одновременно на западной границе они наносили удары в южном направлении, пробиваясь к Кимберли, а в северном — к Мейфкингу.

Пять острых столкновений со стороны Наталя закончились для британцев катастрофически. Колонны из Трансвааля, с одной стороны, и из Оранжевого свободного государства — с другой, сходились у Ледисмита. А в Ледисмите сэр Джордж Уайт, командовавший британскими войсками до прибытия транспортных судов с армейским корпусом сэра Редверса Буллера, собирался выступить в районе Ломбардс-Коп.

Численность буров была сильно недооценена. Существовало внушавшее приятные мысли заблуждение, будто их артиллерия будет лишь обузой для них. Но бурская артиллерия от тяжелых орудий с девяностошестифунтовыми зарядами до скорострельной малокалиберной установки, стрелявшей однофунтовыми снарядами, была настолько впечатляюща, что британские батареи выглядели устаревшими. На обширном полукруге заваленных валунами холмов, которые называли копьями и каждый из которых сам по себе представлял форт, бурские снайперы были невидимы до тех пор, пока при поддержке пулеметов они не устремлялись во фланговые атаки. Полковник Нокс заявил, что буры подготовили наступление на Ледисмит с другого направления. Горны трубили отступление.

К началу ноября почти одиннадцать тысяч британских войск были изолированы и окружены в Ледисмите. А далеко на западной границе в осаде находились Кимберли и Мейфкинг. И самое худшее было еще впереди.

В Англии все говорили о том, что наконец-то прибыл сэр Редверс Буллер. Буллер им покажет! Транспортные суда с его войсками приближались к Кейптауну. Прошел еще один зловещий месяц. Бурские подразделения, каждое из которых называлось отрядом, готовились к вторжению в Капскую колонию. Прибытие армейского корпуса предотвратило вторжение, но лорд Метхьюн, продвигавшийся на помощь Кимберли, споткнулся на реке Моддер.

Период с 7-го по 17 декабря был для Англии «черной неделей».

Разворачивая ночное наступление у Маджерфонтена, лорд Метхьюн повел формирования своей Шотландской бригады к траншеям Тронжа, не зная о том, как близко они находились. Генерал Гатакр, введенный в заблуждение указателями в Стормберге, на рассвете оказался среди сверкающих ружьями «копий», на которые его обезумевшие войска не могли вскарабкаться. Генерал Буллер, который ушел на Наталь, попытался облегчить положение Ледисмита, предприняв лобовую атаку через реку Тьюджелу. Он не имел понятия о том, что траншеи буров находятся непосредственно за рекой, а не в расположенных за ней холмах, и отправил Ирландскую бригаду Харта на другой берег через брод, которого там не было; солдаты Буллера были разнесены в клочья невидимыми на том берегу оборонительными силами Луиса Боты. «Проигранные за одну неделю три битвы низвели военный престиж Великобритании до самого низкого в XIX веке уровня», — хором твердила германская пресса, которая ликовала по этому поводу даже больше, чем французская, российская или австрийская печать.

«Мы читаем по восемь — десять газет в день и ждем следующих выпусков», — еще ранее говорил Конан Дойл на банкете, который Авторский клуб устроил для встревоженного лорда Вулсли, когда просочилась первая нехорошая новость. Потом, во время «черной недели», Артур читал их еще более внимательно. Он читал о замаскированных первых рядах бурских траншей, о находившихся за ними глубоких траншеях, окруженных колючей проволокой, с ямами-укрытиями для оружия.

Очевидно, британские генералы никогда о таком не могли подумать. Это не было общепринятой тактикой.

Конан Дойл вспомнил о маневрах в Солсбери-Плейн и о солдатах, которые действовали без прикрытия. Как бы он хотел написать историю этой войны! Но тогда, во время «черной недели», это надо было отложить. Он уже поговаривал о том, чтобы поступить на военную службу, и это приводило Мадам в неистовство.

«Как ты смеешь! — слышался крик Мадам в ее разгромном письме. — Что ты под этим имеешь в виду? Сам твой рост и комплекция сделают тебя простой и удобной мишенью!» Нет ничего плохого в том, чтобы принимать участие в военных действиях, признала она с характерным для нее упоминанием семейств Перси, Пэков, Конанов и Дойлов, но преступно и безрассудно поддерживать дело, в корне которого лежит «это ужасное золото».

«Ради Бога, послушай меня, — продолжала она. — Даже в твоем возрасте я остаюсь для тебя представительницей Бога. Не езди туда, Артур! Это мое первое и последнее слово. Если бы этим политикам и журналистам, которые с такой легкостью говорят и пишут об этой войне, самим пришлось бы идти на фронт, они были бы гораздо более осмотрительными. Они ввязали туда страну, и ты, если я могу помочь, не должен становиться их жертвой. Я приеду, — мрачно предупреждала она, — если ты будешь оставлять меня в неведении».

Ездила ли Мадам в «Андершо» и устраивала ли там сцену, нигде не зафиксировано. Но ее сын на письмо никак не реагировал. Вся страна была взбудоражена.

Сэр Редверс Буллер, в первый и последний раз в жизни потеряв всякую надежду, дрогнул и посоветовал сэру Джорджу Уайту сдать Ледисмит. «К черту!» — ответил Уайт. Правительство в Лондоне назначило лорда Робертса Верховным главнокомандующим в Южной Африке, а его начальником штаба — генерала Китченера (тогда уже лорда Китченера от Хартума). В Южную Африку была направлена шестая дивизия, седьмая уже мобилизовалась. Впервые были приглашены добровольцы не только из Англии, но и изо всей империи.

Когда вспыхнула война, Конан Дойл говорил на обеде в крикетном клубе, что стране следует использовать в конной пехоте против бурской кавалерии спортсменов, которые умеют обращаться с лошадьми и стрелять. Он еще раз выступил с таким призывом в письме в газету «Таймс», которое было напечатано как раз в тот день, когда правительство призвало к формированию именно таких сил — добровольческой Территориальной конницы. Он почувствовал, что ему надо действовать.

«Конечно, — оправдывался он перед Мадам, — я считаю своим долгом стать первым добровольцем, потому что я это предложил.

Я считаю, что имею, пожалуй, самое сильное влияние на молодых людей, особенно молодых спортсменов, чем кто-либо, если не считать Киплинга. И поскольку это так, возглавить их для меня действительно важно.

Что касается существа конфликта: с того момента, как они вторглись в Наталь, споры об этом становятся чисто академическими. Но ясно, что это они, а не мы на протяжении многих лет готовились к войне. Что же тогда говорить о каких-то наших глубоких и зловещих замыслах? Я испытывал серьезные сомнения в этом отношении еще до того, как разразилась война, но с тех пор я уверился в том, что это праведная война и вполне стоит жертв».

Его, однако, постигла неудача. Он обращался в военное министерство, к лорду Чесхэму, в Территориальную конницу графства Мидлсекс; везде ему отвечали, что он слишком стар для того, чтобы быть рядовым в этих формированиях, а офицерского звания гражданскому лицу присвоить не могут. «Какая чушь!» — говорил он.

У него возникла мысль отправиться туда самостоятельно; если на месте требовались люди, его возьмут. «Если я останусь в Англии, мне надоест слышать, как люди говорят мне: «Привет, а я думал, ты на фронте». Это начнет раздражать». И это было тем более так, потому что молодые и румяные аристократы с Уэст-Энда выстраивались в очередях к канцеляриям подразделений. Но была еще одна возможность: почему бы не поехать в качестве медика?

Его приятель, господин Джон Лэнгмэн, в качестве пожертвователя за свой счет отправлял в Южную Африку госпиталь. Госпиталь, в отличие от других, гражданских, должны были переправить на фронт. Так все и решилось для Конан Дойла, и его предложение поехать в качестве хирурга было быстро принято. Сын пожертвователя, молодой Арчи Лэнгмэн, все ему объяснил за камином в морозную рождественскую неделю.

«Я поеду как казначей, — возбужденно говорил молодой Лэнгмэн. — Мы выбрали гражданского главврача и хирурга — его заместителя. Но отец хочет, чтобы вы были старшим гражданским медиком и осуществляли общий надзор. Будете?»

Держа в зубах трубку, хозяин кивнул.

«Госпиталь будет шикарным, — продолжал Арчи. — Сотня коек, шатры и небольшие тенты. Дополнительные удобства для раненых. И у нас есть несколько первоклассных врачей».

«Кто главврач?»

«Роберт О’Кэллагэн. Знаете его?»

«Фамилию, кажется, слышал. Специалист?»

«Да. Гинеколог. Женские болезни и — ну, понимаете, — все такое прочее».

Конан Дойл прищурился: «На фронте у него будет сравнительно немного пациентов, не правда ли?»

«Не надо шуток, сэр! О’Кэллагэн прекрасный человек. В любом случае отец говорит, что будет счастлив, если вы приедете и наберете персонал».

Так был сформирован госпиталь Лэнгмэна, где в общей сложности работали сорок пять человек, коллективная фотография которых (в тропических шлемах, униформах цвета хаки и крагах) украсила страницы журналов «Грэфик» и «Скетч». Конан Дойл уехал лицом неоплачиваемым и еще содержал слугу Клива, которому сам платил зарплату. Майор-медик, официальный представитель их военного министерства по имени Друри, оказался любителем виски. Старший врач еще до их отъезда в Южную Африку испытывал сомнения по поводу этого чиновника.

Звон колокольчиков уже возвещал наступление нового года и нового столетия, а Лотти присылала из Индии захватывающие дух рассказы о танцах в Лахоре и водовороте ярких военных мундиров на балу у губернатора.

«16-й уланский полк, — писала она, — только что получил приказ о марше на мыс Доброй Надежды. Поэтому в последний момент они решили наспех провести соревнования по поло». О, Англия! «Потом они продадут всех своих очаровательных пони. Умбалла скоро опустеет. Все удивляются, почему до сих пор отсюда не отправили нашу артиллерию, и в последние две недели мое существование было очень неспокойным». Иннес не беспокоился, а просто неистовствовал из-за этих проволочек: «Почему они не требуют артиллерию? Все, кто были дома, уже уехали; вот такая у меня дьявольская удача!»

На Новый год, когда в Южной Африке стоит середина лета, тяжелые снаряды генерала Джуберта взорвались в осажденном Ледисмите от обстрела шрапнелью с железных гофрированных крыш. Проявив, как обычно, рыцарство, Джуберт разрешил всем, кто не принимал непосредственного участия в боях, покинуть город; это сделали немногие. Но не огонь снарядов сокрушил Ледисмит — это сделала болезнь. В осажденном Кимберли однажды услышали грохот пушки лорда Метхьюна и видели его блестевший на солнце аэростат наблюдения; гелиограф замигал, и был получен ответ, но помощи не последовало. На севере небольшой и не имевший важного значения Мейфкинг завоевал сердца и разжег фантазии империи. В Мейфкинге полковник Баден-Пауэлл не только держал на отдалении осаждающую сторону, он над ними смеялся, проводил игры в крикет, а по ночам досаждал им штыковыми атаками.

«Сдавайтесь, если не хотите кровопролития!» — такое он получил послание.

«А когда начнется кровопролитие?» — вопрошал Баден-Пауэлл.

Но на полях сражений, несмотря на примененную Френчем в Коулсберге блестящую кавалерийскую тактику, одна беда была чернее другой. Сэр Редверс Буллер еще раз попытался форсировать реку Тьюджелу. На этот раз попытка увенчалась успехом. Но на холме Спион-Коп, на котором четырем тысячам британских солдат было приказано занять пространство, которое могло служить укрытием всего для пятисот человек, бурская артиллерия крошила их в мясо до тех пор, пока генерал Уоррен, находившийся внизу, не отозвал оставшихся в живых, что стало еще одним сокрушительным поражением.

Это было невероятно. Человеку в пабе эти буры, которые распевали псалмы и никогда не обстреливали города по воскресеньям, казались олицетворением черной магии.

«Хоть бы одну маленькую победу, — молились некоторые. — Всего одну небольшую победу». Такие молитвы были слышны и раньше, но тем не менее.

В «Андершо» всегда улыбавшаяся Туи, которая неизменно поддерживала мужа, говорила, что он, конечно, должен сопровождать госпиталь. Сама же она поехала с детьми в Неаполь.

В ожидании приказов Артур расхаживал по просторным комнатам. Люди продолжали спрашивать, что было не так в ведении этой войны. Для него же очевидно было, что именно было не так. Он собирался вскоре написать об этом. Но только после того, как встретится и пообщается с людьми, которые все видели своими глазами. Да, солдат больше не посылали в массовые налеты на бурские траншеи с открытых плато, из гордости запрещая им ложиться на землю и стрелять из прикрытий под муравьиными термитниками. Офицер больше не несся вперед, размахивая шпагой, чтобы не быть сраженным пулями из маузеров, как только эта шпага будет освещена лучами солнца. Конан Дойл полагал, что лучшие в мире войска извлекали свои уроки вопреки генералам. Но, думал он, надо еще извлечь и другие уроки.

Госпиталь Лэнгмэна должен был отправиться в Южную Африку 28 февраля 1900 года. Когда зафрахтованное транспортное судно «Ориентал» должно было выходить из Тилбери, попрощаться с сыном из Йоркшира приехала Мадам. Уже поступали сообщения о том, что на фронте фортуна меняется. 'После тщательных тайных приготовлений лорд Робертс продвигался на север. Хотя сообщения печати были отрывочными, путаными и подвергались цензуре, представлялось, что кавалерийские войска генерала Френча каким-то образом сняли осаду Кимберли.

Но Мадам была непреклонна.

Она ненавидела эту войну. С момента, когда родственникам и друзьям было разрешено войти на корабль, Мадам со сжатыми губами забилась в угол в заполненном людьми салоне, пока на палубе играл оркестр. Джин Леки говорила, что она сама не поедет его провожать, потому что не вынесет последних минут расставания в возбужденной атмосфере на корабле. Лишь позднее он узнал, что она стояла в толпе на пристани и смотрела, как отчаливает корабль.

Он взял с собой множество официальных документов и справочников для сверки своих сведений, чтобы проанализировать причины войны для предполагавшейся исторической книги. Увидев это, Мадам еще крепче сжала губы.

«Артур, это неправильно!»

«Говорю вам, Мадам, что это правильно!»

В тех обстоятельствах открытая ссора была невозможна, хотя они были на грани. Раз за разом он заверял ее, что будет о себе заботиться. Когда смотрел, как она спускалась по трапу, проходя мимо войск, одетых в парадную форму, и он, и она были готовы извиниться. В день отплытия, хотя никто на корабле об этом не знал, пораженный голодом и болезнями городок Ледисмит был, наконец, деблокирован сэром Редверсом Буллером. Днем ранее лорд Робертс, Китченер и Френч, которые перехитрили и окружили в Паардберге отступавшего Кронжа, вынудили капитулировать бурского генерала и четыре тысячи находившихся под его командованием войск.

На палубах «Ориентала» тяжело топали подбитые гвоздями сапоги, и этот топот бесконечно и глухо разносился эхом. Сквозь стук двигателей гремела музыка оркестра.

«Я впал в довольно нервозное состояние, — писал Конан Дойл, — и чувствовал последствия многих лет напряженной работы. Молю Мадам о прощении, если я когда-то казался раздражительным или склонным поспорить, — все это нервы, которых у меня больше, чем об этом кто-либо знает».