Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 5 РАЗВЕЯННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

«Артур, — писала Туи в Португалию сестре мужа Лотти, — написал еще одну книгу, небольшой роман страниц на 200, называется «Этюд в багровых тонах». Вчера вечером разослал его. У нас пока нет никаких известий о «Гердлстоне», но мы надеемся, что отсутствие новостей — это уже хорошая новость. Полагаем, что «Этюд в багровых тонах» удастся напечатать раньше, чем его старшего брата».

Это было одним из веселых и счастливых писем, когда муж и жена по очереди писали абзацы, отталкивая друг друга, чтобы выразить что-то свое, а потом, довольные, опять отходили в сторону. Они писали это письмо в воскресенье в конце апреля, когда дым из трубы разносила ветреная погода; они были, как выразилась Туи, «одни со своим триумфом»., потому что все остальные ушли в церковь.

Бедная Лотти нуждалась в том, чтобы ее подбодрили. Было неплохо жить в португальском барском доме рядом с заводом по производству взрывчатки; но как-то часть этого завода взорвалась, почти разрушив и дом. Лотти перешла на другую работу. Брат описывал ей прелести медицинской практики: как на днях к нему заходил некий генерал Дрейсон; как одна леди, подорвавшая свой организм в молодости, теперь, в возрасте ста двух лет, сокрушалась по этому поводу.

Он начал писать «Этюд в багровых тонах» в марте, а закончил в апреле 1886 года. Рассказ сразу же был отправлен Джеймсу Пейну, чтобы выяснить, нельзя ли его печатать в журнале по частям еще до того, как будет издана книга.

Хотя «Гердлстон» был дважды отвергнут и отправлен в третий раз, автор не слишком об этом беспокоился. Свои самые большие надежды он связывал с «Этюдом», потому как знал, что написал его настолько хорошо, насколько только мог. Он обнаружил в себе любопытную способность (о существовании которой, впрочем, можно было подозревать со студенческих дней) отделять себя мысленным занавесом от остального мира; вызывая искусственное состояние ума, становиться персонажем, о котором писал. В начале мая Джеймс Пейн ответил ему, и он склонился над каракулями, которые едва было возможно разобрать.

«Я держу ваш рассказ неоправданно долго, — писал Пейн, — но он так меня заинтересовал, что хотелось закончить. Это превосходно». Потом шло совершенно не поддающееся расшифровке короткое предложение, в котором можно было разобрать лишь зловещие слова «шиллинг, ужасно». «Не хотелось бы, чтобы они издавали книги за такие деньги. Он слишком длинен — и слишком короток — для «Корнхилл мэгэзин».

Тут он почувствовал болезненный вкус разочарования, хотя, в конце концов, это лишь означало, что «Этюд» был слишком длинным для публикации в одном номере и слишком коротким — для серии. Он получил высокую похвалу Джеймса Пейна. Трудностей с нахождением издателя книги быть не должно. Настроение его снова поднялось после того, как он отправил рукопись в издательство «Эрроусмит» в Бристоле. На его день рождения, на который мама Хокинс подарила ему перчатки для игры в крикет, а Туи — вышитые домашние тапочки, он коротал время над рассказом «Врач из Гастер-Фелла».

Тем временем внешний мир сотрясали великие политические события. Господин Гладстон, избранный премьер-министром в третий раз, внес законопроект о введении самоуправления (гомруля) в Ирландии. Этот законопроект был провален. Во всей стране, вставшей перед лицом вторых всеобщих выборов за семь месяцев, закипели страсти. Эти страсти не успокаивались на протяжении всех 80-х годов и подогревались организацией Храбрые фении Ирландии. Если Лотти в Португалии услышала звук взорвавшегося динамита, то лондонцам пришлось узнать это от фениев гораздо ближе.

Они заложили взрывчатку в туалете Скотленд-Ярда, в результате чего рухнула стена. Никто не пострадал, поскольку, как выяснилось, в здании в тот момент никого не было. Если не брать в расчет их фиаско, когда полиция обнаружила шестнадцать брикетов динамита под Колонной Нельсона, менее мощные взрывы прогремели в редакции газеты «Таймс», в крепости Тауэр, на вокзале Виктория и даже в палате общин.

В политике Конан Дойл был либерал-юнионистом, то есть, по словам Гладстона, «инакомыслящим либералом», который не одобрял введения самоуправления для Ирландии. Не кажется ли парадоксом то, что этот человек, ирландец по происхождению с обеих сторон, должен был стать сильным символом всего, что было традиционно английским? Парадокса не было. Просто он считал Ирландию частью Англии (или, если хотите, Британии), в том же смысле, в котором была Шотландия. Слышать, как ирландцы с копьями бьются за свободу, было так же нелепо, как представить себе шотландских повстанцев, точащих сабли на эдинбургском Грассмаркете.

«Ирландия, — отмечал он в своей записной книжке, — это огромный нарыв, который будет продолжать нагноение, пока не прорвется». В возбужденной атмосфере Портсмута накануне выборов он был втянут в рассуждения на эту тему. На большом митинге либерал-юнионистов в Амфитеатре было запланировано выступление главы партии генерал-майора сэра Уильяма Кроссмана; сэр Уильям запаздывал. Его моментально заменили доктором Конан Дойлом. Не было бы преувеличением сказать, что он окаменел. Он избавился от прежней своей нервозности, когда выступал в Литературном и научном обществе с докладом о северных морях. Но. это было совсем другое. Тащиться одному к столу ораторов через сцену, которая казалась размером с акр, выступать перед тремя тысячами людей без каких-либо бумажек и записей — от этого его лицо еще жарче запылало под огнями рамп. Тем не менее, не имея никакой ясной идеи о том, что он будет говорить, он разошелся и в течение двадцати пяти минут обрушивал на аудиторию поток риторики, заставив всех с восторженными возгласами вскочить на ноги.

«Англия и Ирландия, — с изумлением прочитал он потом о том, что говорил он, — обвенчаны друг с другом, — море — их сапфировое обручальное кольцо, а то, что Бог соединил, разъединить'никто из людей не может». Но редко его вера в государственных деятелей была сильной. Когда много времени спустя он сидел за ленчем с тем же самым сэром Уильямом Кроссманом; он признался, что в его голове созрела весьма прискорбная пародия:

Либералы господина Гладстона потерпели поражение на всеобщих выборах; волнения несколько улеглись. В июле состоялся большой смотр военно-морских сил: маневры бронированных кораблей с флагами у Спитхеда, подражательная торпедная атака. Он с Туи поехал смотреть парад на яхте майора Колуэлла; но весь день лил дождь, а Туи плакала. Также в июле «Этюд в багровых тонах» был возвращен непрочитанным из издательства «Эрроусмит».

На этот раз он пришел в уныние. Отправил рукопись в издательство «Фред Уорн энд К0», но там ее также отвергли. «Мой бедный «Этюд», — жаловался он Мадам, — ни разу никем, кроме Пейна, не был прочитан. Поистине литература — это раковина, которую трудно открыть. Но со временем все образуется». И он послал книгу в издательство «Господа Уорд, Лок энд К0».

Главный редактор издательства профессор Г. Т. Беттани дал книгу для ее оценки своей жене. Сама писательница, госпожа Беттани высказалась о ней восторженно: «Этот человек — прирожденный романист! Книга будет иметь огромный успех!» Однако бизнесмены, стоявшие во главе фирмы, разделяли они мнение госпожи Беттани или нет, не хотели ошибиться и быть безрассудными и потому связались с автором.

В этом году они не могут напечатать «Этюд в багровых тонах», писали они, поскольку рынок наводнен дешевой беллетристикой. Если он не возражает против того, чтобы подождать еще год, они заплатят ему за авторское право 25 фунтов стерлингов. Это означало полную продажу с этого времени всех прав на книгу.

Даже доктору из Саутси такие условия показались довольно жесткими, и он предложил, чтобы ему платили авторский гонорар с каждого проданного экземпляра. Ответ был язвительным.

«В ответ на ваше вчерашнее письмо, — писали ему 2 ноября, — с сожалением сообщаем, что не сможем позволить вам удерживать проценты с продаж вашей книги, поскольку это может привести к некоторой путанице. Рассказ вместе с некоторыми другими может быть включен в один из наших ежегодников. Поэтому мы будем придерживаться нашего предложения о выплате 25 фунтов стерлингов за полное авторское право».

Автор согласился, так как казалось, что ничего другого сделать нельзя. По крайней мере, книга будет напечатана, хотя «ежегодник» выглядел неважно. В случае удачи его имя, прочитав роман, узнает публика, даже если он не получит за него больше ни пенса. В новом 1887 году он увлекся совершенно новым делом — изучением парапсихологии.

Годы, проведенные в Саутси, были годами умственного развития, создания мощного интеллекта в столкновении с намного более глубокими проблемами, нежели проблема литературного стиля. Это можно бегло проследить в его книгах. Но более личностно, более глубоко это отражается в записных книжках, которые не предназначались ни для чьих глаз, кроме его собственных. Общеизвестно, что каждый человек с развитым интеллектом должен видеть перед собой руководящий принцип: будь то религия или просто философия жизни. Менее известно то, что лишь немногие, если говорить правду, находят такой принцип.

Он отверг католицизм. Подобно историку Гиббону, которым так восхищался, он оставался материалистом. Верно, писал он, надо предполагать Создателя, если видишь вселенную как огромный часовой механизм, раскачивающийся в вакууме; даже у часового механизма должен быть конструктор. Но он остается игрушкой — колоссальной, но тем не менее игрушкой — если только он также не предполагает определенной цели, определенного толкования добра и зла, определенных значений. Чего он не мог найти, так это свидетельств существования человеческой души.

В начале 1887 года один из епГпациентов, генерал Дрейсон, разговаривал с ним о предмете, называемом спиритизмом. Генерал Дрейсон, выдающийся астроном и математик, которому он впоследствии посвятил своего «Капитана «Полярной звезды», рассказывал о своем собственном обращении к спиритизму через разговоры с умершим братом. Существование жизни после смерти, говорил генерал Дрейсон, это не только факт, это может быть доказано.

Конан Дойл дал ни к чему не обязывающий ответ. Тем не мецее самой возможности доказательства было достаточно для того, чтобы привести в трепет каждый уголок его мозга. В записной книжке в разделе «Книги, которые следует прочитать» список работ по парапсихологии насчитывает семьдесят четыре тома за год. Он тогда их не только прочитал — он размышлял над их содержанием до тех пор, пока не овладел самым трудным для понимания умозрением. Однажды он в порыве ярости разразился цитатой из Корана: «Небеса и земля и что между ними: думаете вы, что мы создали их в шутку?» Или из Гелленбаха: «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана».

Он заносил в книжку свои комментарии, бегло записывая цитаты из таких совершенно разных работ, как «Чудеса и современный спиритизм» Уоллеса и «Животный магнетизм» Бине и Фере. «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана». Был ли он такого рода скептиком? Не должно быть. Вместе со своим другом, портсмутским архитектором господином Боллом, он решил проводить свои собственные сеансы парапсихологии.

Они начались 24 января 1887 года и продолжались с перерывами до начала июля. Он все подробно записывал. Эти записи показывают, насколько глубоки были его интересы, равно как и сострадание. Шесть раз они проводили сеансы с опытным медиумом по имени Хорстед, «невысоким лысеющим седым человеком с приятным выражением лица». Перед началом сеанса «господин Хорстед сказал, что он видит дух старого человека с седыми волосами, высоким лбом, тонкими губами и очень сильной волей, пристально смотрящего на него».

И далее, когда в ходе сеанса каждый участник получил предсказание:

«В моем говорилось: «Этот джентльмен — исцелитель. Вели ему не читать книгу Ли Ханта». Мысленно я сам с собой спорил, стоит ли мне браться за «Комедийных драматургов Реставрации», распутство которой меня довольно сильно отталкивало. Я никогда не упоминал кому-нибудь эту тему, не думал о ней в то время, поэтому это был не тот случай, когда читались чужие мысли».

Но так ли это было? Размышляя об этом после той удивительной ночи, он приходил к трудным выводам. Но остался неубежденным. Вспышки сомнений, колебания, беспокойства сквозят в том дневнике, где он серьезно пытается добиться прогресса в вопросах парапсихологии. После всех своих исследований и чтения он не обнаружил ничего убедительного. Он будет продолжать изучать этот предмет, поскольку ему казалось вполне возможным то, что он не провел достаточно глубоких исследований.

Тем временем, пока он ожидал выхода в свет «Этюда в багровых тонах», ему захотелось проявить себя в чем-то большем, чем в хваленых шиллинговых романах ужасов. Он давно хотел попробовать себя в жанре исторического романа. Так как его мысли были заняты историей, философией и религией, неудивительно было видеть направление, которое они приняли.

В тот момент его любимыми писателями были Мередит и Стивенсон. Стивенсона он обожал с тех пор, как прочитал неподписанный «Павильон в дюнах» в старом номере «Корнхилла». Талант Стивенсона состоял в том, что в его исполненном литературной эмоциональности повествовании он спрессовывал полдюжины слов в более ослепительный и яркий образ, чем целый пассаж описаний. А Стивенсон находился под сильным влиянием Джорджа Мередита, который, при всей своей непонятности с точки зрения логики, мог сочинять такие, казалось бы, вздорные фразы, как: «Фермер выхохотал в кресло свои жирные бока».

Да! А сэр Вальтер Скотт, чьи старые зеленые тома продолжали занимать почетное место рядом с романом Чарльза Рида «Монастырь и очаг», сэр Вальтер тоже обладал теми же самыми качествами. Они всегда проявлялись, когда он отказывался от невыносимого многословия ради восхитительного персонажа или динамичного действа. В романе «Пуритане» нельзя забыть роялиста Ботвелла и круглоголового Бэрли: верхом на лошадях, тяжело дыша, при огромной сумме, которую дают за голову Бэрли, они показывают неповиновение друг другу лязгом клинков.

«Поляна вересков или тысяча клинков!»

«Меч Господа Бога и Гедеона!»

Но Скотт изобразил Бэрли слабоумным, жестоким, тем самым не донеся до читателя преданность пуритан религии. Это сделал только Маколей. Размышление вернуло молодого писателя к его старому зрительному восприятию Маколея, «раундхедам», которые во имя мира отложили свои защитные камзолы. Пусть эти люди, или их сыны, станут героями рыцарского романа о временах конца XVII века при католическом короле Джеймсе; пусть с мечами и пением псалмов они поднимутся под протестантское знамя «короля» Манмута. Это было началом романа «Мика Кларк».

Он начал составлять план «Мики Кларка» в июле 1887 года. Вновь обращаясь силой памяти (подобно Маколею) ко всему, что он раньше изучал, он свел воедино свои познания о XVII веке и дополнил их продолжавшимися месяцами исследованиями деталей. Затем, в перерывах между занятиями медициной и изучением оптики в Портсмутской глазной больнице, он за три месяца написал книгу.

Сила «Мики Кларка», даже если не брать лучших сцен боевых действий — кровопролития на равнине Солсбери, столкновения с королевскими драгунами, схватки в соборе Уэллс, ослепительного описания баталии при Седжмуре, — состоит все же в словесных образах: воображении, использовании обыденных деталей, посредством которых оживлялся каждый персонаж еще до того, как в войне загремел хотя бы единый выстрел. Образ угрюмого старика отца, «железнобокого» Джо Кларка, омрачает первые главы книги, которые оживляются суетливой матерью, прихожанкой Англиканской церкви, и их широкоплечим сыном Микой.

Но автор, хотя и восхищался пуританами и испытывал неприязнь к неблагодарности королей династии Стюартов, никогда не мог с серьезным видом относиться к импозантности пуритан. Для него единственной чертой пуританизма была черта викторианского пуританизма. Это подразумевает сильное викторианское чувство юмора — фактор, которому в наши дни часто не придают значения. При проявлениях любого святошества, не важно, насколько искреннего, Конан Дойл никогда не мог устоять перед ликующими колкостями. Вот его описание чувств сурового отца, когда Мику, тогда еще маленького мальчика, соблазнили выпить второй стакан Канарского вина, после чего потерявшего дар речи привезли на телеге домой.

«Отец был меньше потрясен этим инцидентом, чем надо было ожидать, — с торжественным видом заявляет Мика, — и напоминает матери о том, что Ной попал в подобную же историю. Он также рассказал, как некий военный священник Грант из полка Дезборо, выпив после жаркого и пыльного дня несколько фляг крепкого пива, орал после этого безбожные песни и плясал таким образом, что это не подобало священному сану».

Так он ввел в действие романа Хавант, небольшой городок под Портсмутом. Татуированный моряк Соломон Спрент катит по настоящим улицам под настоящими вязами к таверне Локарби. Из моря выбирается коварный Десимус Саксон: жилистый, с опущенными веками, сквозь зубы разговаривающий с пуританами или играющий в кости с конными гвардейцами — человек, который либо будет относиться к тебе дружески, либо за гинею всадит тебе нож в спину и при этом будет говорить шутки — живые, зловещие и одновременно смешные.

Писатель был глубоко поглощен всем этим, когда «Этюд в багровых тонах» был напечатан в «Рождественском ежегоднике Битона» за 1887 год.

И ничего не произошло. Было маловероятно, что какой-нибудь критик сядет под рождественскую елку, чтобы потрудиться написать обозрение ежегодника; никто этого и не сделал. Но издание было распродано. В начале 1888 года фирма «Уорд, Лок» предложила выпустить его отдельным изданием. Хотя автор за это ничего бы не получил, было предложено, что иллюстрировать издание будет его отец, Чарльз Дойл. Старый и больной, Чарльз Дойл тем не менее нарисовал шесть черно-белых иллюстраций; и на глазах старика наверняка выступили слезы, когда он узнал, что его работа все еще пользуется спросом в Лондоне.

Его сын закончил и переписал «Мику Кларка» к концу февраля 1888 года. И опять, превознося добродетели пуритан, он показал, к чему он питает наибольшие симпатии. Коренастого Мику, милого и добродушного, он воспринимал как мужчину и брата. Но выражаясь современным языком, эта история почти что украдена сэром Джервасом Джеромом — разорившимся аристократом, пижоном и бездельником, который присоединяется к восстанию Монмута, потому что ему наплевать, на чьей стороне он воюет. Когда слабые надежды Монмута разрушены в ходе ночной битвы при Седжмуре, благоразумные люди считают необходимым отступить. Сэр Джервас высокомерно отказывается отступать — так же, как отказался бы его отец, сторонник короля, и умирает так же безрассудно, как и жил.

Конан Дойл, осознавая, что он создал весьма неплохое произведение, подсознательно обозначил статус молодых писателей, когда написал о нем Мадам.

«Мы должны постараться, — писал он, — сохранить авторские права на «Мику». Я уверен, что это принесет доход». Он признался, что изнурен, но его представление об отдыхе было любопытным. «У меня будет несколько дней отдыха, — добавлял он в другом письме, — хотя на самом деле надо бы избавиться от груза идеи о рассказе «Знак шестнадцати устричных раковин», которая засела у меня где-то глубоко в мозжечке».

Что же это был за рассказ? Он уже упоминается в его записной книжке:

«Идея повествования: шестнадцать устричных раковин.

Идея повествования: история святого Эндрю.

Идея повествования: его последние пять минут».

Вопрос о выборе заглавия остается на самом деле столь же мучительным, сколь наждак для пытливого ума, как и многие незаписанные обстоятельства, связанные с Шерлоком Холмсом, которые он впоследствии расточительно отбросил: фактически еще более мучительным потому, что он хотел поставить именно это название; и хотя выведенный из себя биограф напрасно ищет это в его бумагах, вполне возможно, что он придумал и что-то другое. Если это так, то все произошло, когда он работал над рассказом «Загадка Клумбера».

Он высказывал решительные взгляды о последнем бестселлере — рассказе Фергюса Хьюма «Тайна Хэнсона Кэба». «Какое же происходит мошенничество с этой «Тайной Хэнсона Кэба»! — писал он Мадам в марте 1888 года. — Это один из самых слабых рассказов из всех мною прочитанных, и продается он только потому, что его чрезмерно и незаслуженно расхваливают». Но в тот момент его не заботили детективы. Все было сконцентрировано на «Мике Кларке». Он также стал считать, что его медицинские таланты ведут к тому, чтобы стать глазным хирургом. Он поделился своими новыми планами с Лотти.

«Если он («Мика») пойдет хорошо, думаю, можно будет считать доказанным, что я могу жить литературным трудом. Надо бы иметь несколько сотен для начала. Мне надо поехать в Лондон для изучения глазных болезней. Потом мне надо поехать, чтобы изучать глазные болезни, в Берлин». Его полусерьезные мечты становились все более необузданными. «А потом я должен ехать в Париж для изучения глазных болезней. Узнав о глазных болезнях все, я вернусь в Лондон и начну практику глазного хирурга, продолжая, конечно, заниматься литературой и пользоваться ею как дойной коровой».

Знаменательно, что в тот период он начал заниматься изучением Средневековья, что продолжалось более двух лет. К сожалению, «Мику Кларка» ни одно из издательств не приняло.

Джеймс Пейн в резких тонах спросил, как он мог, как мог он транжирить время на исторические романы? В «Блэквуде» покачали головой. Газетный синдикат «Глоб» отметил, что в книге недостает любовной интриги, в «Бентли» заявили, что роман вообще не представляет интереса. На этот раз крепкого телосложения доктор был повергнут в отчаяние. На протяжении почти года рукопись ходила по издательствам, пока в ноябре 1888 года он не отослал ее в «Лонгманз», где ее прочитал Эндрю Лэнг.

И «Лонгманз» ее принял, хотя и предупредил, что книгу, возможно, придется сократить по несколько любопытной причине: она на 170 страниц превышала по объему роман Райдера Хаггарда «Она». Опять восторжествовав, он отправился в Лондон и пообедал с Эндрю Лэнгом в ресторане «Сэвиль-Клаб».

«Десимус Саксон, — посмеиваясь, сказал тощий критик-шотландец, — прекрасный образ! Веселая личность! Хотя предупреждаю: скажут, что ты списал его с Дугальда Долгетти из романа Скотта «Легенды о Монтрозе». Ну-ну! Я знаю, что ты этого не делал. Но эти милые добрые критики, черт бы их взял!»

Вернувшись в Саутси, он вальсом прошелся с Туи по комнате, но делал это осторожно, потому что в начале следующего года Туи ожидала ребенка, их первенца. У него не было больше никакого желания (по крайней мере, в тот момент) уезжать из Саутси. Поскольку «Лонгманз», кажется, склонялся к тому, чтобы ускорить публикацию «Мики», он теперь гадал, чей же дебют состоится первым — «Мики» или новорожденного.

Сомнения продолжались недолго. В конце января 1889 года уже были слышны крики Мэри Луизы Конан Дойл, названной так в честь Мадам и Туи. Ее отец, который ухаживал за Туи и которому раньше приходилось иметь дело с сотнями родов, признавался, что он был охвачен благоговением и смущен, когда на свет появился его ребенок.

Мадам (которой он не сообщал последних сведений о состоянии Туи, чем вызвал ярость в Йоркшире) он послал описание двух торчащих из-под одеяла носов — Мэри Луизы и Туи… Рыжая голова Мэри Луизы, в отличие от детской, была в красном чепчике.

«Она пухленькая, толстая, с голубыми глазами, кривыми ногами и толстым туловищем. Обо всем другом буду рассказывать по мере поступления твоих вопросов. У меня нет большой практики в описании младенцев. Она ведет себя удивительно свободно. Когда ей что-то не нравится, она дает знать об этом всей улице».

Посвященный Мадам «Мика Кларк» был напечатан в конце февраля. Автор испытывал тревогу. Глубоким внутренним чувством он не доверял этим «милым добрым критикам». Но беспокоиться не стоило. Критика приняла «Мику Кларка» настолько восторженно, что попали впросак все, кто не был так уж убежден, что он способен написать хорошее произведение. Один триумфальный отзыв следовал за другим, был и враждебный со стороны журнала «Атенеум»; он собирал эти отзывы в большой, переплетенный кожей альбом. И теперь он знал, что хочет писать.

Обратите внимание, как меняется его настроение после периода неопределенности.

«Я думаю, — говорил он до выхода в свет «Мики», — что надо попробовать книгу наподобие «Ока инков» Райдера Хаггарда, которая была бы посвящена всем нехорошим парням Империи и написана человеком, который им симпатизирует. Думаю, что я мог бы написать такую книгу с любовью. Приключения Джона Колдера, Айвэна Босковича, Джима Хорскрофта и генерал-майора Пенгелли Джонса в их поисках «ока инков». Как для возбуждения аппетита?»

Но это было лишь болтовней, одной из сотни броских идей. Но действительно, такова была одна из реальных сторон его натуры. Он мог бы засесть и с необыкновенным жаром выдать книгу. Но это была только одна из сторон. Она была неотъемлемой чертой популярного доктора, который к тому времени стал капитаном Портсмутского клуба крикета, вице-президентом либерал-юнионистов, секретарем Литературного и научного общества, а в футболе, как выразилась местная газета, «одним из самых надежных в Ассоциации защитников в Хемпшире».

Но совсем другой человек, ушедший глубоко внутрь себя, сидел в небольшом кабинете, который Туи и мама Хокинс оборудовали для него на самом верху дома. Это был человек, который ради небольшого упражнения интеллекта мог в выходные дни заняться собранием работ Тьера о Французской революции или читать книги Прескотта об истории Перу. Вот уже больше года он был глубоко погружен в изучение Средневековья. И затем с внезапной ясностью сделал великое открытие.

Если он мог не верить ни в одну религию, он мог верить в кредо, в кодекс чести, в образец поведения. Он нашел это здесь, среди развалин аркад и зарытых мечей Средневековья. И это можно выразить двумя словами: рыцарская честь.

Все инстинкты, все нити, связывающие с детством и предками, вели его к этому. «Бесстрашие — удел сильных, смирение — слабых», «Рыцарство в отношении всех женщин, в большей или меньшей степени», «Помоги беспомощному, кто бы ни попросил об этом», «В этом я даю мое рыцарское слово».

Он не питал никаких иллюзий относительно рыцарского духа, процветавшего во времена Эдуарда III. Он видел их жестокость, грязь, боль. Но если отбросить жестокость, кодекс оставался. Его корнем была честь; и каждый из ее законов становился предметом веры, которая придавала силы и поддерживала не менее мощно, чем любая религия. Даже в век бирмингемских фабрик и шляп-котелков это был совершенно реальный кодекс. «Всему этому я даю мое рыцарское слово», — мог добавить он сам.

Вот что надо понимать, если мы хотим познать внутренний характер Артура Конан Дойла. Об этом кодексе чести он редко говорил или писал о нем, разве только в абстрактном смысле. Это было слишком свято. Но воздействовало на всех, кто с ним встречался. Они чувствовали это даже тогда, когда не имели возможности выразить. Многие же, как мы увидим, могли и выражали; и каждый называл это одним и тем же словом. Когда он выходил в большой мир, возвышаясь над подлостью и несправедливостью, миллионы людей, которые никогда не встречались с ним, понимали его страстную приверженность этому кодексу, так же как чувствовали и в его книгах. Это объясняет, почему книгой, которую он любил больше всего, была та, которую он готовился тогда писать, — «Белый отряд».

Это объясняет также ту огромную исследовательскую работу, которую он проделал, чтобы написать такую книгу. На Пасху 1889 года он побывал в находившемся неподалеку Нью-Форесте, где остановился в доме на улице Эмори-Даун. Компанию ему составили генерал Дрейсон, господин Булнуа и доктор Вернон Форд из Портсмутского глазного госпиталя. Это был всего лишь краткий отпуск, во время которого они днем совершали прогулки, а по вечерам играли в вист. Но потом он вернулся туда один с целой повозкой новых книг по Средневековью и заперся там до осени. Пока он занимался, в его голове созрел план повествования.

В дополнение к изложению своего кредо у него было несколько особых мнений, которые он хотел выразить в отношении тех рыцарей и стрелков из лука, которые бились под знаменами золотых леопардов Плантагенетов. Скотт, правда, изобразил стрелка из лука. Но Скотт, прибегая к тем же художественным вольностям, с какими одел своих рыцарей в броню, появившуюся век спустя после времен «Айвенго», также изобразил своих могучих стрелков за век до того, как английский большой лук стал национальным атрибутом. Лишь в XIV веке, когда каждого английского мальчика учили стрелять из лука, едва он только начинал ходить, восторжествовала универсальность этого искусства. В результате появилась ужасная армия стрелков, которая непобедимой рыскала по всей Европе при Черном принце.

Эти рыцари, эти великие паладины, были взяты не из Фруассара, у которого они выступали молодыми героями-атлетами, гремевшими двоими щитами не всерьез. Больше, чем молодость и сила, ценилась ловкость в искусстве обращения с оружием. Когда первыми копьеносцами всего христианского мира были Чандос из Англии и дю Гесклэн из Франции, Джону Чандосу было уже больше семидесяти лет, он был слеп на один глаз/ Они были скромны и сладкоречивы. Но когда задрожала земля от грохота двинувшихся друг на друга армий, самыми страшными эмблемами на щитах по-прежнему были двуглавый орел у дю Гесклэна и красный наконечник стрелы у Чандоса.

В то самое время, когда Конан Дойл работал на Эмори-Даун, у него и могли родиться образы людей, живущих на покрытых пылью и обожженных солнцем полянах Нью-Фореста, ходящих по реальным тропинкам к реальным местам, — людей, какими он их видел. Каждый персонаж, решил он, должен по-настоящему представлять какой-либо аспект жизни 1366 года. Осенью он вернулся в Саутси и привез с собой объемистые тома записей о «Белом отряде», которые уже сами по себе составляют библиографический справочник, но его мечтам было суждено на короткое время прерваться.

Американский издатель журнала «Липпинкотт мэгэзин», который издавался одновременно Дж. Б. Липпинкоттом в Филадельфии и «Уордом, Локом» в Лондоне, прочитал «Этюд в багровых тонах» и захотел полностью напечатать в одном номере еще один рассказ о Шерлоке Холмсе. Не мог бы доктор Конан Дойл обсудить сей вопрос за обедом в Лондоне? Это была слишком хорошая возможность, чтобы упускать ее. За обедом, на котором он встретился с добродушным Оскаром Уайльдом, еще не сошедшим с ума от успехов на театральной сцене, он обещал написать такой рассказ. «Знак четырех» появился и в английском, и в американском изданиях «Липпинкотта» за февраль 1890 года.

Он сам предпочитал называть его «Знаком четырех». Но давайте возьмем на себя вольность обозначать его более скрытым и благозвучным заглавием. Мы без удивления отмечаем, что при жизни он не сделал ни единой ссылки на «Знак четырех» ни в письме, ни в записной книжке, ни в дневнике. Он был слишком поглощен «Белым отрядом». Он вскользь упомянул его в беседе с репортером лондонской газеты «Эхо», который интервьюировал его в Саутси в конце сентября 1889 года, но лишь как дополнение к чему-то.

«Доктор Конан Дойл, — писала «Эхо», — упорно работает над новым историческим романом, который, как он считает, заложит новый фундамент в художественной литературе. Он полон энтузиазма в отношении этой новой работы и откладывает ее в сторону только для того, чтобы посмотреть гранки «Гердлстона» — которую наконец-то согласились напечатать — или написать рассказ для «Липпинкотт мэгэзин», издатель которого господин Стоддарт только что вернулся в Штаты».

В «Знаке четырех», как мы заметили, память Ватсона начинает играть с ним шутки. Но что бы в этой книге ни говорилось о Холмсе и Ватсоне, она проливает ясный свет на мысли человека, который создал эти образы.

«Разрешите порекомендовать вам книгу, которая является одной из самых замечательных из всех, когда-либо написанных, — делает довольно сенсационное заявление Шерлок Холмс. — Это книга Уинвуда Рида «Мученичество человека».

Устами Холмса здесь говорит Конан Дойл. Он не мог удержаться от этого. «Мученичество человека», которую он прочитал прошлой весной, произвела на него такое глубокое впечатление, что он исписал мелким почерком несколько страниц комментариев к ней. «Уинвуд Рид, — суммирует он, — считает, что подлинная тенденция состоит в том, чтобы отодвигаться все дальше и дальше от личного Бога — Бога отраженных человеческих идей — в направлении немыслимой, обезличенной силы. Давайте сконцентрируем внимание на оказании помощи нашему ужасно бедному соседу и тем самым усовершенствуем свои собственные души!»

Подобные чувства, возможно, не были нелогичны для самого Шерлока Холмса. Но не слышатся ли в них, причем очень ясно, трубные звуки «Белого отряда»?

Между прочим, можно отметить, что «Знак четырех» (по крайней мере, в Англии) не пользовался успехом. Когда весной 1890 года он был напечатан в форме книги Спенсером Блэкеттом, он привлек едва ли большее внимание критики, чем «Этюд в багровых тонах». Потребовалось еще целых два года, прежде чем кто-то согласился выпустить второе издание. Более того, к тому времени автор уже написал лучшую часть трехактной пьесы, в которой доктор Ватсон… впрочем, все по порядку.

Наверху, в небольшом кабинете, обклеенном голубыми обоями и с головой медведя на письменном столе, он трудился над «Белым отрядом». Прежде всего довел до совершенства сам прототип. Потом его самого поглотила неотразимая сила повествования. Как будто он снова в середине лета очутился в Нью-Форесте, где жили люди, находившиеся в его воображении.

По дороге в Крайстчерч важно расхаживал Сэмкин Эйлвард, настоящий стрелок из лука, который с расстояния в сто пятьдесят ярдов мог разнести деревянную фигурку, которая прикреплялась в центре цели. Из монастыря Болье пришедшие в ужас монахи изгнали великана Джона из Хордла с кулаками и усмешками. Из Болье в неспокойный мир, которого он раньше никогда не видел, вышел и молодой Аллейн Эдриксон, имевший давние саксонские корни. На тропе приключений эти трое встретились и поклялись в дружбе, прежде чем вступить в войны под знаком пяти роз сэра Найджела Лоринга.

Это, конечно, образец всех великих романтических саг от приключений Тиля Уленшпигеля до «Монастыря и семейного очага». Нет необходимости говорить о впечатляющих достоинствах «Белого отряда», его размахе — от Хэмпшира до Франции и Испании, юморе, сценах схваток на мечах и битв в клубах пыли. Конан Дойл высоко поднимается надо всеми остальными, за исключением Скотта, в том, что каждое написанное им слово значимо. То, что делают его герои, сделал бы он сам. И он делал это до конца дней своих. Вот почему он обладает подлинным звоном, остротой бритвы, которую можно почувствовать в руке и которая не является лишь мертвым металлом. Маленький сэр Найджел — стареющий, с лысой головой и ласковым голосом — вместе с его оруженосцем Аллейном Эдриксоном пошли бы на любую авантюру, какой бы сумасшедшей она ни была, чтобы восстановить справедливость или заслужить честь. Не следует путать это качество с такими понятиями, как порядочность или честная игра, хотя одно происходит от другого. Порядочность пассивна: она не предусматривает никаких преимуществ или обмана. Рыцарство же активно: оно идет в атаку, проявляет гнев. Если мы хотим увидеть честную игру, не испытывая в этом отношении никакого идеализма, мы должны обратить взоры на стальные шлемы стрелков из лука, на Хордла Джона и Сэмкина Эйлварда, бредущих по дорогам Франции и не испытывающих ни малейшего стыда за чувство гордости своей страной.

«Мы свободные англичане», — выкрикивает Эйлвард. Это слово «свободные» отзывается эхом и порождает печальную ностальгию в нынешнее время. Но это было правдой для Сэма Эйлварда. Это было правдой для других английских бессмертных символов, таких, как Сэм Джонсон и Сэм Уэллер. Это было правдой для Конан Дойла, который гордился своим патриотизмом и всем тем, что сделало Англию великой. В самом деле, это было той силой, которая пронизывает «Белый отряд» и его автора.

Первые месяцы 1890 года были омрачены для него смертью сестры Аннетт, названной так в честь тетушки Аннетт. С другой стороны, было тепло его собственного дома. Малютку Мэри Луизу окрестили по обрядам Англиканской церкви. Мадам, которая сама обратилась теперь к Англиканской церкви, спешно прибыла из Йоркшира, чтобы надзирать за обрядом крещения. Туи вздыхала и восхищалась тем умением, с которым она вникала во все детали.

Ее муж работал всю весну и продолжал работать летом. В нем росли чувство ликования, ощущение того, что было достигнуто кое-что из предначертанного судьбой, когда в начале июля он закончил последнюю страницу. «Вот и все!» — сказал Артур и швырнул ручку через всю комнату в голубые обои, на которых, прежде чем упасть, она оставила чернильное пятно. Несколько дней спустя он писал Лотти:

«Уверен, ты будешь рада узнать, что я завершил свою огромную работу и что «Белый отряд» написан. Первая половина очень хороша, вторая четверть неплоха, а последняя четверть опять-таки очень хороша. Поэтому, дорогая, порадуйся со мной, потому что я так влюблен в Хордла Джона, Сэмкина Эйлварда и сэра Найджела Лоринга, как будто я знал их живых, и думаю, что со временем их полюбит и вся англоговорящая раса».

Он отослал рукопись Джеймсу Пейну. Скупой на похвалу и еще более сдержанно относящийся к историческим романам, Пейн тут же взял «Белый отряд» для публикации по частям в «Корнхилле» и назвал его лучшим историческим романом после «Айвенго». Что же касается автора, у него наступил упадок сил, его охватило беспокойство.

В общественном представлении доктор Конан Дойл, с его широким лицом и пушистыми усами, рисовался как безразлично относящийся к успехам крепыш, человек без нервов. На самом же деле он весь был комком нервов. Но он бы скорее умер, чем показал это на публике или промолвил хотя бы единственное слово в похвалу своих собственных произведений. Ну а что же в будущем?

Что он делал? Куда он шел? Восемь лет в Саутси! Помимо публикаций «Гердлстона», «Клумбера» и двух книг коротких рассказов, он написал «Этюд в багровых тонах», «Мику Кларка», «Знак четырех» и «Белый отряд». И что же до сих пор все это ему принесло? Несколько сот фунтов накоплений, не более того.

К концу октября, когда в газетах появилась лавина сообщений о том, что берлинский доктор Кох нашел метод лечения туберкулеза, он собрал вещи и поспешил в Берлин за информацией. Он не испытывал особого интереса к туберкулезу, хотя когда-то давно эта болезнь коснулась Элмо Велден. Просто представилась возможность что-то делать, найти выход из состояния беспокойства.

Он выступил в английской прессе с первым предупреждением относительно этого сомнительного метода, услышав о котором несчастные больные стали толпами собираться в Берлин и иногда даже умирали в поездах. Он еще более настойчиво подчеркнул это в статье, которую написал для журнала У.Т. Стеда «Ревью оф ревьюз»: «Делать вид, будто результат лечения каким-то образом гарантирован, означало бы поощрение ложных надежд».

И эта возбужденность во всем мире, среди медиков, которые толпились и болтали в длинном сером здании Музея гигиены на Клостерштрассе, стремительно возродили в нем его давний честолюбивый замысел. Почему бы не уехать из Саутси? Почему не поехать в Вену, изучать там глазные болезни, а потом вернуться и начать в Лондоне практику глазного хирурга, продолжая заниматься литературой как потенциально крупным источником дохода? В ноябре он сделал такое предложение достаточно перепуганной Туи, которая сидела с шитьем у камина.

«И когда надо ехать, Артур?»

«Немедленно! — ответил муж, который в пять минут собрался бы хоть в Тимбукту. — Сейчас же!»

«Но ведь наступает зима».

«Конечно, моя дорогая. Почему нет? Оставь все на меня!»

Мэри Луиза уже умела ходить, если ее придерживать за пояс, и была достаточно большой, чтобы оставить ее с бабушкой Хокинс. Мебель можно продать или сдать на хранение. Что касается медицинской практики, которая значительно уменьшилась при той уйме времени, которое он отдавал писательскому творчеству, то ее можно было прекратить. Тем не менее пущенные за восемь лет корни нельзя выкорчевать безболезненно.

Бюст деда, картины и вазы он тщательно упаковал, чтобы не пострадали в пути. Приступ боли вызвал у него вид отличного, но уже далеко не нового красного ковра, который когда-то покрывал лестницу, а сейчас, скатанный, лежал у ее основания в обклеенном мраморными обоями холле. Обрывалось так много нитей. Уже нет на свете младшей Аннетт, нет и тети Джейн, двоюродного дедушки Майкла Конана. Дядя Дик, ставший знаменитым художником и занимавший видное положение в обществе, этот «мой дорогой Дойл» принца Уэльского, опять угодил с инсультом в больницу, куда его увезли прямо со ступеней Атенеума, изменился по сравнению с концом 1883 года до неузнаваемости.

Туи была в бодром настроении и готовилась к новым приключениям. «Артур, — написала она однажды, — хочет, чтобы я была с ним повсюду, поэтому приходится быть проворной». Как мы читаем в газете «Портсмут тайме» от 13 декабря, Портсмутское литературное и научное общество устроило в честь него прощальный банкет, на котором председательствовал президент общества доктор Джеймс Ватсон. Доктор Ватсон, о котором за годы написано столько неразберихи, выразил благодарность своему другу доктору Конан Дойлу, собравшиеся спели «Доброе старое время».

В дни перед отъездом он был удивлен числом друзей и пациентов, которые толпами приходили в дом номер 1 по Буш-Виллас, чтобы пожать ему руку. Одна пожилая женщина, пациентка, которая вспоминала, как часто доктор забывал посылать ей счета, принесла ему свою самую дорогую вещь. Это было сине-белое обеденное блюдо, которое ее сын-моряк привез из дворца хедива после бомбежки Александрии. Это все, что у нее было, объяснила она; но она хотела, чтобы доктор принял подарок. У него на глаза навернулись слезы.

Однажды в конце декабря 1890 года у дверей остановился экипаж. Чемоданы погрузили на крышу. Мимо уже незашторенных окон в Элм-Гроуве падал снег. Подсаживая Туи в экипаж, он раз или два подумал, как много он здесь пытался сделать и как мало в мире добился. Он отбросил эти мысли, обнял Туи за плечи, и экипаж укатил навстречу снегу.