Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 14 ПОИСКИ

По «Андершо», легко сбегая по спускам и внезапно появляясь на вершинах подъемов, по единственному рельсу стучали миниатюрные железнодорожные вагончики.

Это была монорельсовая дорога, укрепленная с помощью гироскопа, а вагоны приводились в движение электричеством. Многие считали, что это железная дорога будущего; Г.Дж. Уэллс даже написал футуристический роман, в котором предсказывал, что Англия будет опутана монорельсовыми железными дорогами. Когда Конан Дойл заинтересовался таким проектом, как он интересовался многими захватывавшими его вещами — от механических устройств до захороненных сокровищ, — он построил модель монорельсовой дороги, вагоны которой тем не менее были достаточно вместительными для не слишком больших пассажиров.

Дети радовались и воплями выражали свой восторг. Хотя в начале лета 1906 года Мэри уже подрастала и считала занятия разными пустяками ниже своего достоинства, а Кингсли, который уже учился в Итонском колледже, вырос в длинноногого худющего четырнадцатилетнего парня, такого же спортивного, как и отец.

«Папа, а не может поезд идти быстрей? Не может?» «Нет, не может. Ты что, хочешь покалечиться?» — гремел отец, который за период с 1903-го по 1906 год несколько раз сам едва-едва не сломал себе шею.

В конюшнях стояли уже два автомобиля, последний мощностью в двадцать лошадиных сил, и мотоцикл «Рок». Когда он при случае заметил, что хочет избавиться рт лошадей и экипажей, у него возникла новая ссора с Мадам. Мадам неистово возражала против избавления от величественной упряжи с фамильными гербовыми украшениями. Она не возражала против автомашин, как таковых. Напротив, она находилась в кузове старенького «вулсли», когда произошло столкновение с двумя груженными репой фермерскими повозками.

Лошади взбесились; повозки перевернулись, на пожилую леди посыпалась репа. Но выскочивший из машины сын не обнаружил у Мадам ни малейшей степени беспокойства. Среди рассыпанной репы она продолжала работать своими спицами, ни во что не вмешивалась, считая вульгарные пререкания ниже своего достоинства, пока ее сын и фермер обменивались мнениями друг о друге так, что было слышно в соседнем графстве.

Его автомобильные злоключения, по-видимому, не были результатом неумения, хотя находятся люди, которые уверяют, что он всю жизнь цеплялся за рукоятку переключения передач подобно тому, как силач Сэндоу держал в борцовских схватках соперника. Тем не менее, если говорить о том, что произошло зимой 1904 года, ему однажды пришлось воспользоваться уроками того же Сэндоу.

Они с Иннесом, который насовсем вернулся в Англию и учился в Штабном колледже, поехали покататься на «вулсли». Никто, включая газеты, толком не понял, что случилось. Но автомобиль, въезжая в ворота при возвращении в усадьбу «Андершо», врезался в один из приворотных столбов. Потом он понесся по подъездной аллее в направлении к дому, выбрасывая гравий из-под туго накачанных шин. Он накренялся, отклонялся в стороны, въехал на крутую насыпь с одной стороны аллеи и перевернулся вверх колесами над головами тех, кто в нем находился.

Находившаяся в доме Мэри услышала страшный грохот. Она подбежала к окну столовой как раз вовремя для того, чтобы увидеть перевернутый автомобиль, одно из колес с красными спицами которого еще вращалось. Иннеса из машины выбросило. А находившийся за рулем его брат лежал под автомобилем, хотя уже и в стороне от руля. Поскольку машина перевернулась через задний бампер, вся его тяжесть теперь удерживалась рулевой колонкой. Это спасло ему жизнь. Потом рулевая колонка не выдержала и сломалась. Теперь вес автомобиля держался на его спине и плечах, чуть ниже шеи.

С тонной веса на позвоночнике он продолжал удерживать его мускулами спины и плеч, пока крики Холдена не призвали на помощь достаточно людей, чтобы с помощью рычагов поднять машину. После этого, взъерошенный, но невредимый, он с трудом встал на ноги и поднял на лоб автомобильные очки. «Ты в порядке? Я, конечно, тоже!» Тем временем в уме он просчитывал, сколько понадобилось бы времени, чтобы у него сломался позвоночник.

В это время он и купил мотоцикл. Нетерпеливому молодому репортеру из журнала «Мотоцикл», который приехал к нему спустя три месяца, он объяснил, что находит свою машину очень простой, несмотря на таинственную склонность взлетать вверх над кочками и кувыркаться в воздухе.

В интервью, опубликованном 27 февраля 1905 года, репортер приводит следующее свое замечание: «Я не могу уехать из «Андершо», не задав вопрос о моем старом друге Шерлоке Холмсе».

«А-а-а», — пробурчал хозяин.

«Могу ли я спросить, — продолжал этот довольно лиричный репортер, — можно ли надеяться услышать о том, как этот знаменитый детектив отправляется в карьер в сопровождении верного Ватсона на новейших и прекраснейших моделях мотоцикла?»

«Нет! — довольно резко ответил хозяин. — В начале карьеры Холмса о мотоциклах не было и речи. Кроме того, — добавил он чуть мягче, — Холмс ушел в отставку и ведет частную жизнь».

«Возвращение Шерлока Холмса» было недавно издано Джорджем Ньюнесом после того, как в период с октября 1903-го по декабрь 1904 года эти рассказы публиковались в журнале «Странд». После этого Холмс уже никогда не мог умереть снова. Он мог только уйти в отставку; он был уже обречен на вечную жизнь. Конан Дойл, который быстро, в один прием, написал все тринадцать рассказов, больше года даже думать не мог об этом сыщике. Он с головой ушел в литературные труды, которые были ближе его сердцу. И в то же время он глубоко погрузился в дела, связанные с внутренней и международной политикой.

В августе 1905 года северная эскадра французского военного флота — с вице-адмиралом Кайаром на флагманском корабле «Массена» — встала на якоря у Спитхеда. Это был не просто визит вежливости и рукопожатий. На дипломатическом языке это подчеркивало Антанту с Англией.

Потому что в неспокойной Европе начал меняться баланс сил. Германия держала за глотку Францию в споре из-за Марокко; в случае если Франция не уступит покорно, Германия угрожала войной. Не прошло и года, как Англия — а также Россия — открыто встали на сторону французов. Как будто захлопнулась железная дверь, — единственным союзником Германии оказалась Австро-Венгрия.

Германия неуклонно наращивала военно-морской флот. Выступая с речью в Ревеле, кайзер скромно назвал себя адмиралом Атлантики. Англия ничего не ответила. Однако в Портсмуте шло строительство первого линкора класса дредноутов, вооруженного десятью двенадцатидюймовыми пушками.

Дипломаты предчувствовали беду. Могло и ничего не случиться, ведь кризисов было немало. Но в августе 1905 года корабли французского флота пришли с визитом в Англию, им был оказан торжественный прием. Офицерам предстояло путешествие в Лондон в длинном кортеже автомобилей и осмотр достопримечательностей. Официальные лица спрашивали, с кем бы им больше всего хотелось встретиться. В своих ответах французские офицеры были единодушны:

«С его величеством королем! С сэром Джоном Фишером — великим английским адмиралом!»

О да. А с кем-нибудь еще? Официальные лица ожидали, что они назовут господина Балфора или господина Чемберлена. Но ответ опять же был быстр и столь же однозначен:

«С сэром Конан Дойлом!»

«Фактически, — писал сопровождавший их корреспондент «Дейли кроникл», — они, казалось, считали сэра Артура единственным тем самым Англичанином». В неофициальном порядке ему намекнули: когда французские офицеры вернутся в Портсмут, не мог бы он принять их у себя в Хиндхеде? Конечно же мог! Ведь считал согласие с Францией делом идеальным и давно назревшим.

«Все сделаю как надо, — пообещал он, — сами увидите».

Прием начался тогда, когда автомобили были уже близко от Хиндхеда. Хозяин расположил четыре меднотрубных оркестра в разных местах. Бывшие британские военнослужащие стояли по стойке смирно по обеим сторонам дороги. Красивейшие девушки округи бросали цветы. Французские офицеры, в длинных синих кителях и форменных белых фуражках, вставали в машинах с восклицаниями: «Великолепно!» — как французы в английской пьесе.

Действительно, они были рады и тронуты. Они ожидали лишь формальной вежливости, если не сказать завуалированной враждебности. На высокой арке усадьбы «Андершо» висел плакат с надписью по-французски: «Добро пожаловать!» — а у ворот стоял дородный человек с наполеоновскими усами в неофициальной одежде и очень небольшой соломенной шляпе. На теннисной лужайке был разбит шатер, на котором висели флаги. Среди довольных гостей прохаживались одетые в белые платья дамы (с пышными рукавами и зонтиками), над ними возвышался сияющий хозяин. Они все больше и больше убеждались в том, что это был тот самый и единственный неофициальный Англичанин.

«На протяжении всего визита, — писала «Кроникл» после ухода эскадры, — французы настороженно пытались уловить любые проявления настроений англичан в отношении Германии. В Антанте они видят надежду мира для Франции. Они считают нас людьми, которые с бодрым безразличием относятся к немецкому бахвальству».

В достаточной мере это было именно так, некоторые могли бы сказать, что это безразличие было чересчур бодрым: приезжавшие в Берлин люди слышали из-за заграждений учебную пальбу из пулеметов. А дома в Англии царил отвлекающий от всего этого политический хаос. Что же касается Конан Дойла, то он еще за несколько лет до этого поклялся, что никогда больше не будет связываться с политикой.

«Если бы вы опять баллотировались в парламент, то от какой партии?» — спросил его в Бакстоне один из репортеров.

«Название этой партии, — ответил он, — еще не придумано».

Лишь обращение к нему старого друга и лидера Джозефа Чемберлена поколебало его решимость. Господин Чемберлен, которому было уже за шестьдесят, но его монокль блестел по-прежнему, вел кампанию — приведшую, кстати, к расколу в его собственной партии — в поддержку протекционистского налога на иностранные товары. Аргументы господина Чемберлена, если их суммировать, сводились к следующему:

«В настоящий момент на наш рынок по демпинговым ценам выбрасываются дешевые иностранные товары, которые не облагаются налогом. Англия импортирует все больше и больше, а экспортирует меньше и меньше. Поскольку в других странах, вроде Германии и Соединенных Штатов, существуют высокие протекционистские тарифы, наш экспорт идет главным образом в наши собственные колонии. Разве с этим можно согласиться?

Тогда давайте предоставим колониям режим благоприятствования в торговле с нами! Введем налог на импорт из иностранных государств; пусть наша свободная, не облагаемая налогами торговля будет с колониями: они в обмен также предоставят нам преимущества. Надо лелеять колонии, сближаться с ними, мыслить по-имперски, иначе у нас не останется империи!»

Такой же. позиции придерживался и Конан Дойл. Долгая череда стычек предшествовала мучительным всеобщим выборам 1906 года, когда он опять баллотировался в парламент. И снова это было в Шотландии, где он вел кампанию в приграничных городах Хоуике, Селкирке и Галашилсе. Он опять проиграл. На тех всеобщих выборах правительство, юнионисты и консерваторы потерпели сокрушительное поражение от либералов.

«Дорогой приятель, — жаловался во время кампании в письме ему Уильям Жиллетт, — какие у тебя своеобразные вкусы! Зачем вся эта энергия? Не гораздо ли лучше ни о чем не заботиться, как это делаю я?»

Но он не мог поступать подобным образом. А при его идеализировании женщин легко понять занятую им позицию по проблеме, которая из года в год становилась все острее. Вот что писала печать о его выступлении в «Волантир-Холл» в Галашилсе, где он высказал свое мнение об участии женщин в голосовании и в течение сорока минут отвечал на вопросы и выкрики из зала.

«Готов ли кандидат гарантировать женщинам всеобщее избирательное право?»

«Нет, не готов». (Выкрики: «О, о!»)

«Не объяснит ли кандидат, почему?» (Возгласы одобрения.)

«Да, конечно. Когда мужчина приходит домой после целого дня работы, не думаю, что ему хотелось бы, чтобы рядом с ним у камина сидел политический деятель в юбке». (Возгласы одобрения, свист, общий шум.)

Пометки «общий шум» присутствуют в большинстве отчетов печати. Он не мог убедить избирателей, чья торговля шерстью так страдала от иностранной конкуренции, что налог на иностранные товары дома принесет им пользу. Они говорили, что это приведет к увеличению стоимости жизни трудящегося человека, а один размахивал перед его лицом черепом, вылепленным из буханки хлеба. Но на протяжении ряда лет он упорствовал в своем утверждении о том, что экономическая безопасность Британии состоит в поддержке империи.

«Возьмем, к примеру, Ирландию, — заявил он в выступлении в Селкирке. — Что хоть когда-нибудь получила Ирландия от империи? Стоит ли удивляться, что люди ее исполнены недовольства, что она является слабым звеном в нашей структуре?

У Ирландии были мануфактуры, а британские законы их убили. Потом у нее было процветающее сельское хозяйство, и опять же британские законы — закон о свободной торговле — допускали к нам продукцию со всего мира и потопили в болоте ее внутренний рынок. Она производит масло, яйца, бекон; но какие преимущества есть у ирландца по сравнению с датчанином или нормандцем, чтобы посылать эти продукты нам? Как наш согражданин, он должен иметь преимущества. У него их нет; и результатом этого является хроническое недовольство, которое таит в себе смертельную опасность. Неужели вы не видите преимущества в том, чтобы все наши доминионы, независимо от их географического расположения, были между собой связаны так же тесно, как штаты в Америке?»

Капитан Иннес Дойл, который приехал к нему в Хоуик на последние два дня кампании, не слышал публичных выступлений брата со времен поездки по Америке в 1894 году. Иннес был поражен. «В Америке, — писал он Лотти, — старик Артур выступал совсем не плохо, но сейчас — Боже милостивый!»

Он находился под таким глубоким впечатлением, что 17 января завел об этом речь, когда они были в гостинице в Хоуике.

«Ты знаешь, Артур, — сказал он, — не было бы странно, если бы твоим настоящим призванием стала политика, а не литература».

Брат, который писал в это время письмо, даже не взглянул на него. «Ни то ни другое, — ответил он. — Это будет религия».

«Религия?»

Конан Дойл, внезапно встав, посмотрел на брата с таким очевидным смущением, что оба они расхохотались.

Зачем на белом глазу, задавался Артур вопросом, он сделал это идиотское замечание? У него не было намерения говорить так даже в шутку. Слова сами соскочили с языка. Какой бы ни стала его последующая карьера, он готов твердо заявить, что она может быть связана с чем угодно, только не с религией.

В вопросах религии, даже с учетом его занятий парапсихологией, перед ним по-прежнему была глухая стена. Да, как и в далекие дни. в Саутси, он симпатизировал спиритизму. Он симпатизировал ему потому, что тот включал в себя все религиозные веры. Он не разбрасывался направо и налево обещаниями вечных мук, не говорил человеку о том, что его душа из-за чего-то загублена. Религиозная нетерпимость, которую Артур инстинктивно ненавидел еще мальчиком, была чужда его разуму, когда он стал уже взрослым человеком. Но симпатий было недостаточно; это не было доказательством.

И, как сообщил он изумленным друзьям в 1901 году, он полагал, что была большая доля истины в изысканиях Крукса, Майерса, Лоджа, как и в трудах Альфреда Рассела Уоллеса, которые ему пришлось читать еще в Саутси. Все они были людьми науки, пользовавшимися научными исследованиями. Их аргументы нельзя принимать безразлично потому, что эти имена были выдающимися. Они всесторонне изучали предмет, тогда как их оппоненты в своей массе ничего подобного не делали.

«Лорд Эмберли, — отметил он в записной книжке, — отверг спиритизм после пяти сеансов. Тиндалл после всего одного. Хаксли заявил, что его этот предмет не интересует. Давайте, если захотим, выступим против этого, но зачем же закрывать глаза?»

Книга Фредерика Майерса «Человеческая личность и ее дальнейшая жизнь после телесной смерти», опубликованная уже после кончины самого Майерса в 1901 году, сильно захватила его воображение. Подобно Майерсу и Лоджу, он сам стал ставить опыты, провел новые сеансы, сидя за столом с медиумами. И в конце их…

Да! Определенные явления существовали. Он убедился в том, что существуют силы, как бы их ни называли, находящиеся за пределами обычной сферы; они существовали даже тогда, когда принимались все меры предосторожности против обмана и мошенничества. Но где же доказательства того, что такие откровения или явления исходили из потустороннего мира?

Им не следовало быть непременно результатом исключительно интеллекта. Им должно быть какое-то научное, пусть сверхъестественное, объяснение, которого в этом мире еще не находили. Кроме того (и в этом случае он всегда терял самообладание), при последнем анализе эти явления казались столь незначительными, такими ничтожными: вращающийся стол, летящий бубен. Могут ли духовные силы играть в такие младенческие игры? И если такие проявления не имели духовного значения, то что от них толку?

Он не знал ответа. Не мог он больше и спорить. Но он дошел до понимания этого тем вечером в январе 1906 года, когда Иннес сказал ему о том, что его карьера в дальнейшем должна быть скорее политической, нежели литературной.

«Ни то ни другое. Религия».

Почему он высказал такое бессмысленное замечание? Может быть, потому, решил он, что устал. На следующее утро под снегом с дождем они с Иннесом пошли посмотреть, как идут к урнам избиратели. В приграничных городах вновь победили радикалы. Он был скорее подавлен, чем удивлен тем, что господин Томас Шоу победил его 3133 голосами против 2444.

Но он с нетерпением ждал лета, а оно, казалось, так долго не приходило. В июльском номере «Странда» появилась первая часть его нового романа «Сэр Найджел».

«Сэр Найджел» для него был чем-то намного большим, нежели просто «новым романом». Это была книга. Это была мечта. Это была попытка развенчать превратное представление о нем как прежде всего об авторе Шерлока Холмса и определить свое место писателя в подлинной перспективе. Вместе с «Сэром Найджелом», который составил пару с «Белым отрядом», Артур возвращался к теме рыцарства с ее копьями и вымпелами.

Он приступил к работе над книгой в начале 1904 года, заново изучая эпоху и накапливая исписанные ровным почерком записные книжки. Летом 1905 года начал писать. Писал с неистовой быстротой и закончил под занавес 1905 года — как раз накануне поездки для участия в выборах на север, в приграничные города, и когда Эдинбургский университет присудил ему степень доктора права. Открытка, которую он послал Мадам, показывает его умонастроения.

«Сэр Найджел», — коротко сообщал он, — Божьей милостью закончен. 132 000 слов. Это моя абсолютная вершина!» Перед глазами возникает его ликующий вид, с которым поздним вечером он отправлял открытку матери.

Роман, который вышел книгой только в декабре 1906 года, отражает события как бы в обратной последовательности. С точки зрения хронологии его действие предшествует тому, что описывается в «Белом отряде». Мы видим Найджела Лоринга мальчиком, происходящим из древнего, но бедного, как библейский Лазарь, рода: он горит желанием вершить великие дела, но у него даже нет доспехов. Он исполнен чувства упрямой гордости, но живет в доме рода, земля которого разворована, а его единственной собеседницей является полная достоинства бабушка, госпожа Эрминтруд.

Это одна из причин, объясняющих, почему эта книга была столь близка сердцу автора. Юный Найджел Лоринг, сидя с госпожой Эрминтруд у камина, учится у нее геральдике, познает, что такое рыцарство. Из этих познаний и проистекают его убеждения и надежды. Символически, если не в действительности, Найджелом Лорингом был сам автор, а госпожой Эрминтруд — Мадам.

У нас, видевших Мадам близко, первоначально может возникнуть искушение улыбнуться при этом. Мы видели нравы Мадам, ее раздражительные вспышки — ее ирландскую сущность. Но если отбросить эту сущность, из-за нее, как из-за завесы, появляется суровая пожилая леди, сочетающая в себе практичность и идеализм, обостренное чувство генеалогии, которая написала сыну: «Рука Конана тверда, а копье — остро». Точно так же поступила бы госпожа Эрминтруд. Та же символическая нить проходит сквозь подвиги Найджела Лоринга, который добивается славы и клянется совершить три великих подвига, чтобы завоевать сердце своей дамы. Прошло семнадцать лет после того, как автор описал дни Эдуарда III. Он приобрел искусство мастера, воспитал в себе вкус: описания морской схватки в Ла-Манше, осады замка Батчер, натиска в битве при Пуатье не меркнут при сравнении с «Белым отрядом».

Тем не менее, когда «Сэр Найджел» вышел в свет, автора постигло горькое разочарование.

Здесь, однако, надо понять, в чем заключалось это разочарование. Некоторые комментаторы были введены в заблуждение заявлением, сделанным им много лет спустя в своей автобиографии: «Он не привлек особого внимания критиков и публики». Из этого начали строить различные детские догадки, включая утверждения о том, что у публики изменились вкусы, что исторические романы стали невостребованны.

Беда подобных утверждений заключается в том, что они не соответствуют истине. В одном из его альбомов, названном «Отклики на «Сэра Найджела», мы находим шестьдесят пять страниц хвалебных материалов печати. Имеющиеся цифры продаж свидетельствуют о том, что в рождественский сезон роман был бестселлером.

«Весь вчерашний вечер, — писал из Бэруоша, графство Суссекс, Редьярд Киплинг, — я провел за чтением «Сэра Найджела» и проглотил его в один присест. Я прочел его от корки до корки, а когда закончил, мне хотелось читать еще». Неправильное толкование ретроспективного замечания Конан Дойла проистекает скорее из того, что он имел в виду, а не из того, что сказал.

Он надеялся и мечтал, что эта книга наряду с «Белым отрядом» будет считаться шедевром, лучшим образцом его творчества. Он со страстью ждал признаний типа: «Эта книга — живая история, она воспроизводит средневековые времена во всем их готическом великолепии». И в целом ряде обзоров, появившихся, в частности, в журналах «Спектейтор» и «Атенеум», так и писали. Но во многих случаях к книге отнеслись точно так же, как и к «Белому отряду». Раздавались восклицания: «Какие превосходные приключенческие небылицы!» Он знал о том, что проявлять раздражение и злость с его стороны могло оказаться неблагодарным.

В самом деле, вся критика, адресованная ему в связи с «Сэром Найджелом», была направлена как раз против того, что он и задумывал. Некоторые говорили, что он чересчур заботился о том, чтобы быть точным. Он упивался описанием красок, атмосферы и фона событий. Лишь время от времени отвлекался на описание военных действий только для того, чтобы объяснить, из-за чего они происходили.

Но ведь вся красота исторического романа состоит в красках, атмосфере и фоне. Лиши этих качеств, скажем, «Историю Генри Эсмонда» или «Собор Парижской Богоматери», и уничтожишь все чувства, которые они вызывают. Действительная причина этой странной критики крылась глубже. «Белый отряд», который поначалу воспринимался лишь как красивая небылица, теперь мог быть признан одним из величайших исторических романов. Но это было в прошлом. Нельзя делать этого во второй раз, даже если ты написал намного лучшую книгу, чем «Белый отряд».

Однако появление «Сэра Найджела» было еще впереди, а весной он занялся серией рассказов-бесед под названием «Через магическую дверь» для журнала «Касселз мэгэзин». Она вызывала воспоминания о далеких днях в Саутси, о давних увлечениях, о потрепанных книгах в старом разваливавшемся шкафу. И тогда, в то жаркое лето 1906 года, пришла беда.

Умирала Туи.

И хотя это представлялось неизбежным на протяжении тринадцати лет с тех пор, как доктор Далтон отпустил ей на жизнь всего несколько месяцев. Это продолжалось так долго, что сам факт — и его полное осознание — стал для них шоком. Луиза Конан Дойл, самый неунывающий и бескорыстный человек из всех, кого когда-либо знали ее муж и семья, казалась лишь немного более слабой, чем обычно — ничего более. Первые признаки муж заметил однажды ночью в середине июня, когда Туи немного бредила. На следующее утро прибыли специалисты из Лондона.

Модель железной дороги стояла без движения. Было тихо на стрельбище. У Иннеса Дойла, который тогда учился в Штабном колледже в Бедфорде, долгое время хранилась небольшая пачка писем и открыток, которые ему присылал брат в тот месяц, когда хрупкой Туи становилось то лучше, то хуже. Это были только короткие сообщения, не больше одной-двух строк. Поначалу они были полны надежд. «Т. держится хорошо», «Туи лучше», «Лучше; поднималась к чаю; надеюсь на лучшее».

А 30 июня:

«Остались, возможно, дни, а может, недели, но конец теперь кажется неотвратимым. У нее ничего не болит, она спокойна и все воспринимает с обычной для нее доброй и мягкой невозмутимостью. Сознание вяло, но проясняется временами, она с интересом слушала письма о свадьбе Клер, которые я ей читал».

Конец был недалек. За один день пришло еще две открытки. В утренней говорилось: «Примерно то же самое». А в вечерней: «Не слишком хорошо — угасает». У ее постели дежурил господин Хокинс, который жил в Хиндхеде неподалеку, в «Коттедже». Там же находился муж Туи, державший ее слабую руку. 5 июля в печати появилось короткое сообщение:

«Леди. Конан Дойл, жена писателя сэра Артура Конан Дойла, скончалась вчера в три часа утра в «Андершо» в Хиндхеде. Покойная, сорока девяти лет, на протяжении нескольких лет страдала слабым здоровьем. Она была младшей дочерью господина Дж. Хокинса из Минстеруорта, графство Глостер, и вышла замуж в 1885 году».

На тот момент это был самый мрачный день в жизни ее мужа. Хотя и не влюбленный в Туи, он был привязан к ней больше, чем к кому-либо другому; сказать это — значит сказать много. Все было так, будто в тот год каждое происшествие обращало его разум к давно ушедшим временам. Все происшествия, будто сговорившись, напоминали ему о борьбе и бедности в Саутси; о Туи, такой веселой и преданной в те времена, какой она и оставалась на протяжении тринадцати лет болезни. В маленькой пачке писем, которые хранились у Иннеса, было последнее послание, написанное после похорон, окаймленное черным и говорящее само за себя.

«Спасибо тебе, старичок, за твое искреннее сочувствие, которое сильно меня поддерживало. Сейчас иду к ней с цветами».

Туи похоронили в Хиндхеде и на могиле установили мраморный крест. Его собственное состояние можно описать рассказом о том, что происходило в последующие месяцы. Он, который никогда ни на что не жаловался, ни на что, кроме зубной боли и несварения желудка, вдруг серьезно заболел. «Нет никаких симптомов, только слабость». Чарльз Гиббс, его советник по медицинским вопросам со времен Южной Африки, сделать ничего не мог. Подводили нервы. Опять началась бессонница, еще хуже, чем раньше. «Я старался, — писал он Мадам, — никогда не доставлять Туи неприятностей; уделить ей все внимание, оказать утешение, которого она только хотела. Удалось ли мне это? Думаю, да. Видит Бог, я надеюсь на это».

В дни тяжелых утрат каждый человек в этом мире задается вопросами: «Все ли я сделал? Был ли я достаточно добр?» Он, который поставил перед собой почти недосягаемый идеал, делал то же самое. Уныние прошло. Оно должно было пройти.

Но лето сменилось осенью, а осень зимой, прежде чем он оправился от болезни и апатии, которая за ней последовала.

Потом, как раз накануне Рождества, он воспрял духом.

Его перепиской — он получал в среднем шестьдесят писем в день, и большинством из них занимался сам — во время болезни управлял секретарь. Но если Альфред Вуд находил среди писем что-то такое, что, по его мнению, могло бы представлять интерес, он отсортировывал это и оставлял на письменном столе в кабинете.

Однажды вечером Конан Дойлу среди других попался конверт с газетными вырезками о криминальной истории трехлетней давности. От нечего делать он стал читать вырезки. Случай был таинственным, сенсационным, с причудливыми поворотами, как и его собственные детективные рассказы. Но не это привлекло и удерживало его внимание. Присланные ему вырезки были мольбой о помощи человека, который оказался глубоко втянутым в это дело.

Если утверждения этого человека соответствовали истине, — а ему казалось, что они были правдоподобны, — дело требовало дальнейшего расследования. Оно требовало глубокого расследования для того, чтобы устранить вопиющую несправедливость.

Теперь проследим за подробностями этой детективной истории трехлетней давности по мере того, как будет раскрываться каждая деталь. Потому что он занялся расследованием криминальной загадки из реальной жизни.