Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 17 СПОРТ, БОРОДЫ И УБИЙСТВО

Они выстроили свои машины в Гомбурге, Гессе-Нассау, — пятьдесят английских участников и пятьдесят немцев, — для участия в параде, который предшествовал старту пробега под названием «Тур курфюрста Генриха». Шла первая неделя июля 1911 года. В числе автомобилей можно было видеть и «лоррейн-дитрих» сэра Артура Конан Дойла мощностью в двадцать лошадиных сил с прикрепленной спереди подковой на удачу.

Прусский курфюрст Генрих, любезный и с бородой, утверждал, что он организовал этот пробег как спортивный жест доброй воли по случаю коронации Георга V. Каждый участник должен был управлять своим собственным автомобилем. В качестве наблюдателя в каждой машине должен был находиться офицер сухопутных или военно-морских сил противоположной стороны. Стартовав в Гомбурге, они должны были проехать через Кельн и Мюнстер в Бременхафен. Возобновив гонку в Саутгемптоне, они должны были также проехать по Англии и Шотландии и финишировать в Лондоне.

«Важны надежность машины и человека, а не скорость, — писал Конан Дойл 5 мая, когда он сообщил Мадам, что будет участвовать в пробеге. — Команда, которая будет лучше вести машины и потеряет меньше штрафных очков, одержит победу. Пассажиркой я возьму Джин. Это будет замечательная поездка».

«Призом, — приводились слова курфюрста Генриха, — будет вырезанная из слоновой кости фигурка молодой леди с выгравированным словом «Мир». — Независимо от того, кто выиграет этот приз — Кайзеровский автомобильный клуб или же Королевский автомобильный клуб, — несомненно, он будет символом дружбы и мира».

Несомненно и то, что на самом деле все было совсем не так, хотя из дипломатических соображений английская пресса лгала почти не меньше, чем курфюрст Генрих. Старт был дан 5 июля. Длинная вереница автомашин в клубах пыли и едкого дыма с грохотом выкатилась из Гомбурга во главе с белым «Бенцем», на котором ехал курфюрст Генрих.

За четыре дня до этого германское правительство внезапно предприняло характерный шаг. Французы были в Марокко, а у Германии там тоже были свои интересы. Немецкая финансовая фирма проявляла большое внимание к гавани Агадир на Атлантическом побережье Марокко. До июля на Вильгельмштрассе вели тонкую игру. После этого они отправили туда канонерскую лодку «Пантера», а за ней крейсер «Берлин», чтобы «отстоять и защитить германские интересы» в Агадире. И, как впоследствии писал Черчилль, «в Европе немедленно зазвонили набатные колокола».

Участники пробега курфюрста Генриха узнали об этом, когда с шумом неслись сквозь пыльный туман в погоне за леди из слоновой кости с надписью «Мир».

Страсти накалились. Воздавая честь курфюрсту Генриху, английское правительство в качестве наблюдателей за гонкой направило высокопоставленных армейских офицеров, а те обнаружили, что их компаньонами были немецкие капитаны или лейтенанты. Можно представить себе чувства британского генерала, который жил на равных условиях с младшим иностранным офицером. Но дело было далеко не только в этом.

Сидя за рулем своего ландолета, в открытом кузове которого находились также Джин и кавалерийский офицер по имени граф Кармер, Конан Дойл чувствовал, как беспокойство перерастало в тревогу. Он говорил по-немецки, но его попытки достижения доброй воли ни к чему не приводили. Эти прусские юнцы не только предвкушали возможность войны — они принимали ее как факт. Они также демонстрировали тот неуклюжий немецкий юмор, представлявший собой смесь насмешек с высокомерием, который действовал на британца как раздражающая смесь; такова была царившая атмосфера.

«Не хотелось бы вам одного из этих островков?» — спросил Тюрк, небольшого роста капитан ВМС, когда на пароходе «Гроссер Курфюрст» с машинами и экипажами на борту они вышли в Северное море и проходили мимо Фризских островов. Таков был немецкий юмор.

Разница в темпераментах, обостряемая жарой и поломками в моторах, проявилась еще больше после возобновления гонки в Саутгемптоне. Лимингтон, Хэррогит, Ньюкасл, Эдинбург; перед глазами гостей проходили прекрасные виды, у всех были с собой фотоаппараты. В Виндермире, уже на обратном пути, немецкий наблюдатель забыл фотоаппарат, а его возвращение за ним послужило причиной часовой задержки, что привело английского водителя в такую ярость, что он врезался в автобус на Эмблсайде.

«В целом, — утверждал Конан Дойл, — эти немцы очень хорошие ребята». Он мог почти все простить человеку, который каждое, утро клал цветы в тот уголок машины, в котором сидела Джин. «Но!» Он не мог не добавить этого «но». Они ему не нравились.

В конце июля в Лондоне все участники пили за здоровье кайзера в Длинной галерее Королевского автомобильного клуба. Британская команда одержала победу, и курфюрст Генрих вручил ее участникам статуэтку леди из слоновой кости.

«Мы увидели красивую страну, — кричал он в своей речи. — Мы увидели милую страну и милых людей. За весь тур от начала до конца огромное вам спасибо». На следующий день они устроили на Бруклендском автодроме прощальную выставку автомобилей.

А тем временем на правительственных заседаниях за закрытыми дверями в Англии и Франции нарастала напряженность. Германия отказывалась сообщить, что она замышляла, направляя корабли к Марокканскому побережью. Британская администрация — либерал-империалисты и радикалы — казалась безнадежно расколотой. Но министр финансов господин Дэвид Ллойд Джордж неожиданно объединил оба крыла; в мягкой речи в Гилдхолле он намекнул, что если Германия хочет войны с Францией, то может быть и война с Британией.

«Я только что получил послание от германского посла, — сказал сэр Эдвард Грей, — и оно настолько жестко, что флот может подвергнуться нападению в любой момент».

Если брать внешнюю сторону, то во время той встречи в Бруклендсе все было безоблачно и ярко. Автомобили с высокими ветровыми стеклами сверкали всеми цветами — от зеленого до малинового. Сам курфюрст Генрих, командовавший германскими ВМС, чьи «Пантера» и «Берлин» отправились в Агадир, во всеуслышание заявлял, что ничего не знает о международных дилеммах. Немецкие офицеры конечно же приехали сюда только ради спортивных целей. В журнале «Кар» от 26 июля появилась большая фотография, несомненно, спортивного содержания: «Лейтенант Бир на своем моноплане «Этрих» пролетает над автомашинами в Бруклендсе».

Конан Дойл, который ранее в том году совершил свой первый полет на машине тяжелее воздуха, — это был один из полетов за две гинеи господина Грэма Уата в Хендоне — не мог и догадываться, в каком серьезном положении оказался Уайтхолл. Но он испытывал мрачные сомнения в отношении будущего. Проехав более двух тысяч миль, он по возвращении в «Уинддшем» набросал записку Иннесу.

«Билли, наша машина не допустила никаких ошибок и проехала весьма достойно. Что касается остального, то кое-что мне не нравится. Но в такое время не буду тебя беспокоить».

Причиной было то, что в августе Иннес должен был жениться в Холменс-Кирке, в Копенгагене, на датчанке мисс Кларе Швенсен. На церемонию со всей семьей поехал его брат. На свадебном приеме Иннес произнес памятную речь. Она убедила его датских друзей, вопивших и корчившихся от радости, что перед ними наконец настоящий англичанин. Вскочив из-за банкетного стола на ноги, глубоко смущенный всеми комплиментами, которые ему наговорили, Иннес пробормотал:

«Ну… Я говорю, разве вы не знаете! Боже мой! Что?» И сел.

Его брат никогда не мог повторить слов Иннеса без смеха до слез. В целом, несмотря на германскую угрозу, в отношении которой он, возможно, ошибался, сэр Артур в ту осень был счастливым человеком и подбирал материалы для нового романа.

После «Сэра Найджела», вышедшего шесть лет назад, он не написал ни одного романа. И на данный момент не существовало никаких разочарований, подобных связанным с «Найджелом»! Это должно быть что-то такое, что соответствовало бы его настроению, что-то научно-фантастическое, что-то такое, что покорило бы публику его прежним очарованием и в то же время очаровывало бы его самого. Первая идея пришла ему в голову в форме игуанодонта, доисторического чудовища ростом в двадцать футов, окаменелые следы которого были обнаружены в Сассекской долине, куда выходили окна его кабинета. Сейчас эти окаменелые отпечатки он держал у себя в бильярдной.

Осенью 1911 года он обратился к книге профессора Рея Ланкестера о вымерших животных. На иллюстрациях изображались кошмарные очертания острых, как сабли, зубов и безумные глаза.

Представьте себе, что как-то вечером на покрытой туманом безлесной возвышенности замаячила бы фигура стегозавра. Или еще лучше: представьте себе, что где-то в отдаленном уголке Земли, скажем на высоком плато или в джунглях, нетронутые и неприкасаемые в своей примитивной жизни, подобные твари еще существуют.

Какая находка для любителя приключений! Какое чудо для зоолога!

Экспедицию, несомненно, должен возглавлять зоолог. Он перенесся памятью в Эдинбургский университет, вспомнил зоолога сэра Чарльза Уайвилла Томсона, который ездил в экспедицию на корвете «Челленджер». В самом Томсоне было мало колоритности. Но всплыл образ профессора Разерфорда: низкорослого Геркулеса, грудь колесом, с черной ассирийской бородой, величественно шествовавшего по коридорам, с рокотом его голоса…

Профессор Челленджер. И «Затерянный мир».

Если какой-то историк когда-либо упомянет это название, не испытывая прилива удовольствия, значит, у него душа высушенной виноградной лозы. Челленджер! Эдвард Малоун! Лорд Джон Рокстон! Профессор Саммерли! Пусть восклицательные знаки остаются на своих местах. Эти имена между собою связаны так же, как мушкетеры, и, подобно мушкетерам, они завоевывают нашу любовь. Они бессмертны в своем мальчишестве и ничуть не тускнеют до среднего возраста.

Профессор Челленджер был взращен его создателем подобно тому, как Дюма взрастил Портоса, но гораздо быстрее. Конан Дойл полюбил Дж. Е.Ч. гораздо больше, чем какой-либо ранее созданный образ. Он будет подражать Челленджеру. У него будут, как мы скоро увидим, борода и нависшие брови, как у Челленджера. И причину не надо искать далеко. Если не считать исключительного тщеславия Челленджера, он обрисовал вольный образ самого себя.

В качестве Челленджера, как в «Затерянном мире», так и в последующих рассказах, он мог говорить или делать такие вещи, которые в обычном общественном употреблении были запрещены. Если захочется, он мог ужалить домоправительницу, чтобы посмотреть, не потеряет ли она самообладание. Он мог ухватить за штанину репортера и бегом протащить его по дороге с полмили. Он мог говорить звучными, сменяющими друг друга предложениями, вкрадчивыми и преднамеренными оскорблениями, которые так часто употреблял в отношении людей недалеких. И, будучи доведен до предела, был вполне способен делать такие вещи в реальной жизни. Вот почему нам нравятся оба эти образа.

Что касается «Затерянного мира», то автор был настолько им поглощен, что все его мысли были заполнены бронтозаврами, приматами и растительностью того дикого плато. Он сделает описание настолько реалистичным, что многие склонны будут во все поверить.

Насколько эти доисторические джунгли были похожи на настоящие, можно судить из письма профессора Ланкестера, зоолога, из книги которого он взял своих животных.

«Вы совершенно великолепны в своем описании «затерянного мира» на вершине горы, — писал доктор Ланкестер. — Я горжусь тем, что внес в это и свой небольшой вклад. Все достаточно достоверно для того, чтобы повествование «шло» гладко. Отмечу, что вы правы, отказывая крупным динозаврам в умственных способностях, а приматам в остром чутье…»

После чего доктор Лэнкестер пустился высказывать предложения.

«А как насчет того, — продолжал он с энтузиазмом, — чтобы изобразить гигантскую змею длиной в шестьдесят футов? Или кроликоподобного зверя величиной с быка (Токсодона)? Или стадо карликовых слонов ростом в два фута? Могут ли спастись четверо мужчин, выдрессировав птеродактиля-вегетарианца таким образом, чтобы по одному летать на нем? Может ли женщина-обезьяна влюбиться в Челленджера и убить вождей своего племени, чтобы спасти его?»

Последнее могло интересовать Джин и ее ближайшую подругу Лили Лодер-Саймондс, которая приехала погостить в «Уиндлшеме». Каждый вечер на протяжении октября и ноября он читал им то, что написал за день. Он усаживался в большой, покрашенной в белое нише у бильярдной, в кресло «Викинг», которое было подарком из Дании, а рядом, под головой оленя, полыхал камин. В воображении сквозь джунгли продирались бесстрашные четверо: лорд Джон Рокстон, подобный Дон Кихоту с волосами имбирного цвета, язвительный Саммерли, неизменно милый Малоун; и во главе их всех — Челленджер в очень маленькой соломенной шляпке, который, когда шел, становился на цыпочки, — кстати, шляпа и походка были придуманы создателем Челленджера.

«Я думаю, — писал он редактору «Странда» Гринхоу, когда 11 декабря повесть была закончена, — я думаю, что из нее получится самый лучший сериал (не считая рассказов о Шерлоке Холмсе) из всех, которые я когда-либо делал, особенно когда она появится в обрамлении фальшивых фотографий, карт и планов».

А потом пришла настоящая радость.

«Моя амбиция состоит в том, — добавлял он, — чтобы сделать для книг, предназначенных мальчишкам, то, что сделал Шерлок Холмс для детективных рассказов. Я не думаю, что смогу это сделать, но вдруг получится».

Получилось. Потому что при последнем анализе оказывается, что это приключение с динозаврами не является подлинным секретом очарования «Затерянного мира». Некоторые из лучших сцен — вечер Малоуна с Глейдисом в самом начале, первое интервью с Челленджером, бурные заседания в Зоологическом обществе, которые описывались скорее как политические митинги с участием Конан Дойла в Шотландии, — происходят как бы отдельно от основного места действия; зоологи не менее интересны, чем зоопарк. Отметим также мастерство комизма в описании бородатых мужей науки, когда речь идет о трудной для понимания теории и они ведут себя в точности как темпераментные примадонны и исполнены такой же ревности друг к другу.

И это — пробный камень. Когда Челленджер угрожает судебным преследованием телефонной компании за то, что его телефон звонит в то время, когда он хочет, чтоб его не тревожили, он так же хорош, как и в тот миг, когда с важным видом расхаживает среди женщин-обезьян. Челленджер и его друзья все несут с энергией своего создателя. Они восхищали бы нас, даже если бы только отправились на однодневную экскурсию в Маргит. Конечно, в Маргите что-нибудь произошло бы. Об этом позаботился бы Челленджер. Но само признание нами этого факта, наша ухмылка в ожидании и воображении этого показывают, что он из плоти и крови: нестареющий, как Микобер и Тони Веллер.

В канун Рождества в «Уиндлшеме» в последний раз в Сассексе можно было увидеть обычай многовековой давности. Участники рождественской пантомимы с драконом, в серебряных доспехах исполнили в бильярдной пьесу чудес. От ламп в розовых абажурах падал свет на пляшущих и гримасничавших участников представления. Джин и ее муж поднимали на руки маленьких детей, чтобы им было лучше видно. Тем временем он занялся фиктивными фотографиями, которые он обещал Гринхоу Смиту.

«Что вы думаете об этом?» — с гордостью спрашивал он.

С огромной черной бородой, с приклеенными бровями и в парике, он смотрелся на фотографии, как профессор Челленджер. Была еще одна фотография, где он изображен сидящим среди друзей, олицетворявших Рокстона, Саммерли и Малоуна. Но портрет крупного плана, на котором он был увенчан шелковой шляпой, должен был представлять Челленджера в качестве иллюстрации в «Странде».

«Характерен хмурый взгляд», — написал он Гринхоу Смиту 9 февраля 1912 года. «Сердитый взгляд Конанов» — так называет это сэр Вальтер Скотт в конце одного из своих романов.

Гринхоу Смит был встревожен. Он сказал, что такая маскировка, хотя она и достаточно ужасна, может быть раскрыта, и журнал попадет в беду за обман. «Ну хорошо, — согласился Конан Дойл три дня спустя. — Ни слова о фотографии проф. Ч. Я начинаю осознавать мою собственную дерзость. В конце концов, это не я. Я всего лишь блок, на котором построена воображаемая фигура. Но не отдавайте ее».

В то же время он был так доволен своей маскировкой под Челленджера, что решил ее на ком-нибудь испытать. Милях в тридцати, в поместье брата Вилли сэра Хорнанга, в Вест-Гринстед-Парке, жили Хорнанги с сыном Оскаром. Очевидным шагом, подумал он, было бы попробовать ее на Вилли.

Это привело к неприятностям. Объявив, что он является герром доктором Некто, этот косматый призрак во весь свой рост появился в дверном проходе. Он сказал, что он — друг герра доктора Конан Дойла, и не согласится ли герр Хорнанг принять его?

К счастью или к сожалению, Хорнанг был близорук. Более того, он привык к тому, что другом его зятя мог быть кто угодно — от бродяги до премьер-министра. Он его шумно приветствовал. И посетителю, громко выговаривавшему длинные предложения по-немецки, на протяжении нескольких минут удавалось играть свою роль. А потом Хорнанг рассердился. Указав гостю на дверь, он поклялся, что никогда этого не простит. Герр доктор в его шелковой шляпе с трясущимися от смеха плечами с позором удалился.

Это была одна сторона его жизни. А теперь, с приближением 1912 года, давайте взглянем на другую ее сторону.

Сплошная лихорадка, состоявшая из работы, полемики и активности. Ассоциация за реформы в Конго одержала победу при преемнике короля Леопольда, молодом и резко от него отличавшемся короле Альберте. Конан Дойл уже изменил свои взгляды и высказался в поддержку гомруля для Ирландии. «В 1905 году я говорил, — писал он, — что гомруль может прийти только со временем и что это будет безопасно лишь с изменением экономических условий и прежде всего после того, как местные представительские институты пройдут надлежащее испытание. Мне кажется, что сейчас эти условия в достаточной мере выполнены».

В 1912 году он присоединился к Союзу за реформы бракоразводного процесса, который выступал против церкви и палаты общин за некоторое изменение примитивных английских законов о разводе. В том же году он оказал гостеприимство Совету Британской медицинской ассоциации, которая проводила свою ежегодную конференцию в «Уиндлшеме». По предложению лорда Нортклиффа, который сказал, что он — единственный лидирующий представитель спорта, который сможет это сделать, он взял на себя бремя объединения двух несогласных друг с другом фракций и сбора средств для того, чтобы лучше подготовить британских спортсменов к Олимпийским играм 1916 года. То была сложная дипломатия, вызывавшая раздражение. Это продолжалось целый год, и от этого с отвращением отказался бы кто-нибудь менее упорный. Но самое главное, он опять начал разрешать тайну убийства и добился освобождения невиновного человека. И в этом мы ясно видим то, что Роберт Льюис Стивенсон однажды назвал «белым знаком отличия Конан Дойла».

Вот какими были обстоятельства дела об убийстве, взятые как будто из грез в духе Де Куинси. Все произошло за три с лишним года до этого.

Представьте себе тихую боковую улочку в Глазго; декабрь, семь часов вечера; в тумане дождя мерцает свет газовых фонарей. На некотором удалении справа от вас, когда вы поворачиваете с улицы Куинс-Кресент, расположен дом номер 15 по Куинс-Террас.

Мисс Мэрион Джилкрайст, восьмидесятитрехлетняя зажиточная пожилая леди, до 1908 года жила там уже давно. Все, кто приходил к мисс Джилкрайст, сначала открывали уличную дверь и проходили лестничный пролет к двери ее квартиры, которую она запирала на два замка. Не упакованными в коробки мисс Джилкрайст хранила в незанятой спальне на виду или спрятанными среди одежды в гардеробе драгоценности на сумму в три тысячи фунтов. Она договорилась с господином Артуром Эдамсом, который жил в том же доме в квартире внизу и столовая которого находилась под ее столовой, что она будет стучать ему в потолок, если что-то вызовет ее беспокойство или понадобится его помощь.

«Она никогда не боялась, что кто-нибудь причинит боль ей лично, — показал бывший слуга. — Но она испытывала большой страх оттого, что в квартиру может кто-то проникнуть».

Вечером 21 декабря 1908 года пожилая леди находилась у себя в квартире с одной прислугой, девушкой двадцати одного года по имени Хелен Лэмби.

Теперь смотрите, что произошло.

Большие напольные часы в холле квартиры бьют семь. Хелен Лэмби вышла, чтобы выполнить небольшое поручение. На двери квартиры — два запатентованных замка (запатентованный замок был предшественником пружинного замка; его можно было открыть изнутри). Хелен Лэмби запирает за собой дверь и берет оба ключа. Пожилая леди остается одна в столовой, душной комнате, увешанной картинами в позолоченных рамах. Надев очки, мисс Джилкрайст сидит за столом спиной к камину и читает. Еще одна газовая горелка в синем абажуре горит в холле. За какие-то десять минут происходит убийство.

По соседству, в своей столовой, которая находилась как раз под столовой мисс Джилкрайст, сидел господин Артур Эдамс с сестрами Лаурой и Ровеной. Они услышали глухой удар в потолок, а потом три отчетливых стука. Лаура Эдамс обратила на это внимание брата.

«Она предложила вам подняться и посмотреть, что происходит?» — спрашивали его позднее.

«Она тут же послала меня наверх».

Господин Эдамс, который был музыкантом, выскочил в такой спешке, что забыл очки. На улице было холодно, продолжал идти дождь. Входная дверь дома была приоткрыта. Он пробежал по лестничному пролету к двери квартиры мисс Джилкрайст и три раза сильно потянул за веревку звонка. Никакого ответа, тихо, как в гробу.

Но сквозь длинную стеклянную панель на обеих сторонах двери господин Эдамс мог видеть синий газовый фонарь, который горел в холле. Через несколько мгновений он услышал, как ему показалось, из кухни какие-то неясные шумы и подумал, что дома была девушка-служанка. «Показалось, — говорил он, — что кто-то нарубает щепки — такие несильные удары».

Стук и стук! Несомненно, это Хелен Лэмби рубила дрова для кухонной печки и не позаботилась ответить на звонок в дверь. Господин Эдамс опять спустился вниз.

«Я сказал сестрам, что в доме все освещено и я не думаю, чтобы что-то случилось. Я подумал, что это девушка. Но Лаура думала по-другому. Она опять отправила меня туда».

В квартире опять прозвенел звонок. На этот раз больше не было никакого шума, совсем никакого. Продолжая колебаться, он стоял на слабо освещенной лестничной площадке и все еще держал руку на звонке, когда услышал шаги внизу на лестнице. Это была Хелен Лэмби, которая возвращалась, выполнив поручение купить газету. Он сказал ей, что произошло, должно быть, что-то серьезное, что «потолок чуть не треснул».

«О, — беспечно ответила девушка, — это, наверно, натяжки». Она имела в виду веревки для сушки белья, которые висели на кухне; они иногда падали. Она открыла дверь, которая защищала мисс Джилкрайст. Что произошло дальше, промелькнуло в глазах господина Эдамса одновременно с яркостью и смутностью впечатлений.

Когда Хелен Лэмби проходила через холл в направлении кухни, в холле, вероятно, из незанятой спальни появился человек. Без очков господин Эдамс видел его лицо очень смутно, но он казался человеком «джентльменского вида и хорошо одетым». Этот человек спокойно подошел к двери, после чего «подобно черной молнии исчез внизу». Хелен Лэмби, на которую это, видимо, не произвело впечатления, заглянула в кухню, потом прошла в спальню, где горел свет. Многие из украшений по-прежнему лежали на туалетном столике, но шкатулка с личными бумагами перевернутой лежала на полу, а ее содержимое было разбросано.

Только после этого господин Эдамс обрел дар речи. «Где же ваша хозяйка?»

Хелен Лэмби направилась к столовой и открыла дверь. По прошествии многих лет мы не можем слышать ее интонацию, но слова были такими: «О, идите сюда».

Старушка, которая так боялась грабителей, лежала у камина головой к решетке, а рядом валялись ее зубные протезы. Хотя на ее тело был накинут половик из звериной шкуры, была видна кровь на камине, каминных принадлежностях, ведре для угля. Ее голова и лицо были настолько обезображены побоями, что не будем это описывать.

Таким было убийство Мэрион Джилкрайст вечером 21 декабря 1908 года. Подлинные свидетельства, включая многие из тех, что были получены в ту же ночь, стали известны лишь много лет спустя. Когда Конан Дойл впервые начал изучать это дело, мы лишь внешне проследим за поведением полиции Глазго.

По-видимому, единственным предметом, который был украден из квартиры мисс Джилкрайст (согласно единственной свидетельнице, Хелен Лэмби), была бриллиантовая брошь в форме полумесяца и размером с монету достоинством в пол кроны. Потрясенная, она сообщила об этом инспектору сыска Пайперу в ночь убийства. В день Рождества полиция узнала, что в Слопер-клубе на продажу была предложена ломбардная расписка за бриллиантовую брошь некоей сомнительной личностью по имени (наиболее часто употреблявшемуся) Оскар Слейтер. В рождественскую ночь Слейтер уехал в Ливерпуль с несколькими чемоданами и любовницей, которую звали мадам Джунио. В «день подарков», второй день после Рождества, Слейтер и мадам Джунио отплыли в Нью-Йорк на пароходе «Лузитания».

Заложенная брошь представлялась сильным свидетельством. Но, как тут же обнаружила полиция, это была не та брошь, которая принадлежала мисс Джилкрайст. Оскар Слейтер заложил брошь, которая была его собственностью, за месяц с лишним до убийства.

Полиция потеряла голову. Они предлагали вознаграждение в 200 фунтов и отправили телеграмму в Нью-Йорк с требованием арестовать Слейтера по прибытии. Тем временем четырнадцатилетняя девочка Мэри Барроумэн — она проходила мимо дома мисс Джилкрайст в вечер убийства — дала описание человека, который выскочил из дома, едва не сбив ее с ног, и убежал прочь как раз в то время, когда должен был убегать убийца.

Хотя она лишь мельком видела его в тот темный дождливый вечер на плохо освещенной улице, четырнадцатилетняя Мэри в деталях описала внешность человека и его одежду. Ее описание не совпадало с более расплывчатыми показаниями господина Эдамса и Хелен Лэмби. Не подходило оно и под настоящего Оскара Слейтера. Но после нескольких дней допросов Хелен изменила свои показания и согласилась с Мэри в отношении одежды человека.

Взяв с Мэри и Хелен клятву, что они ни с кем не будут разговаривать об этом деле, их срочно посадили на пароход, на котором у них была одна каюта, и отправили в Нью-Йорк для опознания Слейтера. Им были показаны его фотографии. Когда закованного в наручники Слейтера в сопровождении двух американских полицейских вели по коридору в зал заседаний суда, депутация из Глазго организовала дело таким образом, что в коридоре в это время находились Мэри и Хелен.

Вот что происходило в зале заседаний американского суда.

«Да, я его опознаю» — к такому решению пришли обе девушки после долгих колебаний.

Позднее они горячо клялись в том, что никогда не сомневались в его личности.

Напрасно Слейтер эмоционально выкрикивал, что он никогда не слышал о мисс Мэрион Джилкрайст и ее драгоценностях, что в Глазго он был человеком новым, что он (и это впоследствии было доказано) организовал свою поездку в Нью-Йорк за несколько недель до трагедии. Вопреки совету американского адвоката, он отказался от процедуры выдачи и вернулся для суда в Шотландию.

Оскар Слейтер уже не был героем вымышленного рассказа. То, что он наполовину немец и наполовину еврей, могло или не могло содействовать возникновению против него сильных предубеждений. Но он владел игорными домами в Лондоне и Нью-Йорке, у него были сомнительные доходы, он содержал любовницу, которая к тому же, возможно, была проституткой. Из-за всего этого предубеждения достигли предела, когда 3 мая 1909 года Слейтер появился в Высоком суде Эдинбурга.

Слейтер — широколицый, с могучей грудью, с черными волосами и усами — приятно выглядел, но был презренным чужеземцем, когда он терзался на маленькой скамье подсудимых между двумя полицейскими констеблями. Полные показания на суде, поскольку они были отвратительной подковерной историей, не должны нас отвлекать. Обвинение утверждало, что Слейтер совершил убийство с применением небольшого молотка из набора инструментов, хотя медицинские эксперты выражали в этом сомнение. У Слейтера было алиби, но это не было принято во внимание, поскольку оно основывалось на показаниях его любовницы и девушки-служанки. Мэри Барроумэн и Хелен Лэмби указывали на него. Господин Эдамс, который также ездил в Нью-Йорк, не мог поклясться в том, что Слейтер — это убийца, который был в квартире.

Вот перекрестный допрос, который от имени защиты проводил господин Маклюр:

«И даже после всего того, что вы слышали, вы не можете высказать абсолютную уверенность в том, что это именно тот человек?»

«Нет, — отвечал свидетель. — Это слишком серьезное обвинение, чтобы выдвигать его против человека, которого я видел лишь беглым взглядом».

Королевский адвокат господин Юре произнес потрясающую речь. Как мог убийца проникнуть в запертую на два замка квартиру? Он этого не коснулся. Откуда Слейтер знал, что у мисс Джилкрайст были драгоценности? Он обещал это объяснить, но не сделал этого. Кроме того, господин Юре несколько раз исказил факты в ущерб Слейтеру, а судья не счел нужным его поправить. Жюри большинством голосов, как это разрешено в Шотландии, вынесло вердикт (девять — «виновен», пять — «не доказано», один — «невиновен»), признав Оскара Слейтера виновным в убийстве.

Некоторые выражали недовольство, что Слейтер на своем невнятном и ломаном английском устроил неприятную сцену, прервав заседание, когда судья собирался огласить ему смертный приговор. Ведь люди, которые ведут недостойный образ жизни, не могут испытывать болезненного замешательства или испуга. В своей вспышке Слейтер бубнил одно и то же:

«Я ничего не знаю об этом деле, абсолютно ничего! Я никогда не слышал этого имени! Я ничего не знаю об этом деле! Я не понимаю, как меня могут связывать с этим делом! Я ничего о нем не знаю! Я приехал из Америки на свой собственный страх и риск!» И далее: «Не могу сказать больше ничего».

27 мая его должны были повесить в тюрьме Глазго. Но совесть шотландцев пробудилась после этого морального взрыва, и они направили двадцать тысяч петиций с требованием отсрочки приговора. Слейтеру оставалось жить всего день, когда он узнал, что министр по делам Шотландии лорд Пентлэнд смягчил приговор, заменив его на пожизненную каторгу. После этого приговоренный исчез в Питерхед: там, по всей вероятности, он и должен был оставаться.

К Конан Дойлу, как он сообщал в письме Мадам, обратились «адвокаты», предположительно адвокаты Слейтера. Он с неохотой взялся за это дело. Оно отличалось от дела Эдалжи; он считал Слейтера мерзавцем и объявил об этом в написанной им брошюре. Но дело не в характере человека! Если он невиновен в убийстве, надо сделать все для его освобождения.

«Этот паладин проигранных дел, — пишет господин Уильям Рафхед, — нашел в сомнительных обстоятельствах этого дела нечто близкое его сердцу».

Он уже начал вести кампанию в прессе. В августе 1912 года издательство «Ходдер энд Стоутон» выпустило его брошюру «Дело Оскара Слейтера». Он еще не впал в ту неукротимую ярость, которая охватила его, когда он узнал о некоторых закулисных маневрах.

«Невозможно, — писал Артур, — читать о фактах и взвешивать их… без чувства глубокой неудовлетворенности процессом и моральной уверенности в том, что правосудие не восторжествовало». Шаг за шагом он разрушил все свидетельства. Но какова же альтернативная теория?

Те, кто поддерживал Слейтера, с самого начала примечали некоторые значительные вещи. Почему эта девушка, Хелен Лэмби, не выразила никакого удивления, когда внезапно обнаружила незнакомца в запертой квартире? Может быть, потому, что этот человек не был незнакомцем? Потому что девушка узнала его? То же самое относилось и к самой жертве. Может быть, мисс Джилкрайст ждала его и впустила в свою квартиру?

В брошюре «Дело Оскара Слейтера» Конан Дойл выдвинул новую линию предположений.

«Один вопрос, который следует задать, — писал он, — состоит в том, проникал ли убийца в квартиру именно за драгоценностями».

Давайте рассмотрим поведение убийцы. Нанеся жертве удары по голове каким-то неизвестным предметом, указывал автор, убийца сразу направился в ту самую спальню и зажег газ. Но он не тронул ценные кольца и часы, которые открыто лежали на туалетном столике. Вместо этого он взломал деревянную шкатулку, в которой хранились личные бумаги мисс Джилкрайст, и оставил эти бумаги разбросанными по всему полу.

«Не были ли его целью эти бумаги, — задавал вопрос автор брошюры, — а пропажа одной бриллиантовой броши — лишь отвлекающим маневром?» Возможно, он охотился за документом, например за завещанием. Это сделает все дело намного более понятным.

Была и еще одна теория, основанная на том, что кража драгоценностей была кем-то прервана. Но все теории возвращались к проблеме запертой на два замка двери и неразбитым окнам. Либо мисс Джилкрайст сама впустила убийцу, либо у него были дубликаты ключей. Даже если у него были ключи от патентованных замков, он мог получить шаблоны для них лишь при сознательном или несознательном потворстве кого-то из тех, кто там жил.

Но сейчас мы живем уже в 1912 году. Загадка того, что произошло в те роковые десять минут, чье лицо видела Мэрион Джилкрайст в забрызганной кровью столовой, на время уходит из жизни Конан Дойла. Мы дышим лучшей атмосферой двух встреч, которые произошли в том году. Мы видим вызывающее удовольствие, классическое выражение лица Джорджа Бернарда Шоу.