Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 16 ОБИТАТЕЛЬ АРКАДИИ

«Поскольку я — единственный оставшийся в живых свидетель похорон Эдгара Аллана По и один из немногих, кто видел его при жизни, — писал в феврале 1909 года господин Олден, — я чрезвычайно сожалею, что преклонный возраст и слабое здоровье не позволяют мне присутствовать на обеде по случаю его столетия, на котором вы будете председательствовать.

Я тогда жил в Балтиморе, моем родном городе, и часто видел господина По; будучи несколько сентиментальным молодым человеком, я испытывал к нему и его литературному гению чувства огромного восхищения.

Однажды холодным и унылым октябрьским днем, который был так необычен для местного климата, я вышел из дома, и мое внимание привлек приближавшийся катафалк, который сопровождали два наемных экипажа, все было очень скромным. Когда кортеж поравнялся со мной, что-то побудило меня спросить извозчика: «Кого хоронят?» К моему великому удивлению, он ответил: «Господина По, поэта».

Так говорилось в письме, автор которого описывал жизнь и кончину этого худого, вечно голодного гения. Когда Конан Дойл читал письмо, на него нахлынули живые воспоминания об одном из его давних литературных кумиров. Эдгар Аллан По, заявлял он, был величайшим автором оригинальных рассказов за все времена. И он вновь это подчеркнул, отдавая дань писателю, когда в отеле «Метрополь» занял председательское место на обеде по случаю столетия со дня рождения По.

Ему было уже пятьдесят. В голове и в усах пробивалась седина. Но его кипучая энергия, счастье в семейной жизни делали смешными любые утверждения о том, что у него наступил средний возраст. Колесо сделало полный оборот, вернув ему давнее добродушие. Семь лет с момента женитьбы в 1907 году стали, вероятно, самым счастливым периодом его жизни. В центре его находились жена и новый дом: «Уиндлшем», в округе Кроуборо, графство Сассекс.

«Уиндлшем», располагавшийся в безлюдной открытой местности, которая простиралась от Кроуборо до Сассекской возвышенности, подвергся значительным переделкам и был расширен, если сравнивать его со скромным деревенским домом, который он купил перед свадьбой. У родителей Джин давно была в Кроуборо летняя резиденция. Артур решил, что и она должна жить рядом с ними. Этот уединенный уголок Сассекса, который за сотню лет до этого населяли только цыгане, контрабандисты и угольщики, — цыганские черты там сохранились — распалял его воображение подобно бризу с Бичи-Хеда.

«Уиндлшем» был виден издалека с его пятью фронтонами, покрашенными в серый цвет досками, белыми оконными рамами, красной черепицей и красными трубами. Главный фасад, перед которым располагался розовый сад Джин, выходил на юго-запад. В двух фронтонах (если смотреть с правой стороны от главного фасада) находились его кабинеты.

В переднем кабинете сидел секретарь, Альфред Вуд, человек с военной выправкой, лет на шесть моложе его самого. От другой комнаты его отделяли малиновые шторы. Из этого внутреннего кабинета, находившегося в углу дома, два ряда окон и балкон выходили на бывший Эшдаунский лес, площадку для гольфа и деревья, тонувшие в голубой дымке Сассекских холмов неподалеку от пролива.

«Посмотрите вон туда! — бывало, говорил он, указывая на вид из окна. — Видите группу деревьев там слева, примерно за четверть мили отсюда?»

«И что же это?»

«Это место называется Долиной убийств. Во времена контрабанды там происходили жестокие схватки с таможенниками». Он оглядывал кожаные кресла, книжные полки, старый письменный стол, на котором лежала лупа, а в ящике хранился короткоствольный пистолет. «Здесь можно работать, не правда ли?»

Но в те первые дни работал он мало. Главным образом для того, чтобы угодить Джин, он написал еще два рассказа о Шерлоке Холмсе: «В Сиреневой сторожке» в двух частях и «Чертежи Брюса Партингтона». Также чтобы угодить Джин, он занялся садоводством, причем настолько рьяно, что она просила его не забывать, что он занимается именно садоводством, а не раскопками. В доме бывало много гостей: два дня в неделю либо они кого-нибудь принимали, либо их принимали в Лондоне.

Он так гордился привлекательностью хозяйки, — она любила одеваться в голубое, оттеняя свои карие глаза и темно-золотистые волосы, — что больше не тяготился самыми большими приемами. Что касается Джин, то, если не говорить о ее любви к музыке, животным и садоводству, у нее в жизни был только один интерес — муж, который никогда не мог поступить неправильно. Что бы Артур ни говорил и ни делал, все было именно так. Как-то после обеда, на котором лорд Китченер, как показалось, неуважительно высказался о ее муже, она, пылая женским гневом, села и написала Китченеру письмо с наставлениями о джентльменских манерах. Ее муж, про себя довольно улыбаясь, позволил ей это сделать, притворившись, что ничего не замечает.

И в то время, и позднее главным объектом их внимания в «Уиндлшэме» была огромная бильярдная комната, которая вызывала так много воспоминаний.

Эта бильярдная занимала дом по всей ширине, с востока на запад, и обе ее стены были с окнами. Если убрать коврики, в ней бы могли танцевать сто пятьдесят пар. Конан Дойл сделал так, что она занимала в доме место гостиной и находилась в центре их жизни.

У одной из стен среди пальм стояли рояль и арфа Джин. С другой стороны был установлен бильярдный стол, над которым нависал зеленый свод с неярко светившими лампами. В этой комнате рояль и бильярдный стол казались почти такими же маленькими, как прикрытые парчой и шкурами кресла. Над одним из каминов висела картина Ван Дейка, принадлежавшая деду Артура Джону. Над другим камином, в алькове размером с комнату, висела голова оленя с наброшенным на нее нагрудным патронташем, который он привез с Англо-бурской войны. По оклеенным голубыми обоями стенам проходил бордюр с изображениями наполеоновского оружия. Был там и портрет хозяина дома работы Сидни Пэджета.

С наступлением сумерек, когда на стенах отполированного пола отражался свет газовых светильников, он и Джин слушали разговоры тех, чьи голоса доносятся до нас и теперь из бильярдной комнаты времен, предшествовавших 1914 году.

Там был великий адвокат Эдвард Маршалл Холл, доказывавший, каким образом мог быть оправдан доктор Криппен. На бильярдном столе раскладывал свои кварты исследователь Арктики Стефанссон. В алькове восседал Редьярд Киплинг, который курил гаванскую сигару и повествовал об убийстве «внушением» в Индии. И американский детектив Уильям Дж. Бернс, рассказывавший о детектофоне и расспрашивавший о Шерлоке Холмсе. За роялем сидел Льюис Уоллер, романтический актер, неподражаемый в «Генри V», своим великолепным голосом читавший из него отрывки в тени слабо освещенной комнаты.

Но тогда, в 1909 году, это были сцены из будущего. Когда в марте того года Конан Дойл председательствовал на обеде по случаю столетия По, он с нетерпением ожидал рождения у Джин первого ребенка. Хотя становиться отцом для него было не ново, он «испытывал больше мук, чем готов был признать». Мальчик родился в День Святого Патрика. Находившаяся в Йоркшире Мадам была в восторге. «Ну а как насчет имени? — спрашивала Мадам, возвращаясь к своим любимым темам. — С учетом дня, в который он родился, имени деда и моих родственников хотелось бы назвать его Патриком Перси Конан Дойлом».

У родителей это энтузиазма не вызвало, как они об этом и сообщили. Из письма, полученного через три дня, было ясно, что Мадам отнеслась к этому несколько высокомерно.

«Можете утешать себя тем, — писала она, — что это, безусловно, ваше право». Мадам теперь считала, что все ее отпрыски должны носить «старое доброе имя». Перси из Боллинтемпла ей хотелось бы видеть «в сочетании с Конаном». «И Найджела тоже можно было бы рекомендовать», — добавляла она. Их же первоначальные предложения, Дениса Пэка — в честь сэра Дениса Пэка, который также исходил из родословной Фоли, — поначалу ее успокоили; в конце концов они пошли на компромисс.

Едва Дениса Перси Стюарта Конан Дойла успели окрестить, как его отец снова взялся за защиту угнетенных и обездоленных людей, которые не могли сопротивляться. Его темой, как для ведения кампании, так и для брошюры, которую он написал в том же году, стало «Преступление в Конго». Мишенью был король бельгийцев Леопольд II.

На Черном континенте было девятьсот тысяч квадратных миль территории, действительно черной из-за находившихся на ней джунглей. Официально она называлась Свободное Государство Конго. В 1885 году оно было признано в подписанном несколькими государствами договоре. Им должен был благосклонно управлять король бельгийцев; его цель состояла в том, чтобы «улучшить моральное и материальное положение туземных племен».

«Моральное и материальное улучшение положения туземных племен», возможно, и входило в первоначальные планы короля Леопольда, закоренелого старого развратника, в котором добродушие сочеталось с цинизмом. Но одно его величество знал очень хорошо. В Верхнем Конго таились залежи каучука и слоновой кости, а чернокожих можно было кнутом, увечьями и убийствами заставить тяжело работать. В течение многих лет все богатства уходили в его собственный карман. Он ни перед кем не отчитывался. За исключением его ближайших советников, немногие в Бельгии знали, каким образом управляется Конго. Но время от времени из консульских сообщений и протестов миссионеров до Европы доносились запахи джунглей; пахло пытками и смертями.

В 1903 году Великобритания выразила протест. Она не была стороной, полностью незаинтересованной: она хотела гуманности и справедливой торговли. Росло возмущение и среди бельгийцев. В ходе трехдневных дебатов в Брюсселе обсуждалась политика короля Леопольда.

«Платить туземцам? — восклицал граф де Смет де Найер. — Да им ничего не полагается. Им платят пособия».

Год спустя сообщение британского консула в Боме, идеалистического ирландца по имени Роджер Кейсмент, взбудоражило Европу. Король Леопольд назначил комиссию по расследованию. Комиссия приглушила факты, однако пообещала реформы, которые никогда не были осуществлены. Новое либеральное правительство Британии, в котором пост министра иностранных дел занимал сэр Эдвард Грей, пригрозило неприятностями. На события в Конго в резкой форме отреагировал президент США Теодор Рузвельт. Но король Леопольд опять тянул время, обещая подлинно прекрасную форму правления. Тем не менее в Верхнем Конго продолжались жестокости. В деревне Буендо мятежные туземцы были свидетелями того, как длинными заостренными кольями убивали их женщин.

К концу 1908 года Свободное Государство Конго прекратило свое существование: оно было официально аннексировано Бельгией.

Впервые прочитав эти свидетельства, Конан Дойл отказывался им верить. Потом он бросился в борьбу вместе с Э.Д. Морелом и Ассоциацией за реформы в Конго. А после этого на протяжении двух лет наряду с другими делами занимался тем, что добивался реформ в Конго и читал лекции на эту тему.

«Я убежден, — писал он во введении к «Преступлению в Конго», которое впервые было опубликовано в октябре 1909 года, — что причиной того, почему общественное мнение не отнеслось с большей чуткостью к Свободному Государству Конго, является то, что эта ужасная проблема не была должным образом доведена до сознания общественности».

Это было целью написания «Преступления в Конго», еще одной брошюры в шестьдесят тысяч слов, которая не принесла ему ни пенни прибыли. Как и в случае с книгой «Война в. Южной Африке: ее причины и ведение», каждое заявление было тщательно продокументировано фактами и цифрами; описываемые события в переводе выглядели еще более ужасными и имели такое же широкое воздействие.

«Я очень рад, что вы обратили внимание на Конго, — писал Уинстон Черчилль, который занимал тогда пост министра торговли в правительстве либералов. — Я, безусловно, сделаю все возможное, чтобы оказать помощь». Умиравший Марк Твен передал из Реддинга, штат Коннектикут, через Альберта Байджлоу Пейна, что и он бы помог, если бы это было в его силах.

Но министерство иностранных дел предупредило: «Будьте осторожны!»

Министр иностранных дел сэр Эдвард Грей в одном из своих выступлений уже заявлял о том, что события в Конго могут поставить под угрозу мир в Европе. Адмиралтейство, у которого вызывал беспокойство германский кризис, хотело приобрести еще шесть линкоров класса дредноут. Однако в вопросе о Конго Германия занимала замкнутую и безразличную позицию. Конан Дойл вовсю вел свою кампанию, когда в декабре 1909 года с ним произошел трагикомический эпизод: он получил два послания из Америки.

4 июля следующего года в Рено должен был состояться матч на первенство мира среди боксеров-тяжеловесов, во время которого Джиму Джеффрису предстоял бой с соискателем титула негром Джеком Джонсоном. Поскольку возникал вопрос цвета кожи, они не могли прийти к согласию относительно рефери, который устроил бы обоих менеджеров. Не согласится ли сэр Артур Конан Дойл быть рефери? Он приемлем для обеих сторон.

«Ей-богу, это нечто самое спортивное из всего, что мне когда-либо предлагали!» — сказал он.

Он никогда не прекращал занятия боксом; каждую неделю в «Уиндлшем» приезжал спарринг-партнер. Джин, которая его хорошо знала, была гораздо меньше поражена предложением американцев, чем некоторые из его друзей.

«Ну и что, ты поедешь?»

«Поеду? Конечно поеду! Это такая честь!»

Вилли Хорнанг и даже Иннес пытались его отговорить. Они указывали на то, что англичанину, можно сказать» повезет, если он сможет сохранить жизнь после судейства американского призового матча, носящего расовую окраску. Здесь они делали тактическую ошибку. Это было как раз таким предложением, которое он должен был сразу же принять, что он и сделал в предварительном порядке. Но после продолжавшихся неделю размышлений он, будто на него вылили ушат холодной воды, понял, что придется отказаться, потому что совесть мучила его так же безжалостно, как Мадам.

«Кампания за Конго только началась, — говорила совесть. — Как же можно бросать Морела и начатую работу, как? И кроме того, как же пьеса?»

Но кое-какое утешение у него все-таки было. Задолго до 4 июля 1910 года, когда Джонсон в пятнадцатом раунде нокаутировал Джеффриса, человек, который хотел судить этот матч, стоял за кулисами театра «Аделфи» на Стрэнде и слушал, как раздавались глухие удары кулаков в его собственной пьесе «Дом Темперли» со сценами профессионального бокса.

1910 год был годом театра, взвинченных нервов и почти катастрофы. Чтобы быть абсолютно точным, надо сообщить, что все началось за шесть месяцев до того, как на сцене театра «Лирик» с успехом прошла постановка «Огней судьбы», его инсценировки «Трагедии Короско».

Уже упоминавшийся Льюис Уоллер играл в «Огнях судьбы» главную роль чересчур молодого полковника Бенгальского уланского полка. Уоллер требовал эффектных ролей, среди которых были роли д’Артаньяна и месье Бокэра. Он был кумиром дневных спектаклей, олицетворявшим собой мужество; сама его личность оживляла сцену подобно заводному волчку; он даже мог играть (какой актер осмелится на это?) в паре с выступавшей в ведущей роли женщиной, которая выше него ростом. Еще в 1906 году, когда он одновременно был актером и менеджером императорского театра, Уоллер выступал в главных ролях вместе с госпожой Лилли Лэнгтри, играл в «Бригадире Жераре» Конан Дойла.

Мы не говорили здесь о пьесе «Бригадир Жерар», поскольку, по крайней мере если судить по рукописи пьесы, Жерар был представлен в ней не в наилучшем виде. От бригадира требуются монологи, он сам должен быть рассказчиком, рисовать свой собственный фон, возбуждать воображение; он был бы великолепен в современной радиопостановке. Кроме того, хотя автор упорно работал над тем, чтобы создать широкую комедию с участием этого сумасброда, почитательницы Льюиса Уоллера были озадачены и возмущены. Где вызывающая трепет торжественность? Где Бокэр с затуманенными слезой глазами?

«Вы знаете, — услышал в фойе Конан Дойл слова какой-то девушки, — вы знаете, порой мне трудно удержаться от смеха». И автор хлопал себя ладонью по лбу, как, видимо, и должно было быть.

Но что касается Уоллера в роли полковника Эджертона в «Огнях судьбы», то в его пользу сыграла и мелодрама, и сила «нравоучительной пьесы», как она называлась в подзаголовке. Ее успех летом и осенью 1909 года, когда расходы на постановку он делил с Уоллером, подтвердил давнишнее убеждение Конан Дойла в том, что он может покорить театр (хотя каждый импресарио говорил, что не может), если рискнет оплатить постановку «Дома Темперли» из собственного кармана.

Для «Дома Темперли» требовалось семь актерских пар, в нем было сорок три говорящих роли, не говоря уже о звездах. Ни один импресарио не хотел браться за такое дорогостоящее представление. Но это была его давняя мечта: создать зрелище, панораму спортивной Англии 1812 года. Каждая деталь должна быть точна. Надо было показать, что в профессиональном боксе нет ничего унизительного, если в нем нет шулерства. А бои на сцене!..

Пойдя на огромный риск, он подписал шестимесячный контракт об аренде театра «Аделфи». Его расходы должны были составлять шестьсот фунтов в неделю сверх стоимости постановки в размере двух тысяч. 27 декабря 1909 года, когда был поднят занавес, он сидел в ложе за шторой, держа в своей ладони руку Джин.

Слухи о том, что произойдет нечто сенсационное, уже будоражили прессу. В качестве театрального критика газета «Уикли диспэтч» направила на спектакль английского чемпиона по боксу в легком весе Фредди Уэлша, на что «Вестминстер газетт» язвительно заметила, что отныне обзоры пьес типа историй Рэффлза будут писать профессиональные взломщики. В передних рядах партера можно было видеть рефери Национального спортивного клуба Юджина Корри, председателя лондонской окружной Ассоциации Территориальной армии лорда Эшера. «Аделфи», традиционный дом мелодрамы, был заполнен до отказа.

Все увидели, что «Дом Темперли» — это не инсценировка «Родни Стона», хотя в них было много похожих эпизодов. Первый акт, события которого происходят на фоне величественного замка Темперли, был затянут и неестествен; речь шла о каком-то неглубоком любовном интересе, к которому на самом деле никто, включая и автора, не питал особого интереса. Мучаясь в своей ложе, Конан Дойл нацарапал на программке: «Слишком вяло». Но с самого начала второго акта с появлением в комнате рядом с боксерским залом Тома Крибба вся пьеса оживает.

Солдат и слуга капитана Темперли Джинджер Стаббс (которого играл Эдмунд Гуенн) в течение того затянутого первого акта высказывает главную мысль.

«У него самый прямой и быстрый удар с левой, чем у кого-нибудь еще в стране, — шепчет Джинджер о капитане Темперли. — Я не говорю ничего против его правой, заметьте! У него хороший удар с правой. Но левая! Пусть он только ударит. Это, я вам скажу, одно удовольствие!»

Все интересующиеся спортом, от богатых любителей-хвастунов до бесчестных букмекеров, говорили одно и то же. Обед для энтузиастов у Тома Крибба был и остается прекрасным образцом эффектного театра, где кульминацией становится перчаточная схватка между Джинджером Стаббсом и Джо Берксом. К этому моменту в партере аплодировали, а с галерок выкрикивали подбадривающие возгласы.

Реальность боя заставляла зрителей вскакивать с мест. Он не выглядел фальшивкой. Наставником актеров был инструктор по боксу из Первой стрелковой части Суррея; ему помогал автор, который присутствовал на репетициях и был ярым поборником реальности. Такая же точность в стиле Регентства была и в третьем акте, когда на ринге размером в двадцать четыре фута показывался бой в Кроли-Даун.

Это была сцена с толпой, которую мастерски поставил режиссер Герберт Джарман. Вышибалы в высоких белых цилиндрах клуба «Пюджилистик» с помощью кнутов расчищали ринг. Чемпион злодея Глостер Дик, которого играл Реджинальд Дэвис, швырнул свою шляпу через канаты. («Кто покупает Желтого человека? Это цвета Глостера Дика! Желтый человек за полгинеи!») Но чемпион сэра Чарльза Темперли Джинджер Стаббс был похищен. («Десять против одного на Глостера Дика! Десять против одного!») Напряжение возрастало до того момента, как капитан Темперли, младший брат сэра Чарльза, сам не вступил в бой с Глостером Диком на пари в десять тысяч фунтов.

Как признавала на другой день печать, ничего подобного этому бою на сцене никогда не было. А за боем последовали: сцена в клубе «Уэтьерс», эпизод боя из войны на Полуострове с грохотом пушек и пороховым дымом. Как позднее признавался автор, это было чересчур. Но это поднимало патриотический пыл. Когда в одиннадцать часов занавес наконец опустился, в партере ликовали, а на галерке неистовствовали.

«Сэр Артур, — писала на другой день «Ивнинг ньюс», — был великолепно принят, когда он вышел с поклоном».

Он добился своего. Он поставил бокс на сцене. Публике это нравилось, и он был счастлив. И все-таки после четырех месяцев спектаклей, которые проходили при медленно уменьшавшемся количестве зрителей, «Дом Темперли» пришлось снять.

Критик из журнала «Джон Буль» Клемент Скотт, кажется, был единственным, кто предупреждал его о том, что это случится. Авторы других обозрений предсказывали, что спектакль будет идти во веки веков. Это была пьеса для мужчин. А мужчины редко ходят в театр одни. Они берут с собой женщин, или же женщины ходят сами по себе. И хотя нельзя сказать, что в 1910 году женщинам по-настоящему не нравились бои боксеров-профессионалов, женщины все-таки не поддерживали пьесу, в которой не было никакого женского интереса.

Можно было бы написать что-то о страстной любви или на никогда не подводящую тему о попавшей в беду девушке; но нельзя отказываться и от того, и от другого. Каждую неделю Конан Дойл нес убытки, на нем висел разорительно дорогой театр, и он был готов на все, чтобы спасти «Дом Темперли». И когда Мадам отругала его за то, что он забросил переписку, особенно с тех пор, как Иннес был произведен в майоры, у него не хватило мужества сообщить ей о том, что дела шли очень плохо.

«Моя одноактная пьеса «Баночка икры» (это была инсценировка одного из его лучших рассказов) пошла как прелюдия к «Темперли», и пошла очень хорошо.

В Лондоне все идет очень плохо, — писал он 21 апреля 1910 года, — но надеемся поправить дела».

6 мая умер король Эдуард. Смерть была внезапной; немногие знали даже о том, что он был серьезно болен. Вест-Энд моментально оделся в траур, и людям было не до театра. Из письма, существования которого он не признавал, мы теперь знаем, что задолго до этого Конан Дойл мог сдать «Аделфи» в субаренду труппе музыкальной комедии и тем самым частично компенсировать свои потери. Но он был слишком упрям, он не хотел признавать поражения. Даже до апрельского письма Мадам он работал над новой пьесой, которую написал за неделю, и сразу же начал подбор актеров.

Черт с ними! Он им покажет!

Спектакли «Дома Темперли» прекратились незадолго до похорон короля Эдуарда. Спустя меньше месяца, 4 июня, «Аделфи» вновь зажег огни для премьеры новой пьесы. Это была «Пестрая лента».

«Пестрая лента» принесла больше, чем он потерял. В дополнение к тому, что она долго не сходила со сцены, две труппы до сентября возили ее по стране. Холмс и Ватсон — старые божества — опять стали своего рода лекарством. Хотя они были чуть отодвинуты в тень под воздействием мощных чар дородного доктора Гримсби Райлотта (вместо Ройлотта) с его бородкой клинышком и подергивающимся веком. В плетеной корзине он держал змею и дрессировал ее, а его слуга-индус в это время играл на флейте странную музыку.

Тем не менее — в наши дни, когда точные даты в приключениях Холмса стали столь важны, — любого его приверженца следует предостеречь от чтения сценария «Пестрой ленты». Он обнаружит Холмса и Ватсона в их наилучшей форме, но сойдет с ума, пытаясь разобраться в хронологии.

На хорошо знакомом фоне Бейкер-стрит появляется Ватсон, который только что обручился с Мэри Морстан из «Знака четырех». Одетый в халат Холмс поразил его своим изменившимся внешним видом.

«Боже мой, Холмс! Я никогда бы вас не узнал».

«Мой дорогой Ватсон, когда вы начнете узнавать меня, это действительно станет началом конца. И я уйду на подходящую птицеферму».

Тем временем этот великий человек, пристально глядя на Ватсона, путем дедукции приходит к заключению, что тот недавно был обручен, и говорит с кем.

«Холмс, это чудеса! Это — мисс Морстан, с которой вы встречались и которая вызвала у вас восхищение. Но как же вы?..»

«Путем некоторых наблюдений, мой дорогой Ватсон, которые указывают мне на то, что сегодня утром вы виделись с этой леди. — Он снимает с плеча Ватсона длинный волос, наматывает его на палец и рассматривает в лупу. — Прекрасно, мой дорогой! Ошибки быть не может, в том, что это золотисто-каштановый оттенок».

(Как мы понимаем — рыжий. Но у Мэри Морстан были светлые волосы, и она никогда не снизошла бы до того, чтобы их красить. С кем же был Ватсон на этот раз?)

Более того, мы сердимся, узнав о том, что сам Шерлок Холмс снизошел до такого унижения, что его приемная была полна клиентов, как у дантиста. В этой приемной сидит не кто иной, как Чарльз Огастус Милвертон, шантажист, с которым у него происходит стычка из-за писем герцогини Феррерской. Мальчик-паж Билли, которого Жиллетт ввел в пьесу «Шерлок Холмс», сейчас выполняет в этой приемной роль руководителя. А Билли надо было бы сбросить к входной двери с высоты семнадцати ступенек. Он не только вдребезги разбивает пузырек с кокаином, когда он нужен Холмсу, но и в невыносимо бесцеремонной манере разговаривает с Ватсоном.

«Опять нас беспокоит папа. Он хочет, чтобы мы приехали в Рим по поводу кражи камеи. Мы и так слишком много работаем».

Ничего страшного! Такие вещи их создатель выбросил на сцену столь же беззаботно, как оставил скрипке Холмса всего лишь одну струну. Главное же в том, что Ватсон — друг семьи Стонор — проявляет интерес к ужасной и загадочной смерти в Сток-Плейсе, Сток-Моран, мисс Вайолет (именно так) Стонор, по поводу которой ведется дознание.

«Мой дорогой друг! — говорит Холмс, вынимая изо рта трубку. — Все опять возвращается ко мне. Дознание с вереницей глупых и бесполезных свидетелей, не так ли?»

«Я был одним из них».

«Э… конечно. Были так были. Я рассортировал свидетельства». Игра начинается, джентльмены! Его рука тянется к бесценным альбомам с вырезками. «Давайте посмотрим: Р. Рантер, Романее, Райлотт…»

В театре «Аделфи», среди всех этих зловещих теней, роль доктора Райлотта играл Лин Хардинг, который однажды сказал своему молодому протеже, что любой знающий свое дело актер может читать таблицу умножения, но тем не менее завораживать зрителей. Мисс Кристина Силвер играла Энид (не Хелен) Стонор, девушку, попавшую в беду. Х.А. Сэйнтсбери выступал в роли Шерлока Холмса, а Клод Кинг — доктора Ватсона.

Все действия вели к кульминации в третьем акте, когда в тускло освещенной спальне свет потайного фонаря упал на змею, находившуюся наверху веревочки звонка. Змею, которая поначалу была настоящей, они заменили искусственной, настолько искусно сделанной и управляемой невидимыми ниточками, что она с ужасающим реализмом могла ползать даже на удалении от веревки звонка.

Когда Холмс дернул за веревку, зрители услышали крик из соседней комнаты, а змея нацелилась на доктора Райлотта. Музыка флейты и свирели, которая до этого звучала все громче и громче, замерла. Все услышали топот кого-то бегущего в проходе. Холмс распахнул дверь, направив свет фонаря через затемненную сцену. В свете этого фонаря стоял доктор Райлотт: огромный, в неестественной позе, отбрасывающий от себя тень, а вокруг его шеи и головы обвилась змея. Хрипло вскрикнув, он сделал два шага вперед и упал. Затем — самым потрясающим для театра образом — змея медленно развернулась и поползла от его головы по сцене, а Ватсон не переставая бил ее хлыстом. Теперь слушайте:

«Ватсон (глядя на змею). Гадина сдохла. Холмс (глядя на Райлотта). Другая тоже.

(Оба бросаются на помощь падающей в обморок женщине.)

Холмс. Мисс Стонор, в этом доме вам больше нечего бояться».

В конце сентября, когда постановка «Пестрой ленты» перешла в театр «Глоб», Конан Дойл паковал в отеле «Метрополь» свои чемоданы, чтобы вернуться в «Уиндлшем» и отдохнуть. На протяжении всего года, несмотря на волнения и беспокойства, он не прекращал агитацию и поиск сторонников Ассоциации за реформы в Конго. Одним из тех, чьей поддержки он добивался, был Теодор Рузвельт, тогда уже бывший президент Рузвельт. Он всегда испытывал симпатии к Т. Р. и как к государственному деятелю, и как к спортсмену. Не было и большего любителя детективных рассказов, чем Т. Р. Еще 1903 годом датировано письмо, написанное в июле в Ойстер-Бей: «Президент прослышал, что сэр Артур Конан Дойл скоро приедет к нам в страну (это было ошибочное сообщение), и хочет знать, когда он здесь будет и где с ним можно связаться по прибытии».

Но они встретились только в мае 1910 года, когда Рузвельт сделал остановку в Лондоне по пути из Африки, куда ездил охотиться. Встреча состоялась за ленчем вскоре после похорон короля Эдуарда.

«Мне нравилось быть президентом», — сказал Т. Р., в улыбке показывая зубы и для убедительности ударяя ладонью по столу. Он говорил без конца, в том числе и о том, что американский флот находится в прекрасном состоянии и в любой момент может побить Японию. Он осведомился о здоровье Шерлока Холмса и был рад услышать, что «Пестрая лента» репетируется.

А Конан Дойл, который паковал чемоданы в «Метрополе», ничего больше и слышать не хотел о «Пестрой ленте» или какой-нибудь другой пьесе. Дни написания пьес для него закончились. Он поклялся в этом репортеру из «Рефери», который 18 сентября брал у него интервью.

«Я оставляю работу со сценой не потому, что она меня не интересует, — сказал он. — Она очень меня интересует. Но она настолько захватывает, что отвлекает сознание от более глубоких вещей в нашей жизни.

Поймите меня правильно. Для тех, кто может смотреть на важные проблемы через драматургию, это, возможно, не так. Но я осознаю пределы моих собственных возможностей».

Минутой позже он добавил, что думает об «Огнях судьбы», «нравоучительной пьесе», смысла которой, как это ни горько признавать, не увидели или не захотели увидеть зрители.

«Поэтому я твердо обещаю, что не буду больше писать для сцены».

«Каковы ваши планы?»

«О, я собираюсь провести зиму за чтением».

В «Уиндлшеме», где двери открывал застегнутый на пуговицы паж, совсем как в «Пестрой ленте», они той осенью мало кого принимали. 19 ноября у Джин родился второй ребенок, еще один мальчик. Они назвали его Адриан Малкольм; второе имя в честь любимого брата Джин доктора Малкольма Леки, а первое — просто потому, что оно ей нравилось. Зимой Конан Дойл опять погрузился в римскую историю и написание римских рассказов, которые составили потом часть «Последней галеры».

Римская история была лишь одним из предметов занятий, которые заполняли накапливавшиеся записные книжки за годы в «Уиндлшеме». Его вечно беспокойный ум должен был над чем-то работать, он должен был анализировать, должен был быть занятым, иначе наступит стагнация. Нумизматика, археология, ботаника, геология, древние языки — все это по очереди становилось его хобби, и, когда он говорил о чтении, он имел в виду не праздный просмотр книг.

Годом раньше, например, его. увлекла филология. Отдыхая в Корнуолле, он изучал античный корнский язык и пришел к убеждению, что он родственен халдейскому. Отпуск в Корнуолле дал ему фон для еще одного рассказа, опубликованного в этом году, — «Дьяволова нога». И, кроме того, была переписка.

В дни «Уиндлшема» постоянной темой в этой переписке были обращения за помощью в расследовании преступлений. Было время, когда их адресовали Шерлоку Холмсу. Но примечательно то, что после дела Эдалжи они направлялись на его собственное имя.

Например, когда в Польше произошло убийство и под сильное подозрение попал один польский аристократ, его родственники сообщили Конан Дойлу, что оц может сам назначить себе гонорар, — предлагали выслать открытый чек, — если согласится приехать в Варшаву и расследовать дело. Он отказался. Совсем по-другому было с девушкой по имени Джоан Пэйнтер, медсестрой в госпитале Норт-Вестерн, чье отчаянное письмо могло бы быть почерпнуто и из его собственных рассказов.

«Я пишу вам, — обращалась она, — потому что мне не приходит в голову никто другой, кто мог бы помочь мне. Я не могу позволить себе нанять детектива, потому что у меня нет денег, и по той же причине этого не могут сделать мои родственники. Недель пять назад я встретила человека, датчанина. Мы обручились, и хотя я не хотела, чтобы он какое-то время говорил об этом, он настаивал на том, чтобы поехать в Торки и увидеться с моими…»

В некоторых деталях это напоминало «Установление личности», хотя были разные мотивы. Молодой датчанин осыпал ее подарками, убедил ее оставить место в госпитале, а потом, когда были завершены все приготовления к свадьбе, исчез подобно мыльному пузырю.

Но у девушки не было денег, и он об этом отлично знал. Вопрос об обольщении или попытке обольщения не стоял. Дойдя до отчаяния, мисс Пэйнтер обратилась в Скотленд-Ярд, а там сочли, что ее жених попал в руки жуликов, но не нашли его. Датская полиция тоже не смогла ничего сделать. Если он исчез по собственной воле, не был похищен или убит, то в чем состояла его игра? И где он находился?

«Пожалуйста, не думайте, что с моей стороны это ужасная дерзость, — говорилось в заключение письма мисс Пэйнтер. — Я чувствую себя ужасно несчастной и только сегодня утром подумала о вас, пожалуйста, пожалуйста, сделайте для меня все, что можете, и я буду навеки вам благодарна».

Мог ли рыцарь проигнорировать такую просьбу? Ответ очевиден.

Ну и что же, он нашел этого человека. «Мне удалось, — писал он впоследствии, — путем… дедукции ясно показать ей и куда он сбежал, и насколько недостоин был ее любви». У нас есть множество свидетельств этого, приводимых в последнем из писем мисс Пэйнтер.

«Не знаю, как отблагодарить вас за вашу доброту. Как вы говорите, для меня это было настоящим спасением, и я даже не могу подумать, что произошло бы, если бы он не сбежал, как он это сделал. Я возвращаю письмо и обязательно сразу же сообщу вам, если снова получу какие-либо известия».

Но как же расследователю это удалось? Мы располагаем только ее письмами. И где же в тех письмах искать ключ, который оказался таким ясным для него? Все это так же неясно, как и в том случае, когда Холмс проникает в такую глубину, которая нам недоступна. Биограф, который рискует подвергнуться оправданной критике за неполное повествование, может лишь сообщить, что признаков такого ключа не нашлось.

Его интерес к проблеме преступности никогда не был более острым. В октябре 1910 года он поехал в Лондон, чтобы присутствовать на суде доктора Криппена. Ранее в том же году в серии «Примечательные процессы в Шотландии» была напечатана книга о загадке убийства, в распутывание которой он был глубоко вовлечен. Книга была великолепно отредактирована господином Уильямом Роугхедом, одним из наших лучших авторов в области криминалистики. Она называлась «Суд над Оскаром Слэйтором».

В тот момент в своем завешенном красными шторами кабинете в «Уиндлшеме» он писал римские рассказы и делал записи в тетради. Среди этих записей есть некоторые высказывания Теодора Рузвельта.

Во время похорон короля Эдуарда Рузвельт фыркнул по поводу того, что германский император завидовал белой собачке короля, которая «на похоронах привлекла всеобщее внимание». Конан Дойл, который всегда ценил вежливость, воздал кайзеру должное за его присутствие вопреки трениям между Британией и Германией.

На тот момент он не видел реальной угрозы со стороны Германии. За железным подходом рейхсканцлера Бетман-Гольвега могла или не могла стоять жесткая позиция кайзера. Всем было известно, что в столовых германской армии поднимают тосты «За Тот День». Но когда на западной границе противником была Франция, а на восточной — Россия, могла ли Германия осмелиться спровоцировать войну с Британской империей? Что она могла надеяться получить от этого? Где заключался практический смысл?

Семь месяцев спустя, в разгар еще одного приключения, он изменил свое мнение.