Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 18 ТЕНИ: ТЕПЕРЬ ПРИШЛА ОПАСНОСТЬ!

В тот декабрьский вечер в зале «Мемориал-Холл» на Фаррингдон-стрит господин Шоу и Конан Дойл выступали ораторами на таком большом собрании людей, что толпой на улице была вынуждена управлять полиция.

Хотя они были друзьями на протяжении многих лет, с тех пор как Конан Дойл писал свои первые рассказы о Холмсе, а зеленоватое лицо и рыжая борода господина Шоу вызывала такую болезненную реакцию Генри Ирвинга, встречались они нечасто. Но в 1912 году состоялись две встречи: первая, в начале года, была довольно язвительной и произошла на газетных страницах.

Поводом послужила широко известная катастрофа на море. 10 апреля самый большой и роскошный пассажирский лайнер «Титаник» вышел из Саутгемптона в свое первое плавание. Водонепроницаемые отсеки «Титаника», как говорили, были инженерным чудом. На его борту находилось больше спасательных шлюпок, чем того требовало министерство торговли. Лишь впоследствии выяснилось, что предписания министерства торговли, которые не менялись с 1894 года, относились к судам водоизмещением в десять тысяч тонн, почти в пять раз меньше, чем водоизмещение «Титаника».

Поздно вечером 14 апреля «Титаник», шедший со скоростью двадцать один с половиной узлов, не смог вовремя повернуть штурвал. Капитан Э.Дж. Смит, следуя практике других командиров морских судов, выставил дозорные вахты и рискнул пройти сквозь льды. Айсберг распорол борт «Титаника» как консервную банку, хотя после этого он еще оставался на плаву в течение двух с половиной часов. На борту находились 2206 человек. Вместимость спасательных шлюпок, включая четыре разборные и две на случай чрезвычайных обстоятельств, составляла 1178 человек. Даже при самом здравом суждении (а такового не возникло) было ясно, что вместимости шлюпок хватит немногим более, чем на половину человеческого груза лайнера.

Давний друг-противник Конан Дойла У.Т. Стед утонул вместе с «Титаником». Как и многие другие, включая механиков, которые до двух ночи работали по пояс в воде, поддерживая освещение и работу помп. «Мы прожили вместе сорок лет, — сказала госпожа Исидора Штраус, отказавшаяся садиться в шлюпку без мужа. — Мы не расстанемся и сейчас». Лишь 711 человек спаслись.

Сообщения о бедствии — по радио и светящимися сигнальными ракетами в безлунную ночь — поступили в Англию в виде противоречивых и отрывочных слухов. Британская пресса поспешила отрапортовать, что на борту «Титаника» были проявлены храбрость и даже героизм.

Это и вызвало презрение и отвращение господина Джорджа Бернарда Шоу.

Любые утверждения о «романтике» или «сентиментальности» всегда были анафемой для господина Шоу. Он написал в газету «Дейли ньюс энд Лидер» письмо, упрекая британскую прессу за оргию романтической лжи. Он с сарказмом отметил британский «романтический спрос» на героизм во время кораблекрушения, сравнив его с тем, что он назвал «подлинными свидетельствами» того, что поведение командиров, экипажа и пассажиров было каким угодно, но только не героическим.

Это рассердило Конан Дойла, который написал ответ, указав, что подлинные свидетельства господина Шоу не подкреплялись фактами и что не время было подвергать сарказму жертвы «Титаника», будь то оставшиеся в живых или погибшие.

Господин Шоу был скор на свой собственный ответ, в котором балансировал, как балетный танцор.

Он выражал надежду на то, что его друг сэр Артур Конан Дойл после его романтического и участливого протеста прочтет его письмо еще три или четыре раза. Его, господина Шоу, неправильно поняли. Если журналисты пишут слова похвалы, еще не узнав подробностей, они виноваты во лжи. Не важно, отмахивался господин Шоу от деталей, что лишь позднее появились подлинные свидетельства, подтверждавшие сообщения журналистов о тех людях на «Титанике», которые выполнили свой долг. Он, господин Шоу, говорил лишь о первых свидетельствах, и тем самым он как бы исполнял балетный танец вокруг того факта, что сам он использовал как первые, так и последующие свидетельства для того, чтобы высмеять свои источники в первоначальном письме.

«Ну и ладно, — мог бы сказать непредубежденный наблюдатель. — Это было забавно. Теперь можно и остановиться».

Но он, господин Шоу, не хотел допускать никакого сочувствия к капитану Смиту. Капитан Смит потерял свой корабль и был непростительно неэффективен. Никакое оправдание, каким бы убедительным оно ни было, не могло обратить провал в успех. Капитан Смит был мертв, он утонул вместе с лайнером; он, господин Шоу, никогда бы и шепотом не произнес ни слова, которое огорчило бы семью капитана Смита, если бы журналиста не начали его хвалить; в Королевских военно-морских силах такой человек был бы предан военному трибуналу. Что касается «сентиментальных идиотов со срывающимся голосом», то он, господин Шоу, испытывал в их отношении лишь нетерпеливые чувства презрения. Он, как всегда, был логичен.

Именно поэтому интересно проследить за поведением господина Шоу и Конан Дойла в конце того же самого года, когда оба они выступали с речами об Ирландии.

На этом огромном собрании в зале «Мемориал-Холл» на Фаррингдон-стрит музыка ирландских свирелей сопровождала выходивших на сцену ораторов. Сцена была украшена гирляндами из флагов зеленого и оранжевого цвета, которые олицетворяли католическую и протестантскую части Ирландии. Это было собрание английских и ирландских протестантов. Они высказали возражения против позиции, занятой североирландскими протестантами, — позиции, подразумевавшей, что гомруль будет означать преследования протестантского меньшинства католическим большинством.

Это не была трагедия, подобная «Титанику»; можно аплодировать каждому их слову.

Хотя помимо господина Шоу и Конан Дойла были и другие ораторы, именно на них в первую очередь обратила внимание пресса. Оба были союзниками в заявлениях о том, что преследований католиков не будет. Выйдя на сцену, увешанную оранжевыми и зелеными флажками, господин Шоу со всей серьезностью заявил аудитории:

«Я — ирландец. Мой отец был ирландцем. Мать была ирландкой. Мои отец и мать были протестантами, которых, благодаря силе их веры, можно было бы назвать воинствующими протестантами». А потом господин Шоу попытался затронуть души слушателей.

«Но многие из тех забот, которые падали на мою мать, — кричал он, — разделяла служанка-ирландка, которая была католичкой. И она никогда не укладывала меня спать, не окропив святой водой».

Здесь надо с сожалением заметить, что ирландская аудитория не смогла отнестись к этому серьезно. В картине господина Шоу, окропляемого святой водой, для протестантов и католиков не хватало элемента пафоса. Рассерженный и по понятным причинам приведенный в бешенство оратор потребовал объяснить, почему они смеются над такой трогательной сценой. Потом это, возможно, придало ему красноречия.

«Я уже достиг того возраста, когда могу оглянуться на свою жизнь, — заявил он. — Сложилась любопытная и не совсем оправданная ситуация, при которой ни одно из моих достижений благодаря таланту, трудолюбию и рассудительности никогда не вызывало у меня какого-либо чувства гордости. Но то, что я ирландец… всегда наполняло меня неистовой и неукротимой гордостью».

«Что касается собственно чувств ирландцев, — продолжал он с некоторым срывом в голосе, — я не могу описать того, что чувствую. Мне говорят, что надо мной висит опасность подвергнуться преследованиям со стороны ваших римско-католических соотечественников, а Англия меня защитит. Пусть меня лучше заживо сожгут на костре римские католики, чем защищают англичане». Его слова почти потонули в смехе аудитории. Мы видим, конечно, что это было несправедливо в отношении господина Шоу. Такие патриотические высказывания могли бы звучать смешно, если бы он вложил их в уста какого-нибудь англичанина или американца. Бедняга, они не должны были над ним смеяться.

Конан Дойл, один из «сентиментальных идиотов», выступил в другом тоне.

«Я редко бываю на политических собраниях, — сказал он. — Но поехал бы куда угодно, чтобы выразить протест против преследований по религиозным мотивам. У нас есть достаточные основания верить в то, что ирландские католики будут вести честную игру; Римская католическая церковь в Ирландии никогда не была церковью преследований. Такая же проблема была решена в Баварии, в Саксонии, где протестантское меньшинство никогда не подвергалось нападкам.

Важно, чтобы это была процветающая и счастливая страна. Мы, люди ирландской крови, всегда перебираем в уме прошлое, чтобы принять чью-либо сторону. Предки одного человека осаждали Дерри; предки другого дрались в битве при Бойне или были изгнаны в голодный год. Если бы только ирландцы могли оставить своих прадедов в покое, у них появился бы намного более ясный взгляд на то, что им нужно сейчас, и улучшились бы шансы на достижение этого».

Тема религии была на уме Конан Дойла не только на этом собрании, но на протяжении всей осени. В его записной книжке были взяты на заметку несколько предположений. Эта тема нашла отражение и в написанном перед Рождеством рассказе «Отравленный пояс», посвященном еще одному приключению профессора Челленджера.

«Принесите кислород, Челленджер». Это конец света! Пояс смертоносного газа медленно перемещался по земле, уничтожая все живое. Представьте себе одинокую группу из пяти человек, запертую в воздухонепроницаемой комнате (в воображении это был его собственный кабинет в «Уиндлшеме» с окнами, выходившими на площадку для гольфа и на холмы), которые видят, как умирает жизнь, и слышат свист кислородного баллона.

Они подобны пассажирам «Титаника», вгрызающегося в льдины среди кажущейся безопасности. О чем они думают в эти мрачные часы? Что они будут чувствовать, когда наступит последний рассвет и иссякнет последний баллон с кислородом?

Такова была тема «Отравленного пояса», хотя многие читатели лучше запоминают его приключенческие свойства. В газетах появились тревожные сообщения, сумасбродно повели себя лондонцы, и юмористическое начало стало медленно окрашиваться в мрачные цвета. Потом наступило последнее утро, когда угроза смерти для Челленджера, его жены, Малоуна, Рокстона и Саммерли достигла, казалось, апогея.

«Мы опять отдаем себя во власть силы, которая создала нас!» — гремит Челленджер и разбивает окно, бросая в него полевой бинокль.

«Если я буду жить после смерти, — примерно в то же время писал Конан Дойл в своей записной книжке, — я не удивлюсь ничему, что может встать передо мной, когда я буду пронзать тени. Лишь одно сможет изумить меня. Это будет в том случае, если я обнаружу, что православное христианство было дословно право».

В «Отравленном поясе» после того, как было разбито окно, наступает долгая тишина и пятеро ожидают своего конца. А потом врывается струя свежего воздуха, раздается щебетание птиц и приходит сознание того, что отравленный пояс развеялся и, по-видимому, только они остались в живых. Но это еще не кульминация; потом начинается самая сильная часть книги, но психологический смысл именно здесь.

«Затерянный мир», выпущенный издательством «Ходдер энд Стоутон» в октябре, был чисто развлекательным приключением. Челленджер не менее щетинист и хвастлив. Но в «Отравленном поясе» Челленджеру отведена лидирующая роль в серьезном в своей основе рассказе. Автор знал Челленджера и любил его; он мог доверять старине.

Это, конечно, не предполагает того, что в «Отравленном поясе» у него было какое-то видение всемирной катастрофы вроде мертвых городов или чего-либо подобного. Но на этот раз в одной точке сходились несколько любопытных направлений мысли. Одновременно с этим рассказом он писал статью под названием «Великобритания и грядущая война», опубликованную в «Фортнайтли ревью» в феврале 1913 года.

То, что империалистическая Германия готовилась к войне — и что и как она собиралась делать, — ему стало ясно после того, как он прочитал книгу генерала фон Бернгарди «Германия и грядущая война». Он увидел в ней эскизный план, который дополнялся воспоминаниями участников тура. Генерал фон Бернгарди, человек знающий и известный, был примечательно откровенен. Вот какой была философия генерала:

«Сильные, здоровые и процветающие нации увеличиваются в числе. Начиная с какого-то момента… они требуют новых территорий для размещения нарастающего населения. Поскольку почти каждая часть земного шара уже заселена, новые территории должны быть захвачены, что таким образом становится законом необходимости».

Франция, утверждал фон Бернгарди, должна быть уничтожена. За ней должна последовать Великобритания, которая с 1761 года была вероломна в отношении Германии и со времен Англо-бурской войны считалась врагом, которого надо сразить.

Мысленно представляя себе ход такой войны, Конан Дойл говорил впоследствии, что у него не было логического хода мыслей. Просто ему в голову пришел еще один вполне ясный эскизный план, полный новых опасностей. Великобритания считала себя изолированной, огражденной железным щитом своего военно-морского флота. В определенном смысле так это и было. Но Великобритании приходилось импортировать продовольствие. Если Германия нападет на Францию, что представлялось более вероятным, Британия должна будет переправить на континент армию и осуществлять ей поставки.

«Элемент опасности, — писал он в статье «Великобритания и грядущая война», — представляет существование новых форм боевых действий на море, которые никогда не были испытаны компетентными лицами и которые могут полностью революционизировать все условия. Этими новыми факторами являются подводные лодки и воздушные корабли».

Аэропланы или дирижабли, считал он, «пока недостаточно страшны для того, чтобы изменить весь ход кампании». Другое дело подводные лодки. Никакая блокада не сможет удержать в гавани этих водяных змеев, ничто не поможет уйти от них, когда они станут наносить удары по торговым судам. И далее:

«Какое воздействие стая подводных лодок, находящихся у входа в Ла-Манш и в Ирландском море, может оказать на снабжение продовольствием наших островов, я не могу себе представить, — писал он. — По всей вероятности, помимо британских будут уничтожены и другие корабли, и это наверняка повлечет за собой международные осложнения».

Все было так, будто слово «ОПАСНОСТЬ» было начертано огромными красными буквами. Его мнение, хотя оно и было выражено в небольшой статье в «Фортнайтли ревью», было услышано, если не выслушано, по всей стране. Что противопоставить этой опасности?

Ему на ум приходило три решения. Первое — выращивать продовольствие дома, сделав это необходимым путем введения высоких тарифов на импортные продукты питания, однако этого никогда не будет позволено сделать по внутриполитическим соображениям. Второе — построить собственные подводные суда для поставок продовольствия, которые были бы столь же невидимы, как и нападающие подлодки, но это представлялось невозможным с навигационной точки зрения.

Третье решение, к которому он настойчиво призывал, заключалось в строительстве тоннеля под проливом на глубине двух сотен футов под землей протяженностью в двадцать шесть миль, который связал бы Англию с Францией. Англия и Франция должны быть вместе.

«Полагаю, — писал он, — нет необходимости доказывать, что недопущение расчленения и стерилизации Франции отвечает нашим жизненным интересам. Подобного рода трагедия превратит западную половину Европы в гигантскую Германию с несколькими припавшими к ее ногам незначительными государствами».

Такой тоннель, самостоятельная подземная железная дорога, представлял бы собой трубопровод, жизненную артерию, ценную с точки зрения торговли и в случае войны. Этот проект предлагался и ранее, он был осуществим еще за тридцать лет до этого. В 1913 году с применением современных инженерных методов тоннель можно было бы построить за три года — если это не будет уже слишком поздно, — и его стоимость составила бы пять миллионов фунтов.

«Мы будем качать (через Марсель и тоннель) все продовольственные поставки из района Средиземноморья и Черного моря». В маловероятном случае, если Англия подвергнется вторжению, можно будет срочно перебросить подкрепления из Франции. В любом случае, лорды и джентльмены, подводные лодки представляют собой реальную угрозу. Как вы собираетесь на нее отвечать?

Хотя у него было много сильных сторонников, включая генерала сэра Реджинальда Телбота и генерала сэра Альфреда Тернера, большинство высокопоставленных официальных лиц не склонялось к тому, чтобы воспринимать его серьезно. Большое собрание в отеле «Кэннон-стрит», на котором он был главным оратором, вызвало критические комментарии.

Премьер-министр господин Асквит сказал: «Вопрос нашей способности накормить людей или поддерживать коммуникации через пролив — это вопрос о том, будет у нас или нет непобедимый военно-морской флот и контроль над морями».

«Таймс» с вежливой усмешкой заметила: «Предоставим сэру Артуру Конан Дойлу сопоставить это высказывание господина Асквита с воображаемой картиной двадцати пяти вражеских подводных лодок у побережья Кента и еще двадцати пяти в Ирландском проливе».

Министр военно-морских сил Германии адмирал фон Капелль три года спустя с ликованием высказался:

«Единственный пророк современной формы экономической войны — сэр Артур Конан Дойл».

В тот момент он не был популярен среди военных в своей собственной стране. Поскольку он не верил в возможность вторжения, он хотел, чтобы Территориальная армия (в случае возможной войны) поддержала регулярные войска за рубежом в качестве боевой силы.

Он питал отвращение к воинской повинности. Конан Дойл верил в солдат-добровольцев и сомневался в достоинстве призыва: это была ошибочная точка зрения, но она перекликалась с его детством и была существенной частью его характера. Конечно, воинская повинность могла стать необходимой в военное время. В мирное же время, как он справедливо считал, такая мера не прошла бы через парламент.

«Лучше готовьте территориальные силы, — настаивал он, — и у вас будут резервы, на которые можно опереться!»

Это вызвало жаркие споры, когда колоритный ирландец генерал Уилсон, начальник штаба военных действий, пригласил его на конференцию, посвященную статье «Великобритания и грядущая война». После ленча в доме полковника Сэквилл-Веста генерал Уилсон принялся задавать вопросы колючему гражданскому деятелю, и по обеим сторонам стола застучали кулаки. Они не могли убедить его в необходимости призыва; он не мог заставить их поверить в опасность, исходящую от подводных лодок.

Опасность исходила также от плавучих мин, которые уже продемонстрировали свою убийственную силу во время русско-японской войны. Он размышлял над этим, задавая себе вопрос, нельзя ли придумать какую-то защиту и от подводных лодок, и от мин. Он считал, что должен каким-то образом пробудить общественность. В ту весну 1913 года все дела шли гладко, как по шелку, пока этот ход не нарушили вопли воинственных суфражисток.

«Право голоса женщинам!» — кричали они.

Они били окна, нападали на министров кабинета, приковывали себя цепями к железным оградам, устраивали голодовки, и их приходилось насильно кормить. Они проводили демонстрации у театров и во время общественных митингов, пока их, визжащих, не растаскивали. Люди недалекие считали это смешным. Но большинство приходило в недоумение. Все было так, как будто чаепитие у викария внезапно превращалось в шабаш ведьм или степенные престарелые дамы запели рэгтайм.

Конан Дойл, который никогда не относился к суфражизму положительно, стал резко выступать против него, когда начались эти визги ведьм. Это не было делом политического принципа. Ему не нравилось их поведение. Он считал его гротескным, своего рода переменой ролей, как будто мужчины переоделись в женщин и принялись за рукоделие. Джин, как и большинство женщин в то время, не имела никакого желания голосовать и заявляла об этом без каких-либо подсказок с его стороны.

«Зачем мне это? Я вполне счастлива».

21 декабря 1912 года у них родился третий ребенок — девочка, которую они назвали Лена Джин Аннетт. Следующим летом в «Уиндлшэме» полным цветом расцвело счастье. Новая семья ни в коей мере не отдалила от себя старших детей, Мэри и Кингсли; напротив, они стали еще больше друг к другу привязаны.

В бильярдной Мэри всегда удивлялась, видя, как Деннис и Адриан играют у отца под ногами на полу, пока он практикуется на бильярде. (В 1913 году он занял третье место в любительском чемпионате.) Вместо того чтобы нервно вспыхивать, как это с ним бывало раньше, он рассеянно переступал через детей или позволял им бегать как угодно, пока он сам передвигался вокруг стола.

С Мэри и Кингсли было достигнуто настоящее понимание. Кингсли — высокий, крепко сложенный, очень сдержанный и с ласковыми руками — готовился к тому, чтобы получить медицинскую степень в госпитале Сент-Мэри после того, как отучился в Лозанне и Ганновере.

«Мне иногда кажется, — как-то пожаловался Конан Дойл в письме Иннесу, — что я не могу преодолеть замкнутость этого мальчика, что я его не понимаю». Такая неловкость прошла. Кингсли увлекался метанием молота; на лужайке в «Уиндлшеме» отец с ним соревновался.

«Кингсли, — сказал он Джин, — должно быть, самый неразговорчивый из всех живших и живущих Дойлов. Но он может быть по-настоящему красноречив, когда пишет письма всем своим девочкам».

«Всем своим девочкам?»

«В этом доме я не могу открыть ни одного письменного ящика, не натолкнувшись на полузаконченное письмо, которое начинается словами: «Милая Сюзан» или «Милая Джейн». Здесь он мог имитировать самого себя, раздувая щеки и торжественно начиная: «Кингсли! Великий шотландец! Что это? Ужасный мальчик. Прекрасно!»

В тот год он много выступал от имени Союза за реформу закона о разводе. «Основа национальной жизни, — говорил он, — это не просто семья. Это счастливая семья. И это как раз то, чего у нас нет при наших устаревших законах о разводе».

Помимо его внимания к мопеду — велосипеду с двигателем, на котором они с шумом носились по округе, — его занимали и всевозможные другие интересы. Господин Столл хотел такого Шерлока Холмса, которого госпожа Хамфри Уорд назвала «новыми схемами для воспроизведения рассказов в кинематографе», когда в письме просила у него совета насчет ее прав на фильмы, однако его первым рассказом, который был экранизирован, был «Родни Стон».

«Затерянный мир» все еще имел отзвуки. В печати за 1 апреля (ничего не поделаешь, дата была действительно такой) он увидел следующую заметку:

«Волнующая романтическая повесть сэра Артура Конан Дойла «Затерянный мир» возбудила дух стремления к приключениям у группы американцев. Несколько дней назад яхта «Делавэр» вышла из Филадельфии и направилась в — воды Амазонки. Яхта является собственностью Пенсильванского университета и держит путь в Бразилию с группой смелых исследователей, которые рассчитывают проникнуть в верховья Амазонки и во многие ее притоки в интересах науки и человечества. Они будут искать «затерянный мир» Конан Дойла или научные свидетельства его существования».

Здесь мы можем заподозрить, что какой-то американский репортер добавил пикантности к подлинной истории. Назывались реальные имена: капитан Роуэн, который командовал яхтой, и доктор Фэррабл из Пенсильванского университета. Джин пришла в ужас.

«Ты думаешь, они приняли все всерьез?»

«Нет, конечно. Но в любом случае — пусть едут! Если они не найдут плато, то наверняка найдут что-нибудь интересное».

Также в апреле в «Уиндлшем» на выходные дни приехал человек, который в то время был известен как величайший детектив Америки. У Уильяма Бернса с его рыжеватыми усами и приветливым взглядом были «приятные и отполированные манеры дипломата, если сравнивать их с чем-то еще, что можно отполировать — гранитом».

«Он сообщил мне, — писал Конан Дойл в своей записной книжке, — что когда проводил судебные преследования в Сан-Франциско, его обещали убить прямо в суде. На что он дал указание своим людям, чтобы они убили всех адвокатов и свидетелей другой стороны. «Я буду мертв, сэр Артур, и поэтому мне все равно».

Бернс хотел поговорить о Шерлоке Холмсе. Он говорил, что методы Холмса практичны, и показал «детектофон», посредством которого можно было слушать разговоры в соседней комнате. Однако хозяин, посмеиваясь и с трубкой во рту, убедил его вместо этого рассказать о Детективном агентстве Бернса и фрагменты из длинной истории Пинкертона. Один из рассказов — о Молли Маджирисе в угольном бассейне Пенсильвании в 1876 году — возбуждал его воображение на протяжении длительного времени после того, как Бернс уехал.

«Я — Берди Эдвардс!» — вот что здесь надо запомнить, без комментариев.

Итак, два направления мысли — процесс привлечения внимания к опасности подводных лодок и смутные очертания детективного рассказа, над которым он работал все лето и осень.

За последние пять лет всего пять рассказов о Шерлоке Холмсе — от «Приключения в Вистерия-Лодж» до «Исчезновения леди Франчески Карфакс» — были опубликованы в «Странде». Как, спрашивал он, отнеслись бы они к полномасштабному детективному роману? И кроме того, пошли бы они навстречу его плану запросить комментарии военно-морского руководства к предлагаемому рассказу?

Между тем в записной книжке появлялось все больше и больше записей о религии. Писал он и о спиритизме, предмете, который он никогда не мог обсуждать с Джин, потому что спиритизм ей не нравился и она его боялась. Читать его записную книжку — значит проследить ход его мыслей.

«Даже если исходить из того, что спиритизм не ложь, — писал он, — он продвинет нас лишь ненамного вперед. Но это небольшое вперед решает самую важную проблему — является ли смерть концом всего?» «Представьте себе Лондон, который сошел с ума по спиритизму, подобно тому как это было недавно во время перчаточного боя с участием Джорджеса Карпентьера!»

(Молодому Карпентьеру не давали прохода, когда тот нокаутом победил Бомбардира Уэллса в первом раунде 8 декабря 1913 года.)

«Какой бы это был кошмар! — писал Конан Дойл. — Какая началась бы оргия мошенничества и помешательства! Мы отнеслись бы к этому с ужасом. И это не будет несовместимо с верой в то, что все утверждения спиритизма верны».

В период между зимой 1913-го и весной 1914 года, на который пришелся пик его изобретательности, он написал последний и лучший из своих детективных рассказов — «Долину ужаса». И написал он еще длинный рассказ под названием «Опасность! Запись в судовом журнале капитана Джона Сириуса», который навеки останется вехой в деле прорицания.