Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 20 ХАОС

Когда он писал о них четыре года спустя или даже в то время, ему хотелось записать любые возможные приятные воспоминания. Это компенсировало, хотя и ненамного, воспоминания о долгих днях боли.

Ему нравилось думать о рядовом сэре Артуре Конан Дойле, номер 184343, из 4-го Королевского добровольческого батальона Сассекса. Его рота в Кроуборо состояла из двухсот тысяч человек и была первым прототипом современной Внутренней гвардии. В первую неделю войны он забрасывал страну листовками, и другие деревни также собирали свои роты.

Спустя две недели военное министерство потребовало, чтобы он отказался от своей затеи. Но возглавляемая лордом Десборо комиссия, членом которой он состоял, восстановила этот проект и выдала роте Кроуборо сертификат о том, что она была первой. Он любил вспоминать о том, как спал в круглой палатке на Холмах, когда не о чем было беспокоиться, кроме разве того, чтобы отполировать пуговицы и почистить винтовку. «Старый Билл» — так называл он потом сам себя; и «последняя линия обороны».

Он любил вспоминать об одной короткой прогулке, когда летом 1915 года взял Джин и детей, чтобы день покататься на автомобиле. Но все это время глубоко в его мозгу гнездился ужас. Гуляя до завтрака в розовом саду, он слышал характерный гул.

«Он очень слаб и очень далек, но тем не менее он приводит в глубокий трепет, — писал сэр Артур. — Вот он опять — то громче, то тише».

Гул доносился с расстояния в сто двадцать миль и был хорошо слышен в тишине раннего утра, когда на ясном небе всходило солнце, а трава была еще мокрой от росы. «Уже неделю, поскольку ветер дует оттуда, мы слышим этот гул». То был грохот пушек во Фландрии.

С первых месяцев войны, хотя прошел почти год, смутное чувство беды не исчезало. С 8 августа до середины сентября 1914 года лучшие войска семи враждующих сторон наносили друг по другу удары, будто в смертельном футбольном матче. Француз Жоффр, под командованием которого находились миллион триста тысяч человек, атаковал захватчиков по всем границам, вместо того чтобы держать оборону.

Французы в порыве патриотизма и ненависти в синих мундирах и красных панталонах со штыками наперевес бросались под огонь пулеметов. (Разве никогда не было Англо-бурской войны?) Артиллерийская мощь притупляла мозг. За тот месяц людей было убито или ранено больше, чем за любой полный год войны.

В Англии не спадал патриотический пыл. В первые шесть месяцев на войну не допускались газетные корреспонденты. Но по мере того, как поступали сообщения, рождались ощущения, чувства, перевернутые вверх дном.

«Меня раздражает то, что я не могу делать что-либо определенное, — писал Конан Дойл Мадам, которая в свои семьдесят шесть лет стала слаба здоровьем. — Я живу только на газетах. Малкольм (капитан Медицинского корпуса Королевской армии Малкольм Леки, любимый брат Джин. — Д. К.) находится на огневом рубеже. Думаю, что они скоро призовут и Кингсли. Я подумываю попытаться получить офицерское звание в Новой армии, хотя Иннес и другие против этого. Очень тяжело ничего не делать».

И далее:

«Лондонцы, — писал он впоследствии в «Бритиш уикли», — никогда не забудут ту ужасную неделю с 24-го по 30 августа, которая началась с сообщения о том, что пал Намюр и что британская армия глубоко втянута в военные действия».

В Монсе серые немецкие полчища наступали, как дервиши на Омдурман. И еще одна картина: гигант Китченер, который тогда еще не носил свою знаменитую форму, сжимает в одной руке шляпу и телеграмму, с лицом, как будто в него ударили кулаком, сообщает об отступлении в Монсе.

За две недели до этого Конан Дойл написал в военное министерство письмо, пытаясь попасть на фронт. Он признавал, что слишком долго не имел практики врача, — он был немолод, — но разве он не способен помочь раненым на поле боя? В письме, датированном 21 августа, военное министерство вежливо отказало ему. Артур стал искать чего-то другого.

Малкольм Леки стал первым погибшим членом семьи.

Он был смертельно ранен в битве при Монсе, но настаивал на продолжении своих обязанностей врача, а четыре дня спустя скончался. Джин и сэр Артур не получали о нем никаких известий — только лишь что Малкольм пропал без вести, — пока в конце декабря не узнали о том, что посмертно он награжден орденом «За выдающиеся заслуги».

Дальше была Марна. Мадам плакала, когда услышала о том, как ее любимые французы прекратили отступление и бились с непобедимыми тевтонами, пока не остановили их. Все было не так просто, но французы сохранили свои головы, а немцы потеряли их. Они проиграли свою азартную игру за то, чтобы сокрушить французскую армию. Они колебались, отступали, а потом фон Клюк ушел к проливу.

В конце сентября в Медицинский корпус Королевской армии вступил Кингсли.

«Один из его приятелей в госпитале Сент-Мэри, — писала 3 октября «Лондон опиньон», — на днях получил от него письмо, которое представляло весьма занимательное чтение».

Кингсли испытывал отвращение к самой идее войны. Задолго до этого в письме отцу он писал, что первый опыт в прозекторской вызывал у него тошноту. Но когда он это обдумал, то понял, что не может оставаться в стороне.

«Скорее я бы не хотел быть офицером, — писал Кингсли. — Рядовой — этого было бы достаточно». И подобно другим молодым людям он ушел на войну. А в октябре бесконечные ряды серых дервишей, продвигаясь под прикрытием смертоносного артиллерийского огня, захватили Дюнкерк, Кале и Булонь.

Отец Кингсли, которому отказали в активной службе, обнаружил, что правительство имело в отношении него планы в области чтения лекций и писательской деятельности. Но этого было недостаточно.

Настоящую работу он придумал себе сам.

На рассвете 22 сентября, когда море несколько успокоилось после шторма, подводная лодка «У-9» высмотрела три патрулировавших британских крейсера. Это были крейсеры «Абукир», «Хог» и «Кресси», старые корабли, которые из-за плохой погоды не сопровождал эсминец. От удара торпеды с «У-9» «Абукир» опрокинулся на правый бок подобно жестяному чайнику. «Хог» и «Кресси» попытались уйти из зоны торпедирования, но они представляли собой слишком удобные мишени. Все три корабля затонули, унеся жизни тысячи четырехсот человек.

«Неужели, — кричала приведенная в замешательство и возмущение публика, — это могут делать подводные лодки?..»

Но для автора «Опасности!» это не было вопросом. Он давно уже знал, что могут делать подводные лодки. Но как же эти бедняги, которые захлебнулись и утонули вместе с кораблем?..

На современном военном корабле было мало спасательных шлюпок, потому что шлюпки легко воспламеняются и уподобляются спичкам, когда корабль участвует в боевых действиях. Но в такие действия не вступишь против торпеды или плавучей мины, остается только тонуть. С борта пораженного «Абукира» моряки бросали в море все (даже пустые бензиновые баки), за что можно было бы ухватиться и держаться на плаву.

«Неужели действительно невозможно, — писал Конан Дойл в «Дейли мейл», — придумать что-то такое — хотя бы надувной резиновый пояс, — чтобы дать им шанс в воде? Сейчас, когда кораблям сопровождения (то есть спасательным судам, представляющим цели для торпед) запрещено находиться рядом, этот вопрос становится еще более настоятельным».

В течение недели было в спешном порядке заказано четверть миллиона надувных хомутов весом в три унции каждый, которые моряки могли бы носить в карманах и в случае необходимости надувать. Эти плавсредства были поставлены флоту.

Но этого было недостаточно. В холодную погоду или при сильном шторме такие спасательные приспособления могли лишь продлить агонию. Для Конан Дойла необходимость чего-то другого стала особенно очевидной в последний день декабря, когда при ярком свете луны, сильном ветре и шторме в проливе был торпедирован линкор «Формидабл».

Каково же было его решение проблемы?

Это было использование надувных резиновых шлюпок. Истинная ценность надувной резиновой шлюпки для спасения жизней была продемонстрирована только во время Второй мировой войны. Предложение же сэра Конан Дойла об этом можно найти в письме в «Дейли кроникл» за 2 января 1915 года.

Для него важнее всего были жизни людей. «Мы можем заменять корабли. Но мы не можем уберегать и спасать».

С наступлением 1915 года началась долгая бойня в траншеях. Наступление немцев на порты пролива было остановлено и сдержано, что вызвало в Британии настроения шаткого оптимизма. Теперь никто не мог продвигаться. По всей Франции — от Северного моря до Альп — изогнутым полукругом проходила линия траншей, которую нельзя было обойти ни с какого фланга. Как могла любая из сторон прорвать ее, кроме как лобовой атакой? Проследите за названиями мест по длине этой изогнутой линии: Ипр, Аррас, река Сомма, Суассон, Верден; на протяжении почти четырех лет эта линия отклонялась лишь на какие-то мили, если не ярды.

С самого начала смерть не проявляла ни малейшей пощады к Западному фронту. На востоке войска царской России настолько глубоко вторглись в Восточную Пруссию, что встревоженные немцы перебросили туда два армейских корпуса из Франции и Бельгии. Как писал Конан Дойл, это, вполне возможно, предопределило исход битвы при Марне. Танненберг и Мазурские озера были залиты русской кровью. Перед концом 1914 года к центральным державам против союзников присоединилась Турция.

В начале 1915 года Британия предприняла попытку прорвать тупик на Западном фронте, обогнув единственно возможный фланг. Если бы пролив Дарданеллы удалось форсировать совместной операцией на море и на суше, можно было бы пробиться через южную часть Европы и помочь России, атаковав противника с другой стороны. Военные корабли вошли в узкий пролив под огнем турецких фортов.

«Только взгляните на британцев на другой стороне пролива», — думал человек в «Уиндлшеме».

«Итак, после полуночи спать, — писал он в начале лета. — Окно моей спальни открыто. Когда я в последний раз взглядываю на небо, я слышу издалека все тот же монотонный волнующий гул, с которого начался день».

Это была вторая битва под Ипром, затяжная и отмеченная агонией вследствие применения немцами ядовитых газов.

Отравляющие вещества усугубили обнаружившуюся у Британии нехватку боеприпасов, которая, как говорили, была критической. На Уайтхолле, ворчали, появилось коалиционное правительство. Но Ипр преподнес еще более горькие уроки, хотя они и не были новы.

«Атаки, подобные той, что имела место 9 мая, — писал Конан Дойл в июле, — когда несколько бригад потеряли почти половину своих военнослужащих, делают ясным то, что незащищенные войска не могут пересечь зону, обстреливаемую из пулеметов. От таких атак следует либо отказаться, либо найти искусственную защиту для людей».

Он призывал военное министерство создать бронежилеты, которые обеспечили бы войскам хоть какую-то защиту двух жизненно важных частей тела — головы и сердца.

«Голову, — писал он в «Таймс» 27 июля, — надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы. Сердце можно прикрыть изогнутой пластиной, изготовленной из высокопрочной стали».

Это было только началом его экспериментов; идея родилась из рассказов о Неде Келли, разбойнике, который подобно призраку передвигался в броне, пока полиция безуспешно вела по нему стрельбу. Министерство боеприпасов в принципе согласилось, отметив, что, возможно, ему будет доверен один секрет.

В тот момент он работал над историей британской кампании во Франции и Фландрии в дополнение к речам и статьям, о которых его просило правительство. Его источниками информации для этой истории были командиры-генералы, снабжавшие его необходимыми деталями.

Пока в его кабинете накапливались массы деталей (его секретарь теперь стал майором Вудом, который находился на фронте, в нескольких милях от подполковника Иннеса Дойла), даже тот спокойный уголок страны окрасился в хаки и коричневый цвета войны. В Кроуборо, где был расквартирован полк Территориальной армии, ДЯсин открыла приют для бельгийских беженцев. Он же сам собирался вскоре открыть крыло «Уиндлшема» под клуб для канадцев. Кроме того, сотня канадских офицеров обедала у него каждый субботний вечер.

К вечеру Восточное побережье накрывала тьма, которая распространялась вглубь. Над Англией зависал шестисотфутовый «цеппелин», который летел настолько медленно, будто оставался совсем неподвижным, и шипел своим газовым баллоном подобно гремучей змее?

«Полдюжины здоровых суфражисток, — ворчал он, — наделали бы не меньше вреда». А в «Политике убийства» писал: «С военной точки зрения политика идиотская; невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Если он ненавидел противника за хладнокровное, расчетливое, с улыбкой применение методов террора, то все-таки не мог не видеть перспективы. Самые характерные для него слова он высказал в «Великом германском заговоре», где обратился к тем, кто в 1911 году были его друзьями во время автопробега курфюрста Генриха.

«Удачи вам, граф Кармер, и неудачи вашему полку! Того же самого и вам, маленький капитан Тюрк, самой большой удачи и горя вашему крейсеру!»

Он не захотел присоединяться к взрыву шпиономании. Он защищал группу пожилых иностранцев, попавших в беду и оставшихся без денег, за что его обвинили в прогерманской позиции. На одной из своих лекций в Лондоне о войне, на которой его представил лорд Холдейн, Артура взбесило то, что Холдейн был встречен несколькими выкриками «Предатель!» из зала из-за того, что он будто бы сочувствовал немцам. И сэр Артур никогда не переставал отдавать должное создателю Территориальной армии. «Честная игра!» — продолжал он утверждать, хотя никто лучше Конан Дойла не знал, что могли подумать об этом творцы немецкой военной политики.

«Война — это вовсе не большая игра, мои английские друзья, — такие слова вкладывает он в уста капитана Сириуса в «Опасности!». — Достижение превосходства требует отчаянных усилий, и надо иметь голову, чтобы найти слабые места противника. Не вините меня, если я обнаружил такие места у вас».

Дело не в том, чтобы винить, но хочется изо всех сил ударить по этому ухмыляющемуся лицу.

«Представьте себе, — писал он в третьей главе своей истории, — эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». И он бесстрастно пересказывал германские триумфы 1914 года. «Я не знаю, где в истории можно найти такой непрерывный ряд побед».

Он написал это летом 1915 года и в то же время продолжал свою историю, пока союзники терпели неудачи. В конце сентября первые подразделения Новой армии Китченера были брошены в битву при Лоосе. Командовал фронтом папаша Жоффр. Тридцать британских и французских дивизий в Лоосе, сорок французских дивизий в Шампани ринулись вперед против серых остроконечных касок. За первую же неделю битвы они потеряли триста тысяч человек.

«Это невероятно», — бормотали даже те, кто был в курсе дела.

Это было нереально. Это было не их миром. Они не могли представить себе людей, разорванных на такое количество клочков, прочувствовать потери, вставшие комом в горле. «Где наши мертвые? — начали они спрашивать. — Где наши мертвые?»

Одна мать, которая потеряла сына, выразила это такими словами. «Он находился там, — писала она, — а потом разорвался снаряд. И от него ничего не осталось, даже похоронить нечего».

В конце августа «Интернэшнл Сайкик газетг» обратилась к ряду видных мужчин и женщин с вопросом: «Что вы можете сказать в утешение тем, кого постигло горе? Как вы можете им помочь?» Пришло более пятидесяти ответов. Самым коротким из них был ответ Конан Дойла: «Боюсь, мне нечего сказать. Только время станет лекарем».

В войну вступила Италия. Тяжелые бои шли на Балканах. Черным концом года стал провал всей британской экспедиции в Дарданеллах. Она провалилась лишь из-за отсутствия поддержки, провалилась на фоне болезней и резни. Когда ушел последний эвакуационный корабль, он оставил за собой только пламя горящих припасов, которое освещало покинутый пляж в Галлиполи.

«Боюсь, мне нечего сказать. Только Ьремя станет лекарем».

Когда это короткое заявление было опубликовано в «Сайкик газетт» за октябрь 1915 года, дело было не в том, что у него не хватало сочувствия к тем, кто потерял родных. Дело было в том, что он испытывал к ним слишком много сочувствия и не мог произносить слова ложной надежды. Мы должны взглянуть и на другое направление мысли, которое наряду со всей его остальной деятельностью владело им с момента начала войны.

Поскольку он ожидал этого, ему не удалось обнаружить никаких сюрпризов в тактике, которая в ней применялась. Громада артиллерии, быстро передвигаемая по железной дороге и маневрирующая на ней, орудия, скрытые от разведывательных аэростатов, необходимость прикрытия — все это он предсказывал еще во времена Англо-бурской войны. Как верно он понимал это в 1913 году, самолеты представляли собой угрозу «как средство сбора информации», но еще не были «достаточно грозными для того, чтобы изменить все условия ведения кампании».

Не будем останавливаться на подводных лодках.

Но огромные масштабы военных действий? Полмира с оружием в руках и другая половина, готовая присоединиться к первой в целях уничтожения. Еще несколько шагов, теперь или в будущем, и все это будет означать истребление рода человеческого.

Было в этом предзнаменование или нет?

Их собственный дом в «Уиндлшеме» представлял собой микромир того, что происходило повсеместно. Первым ушел Малкольм Леки, и Джин, которая так его любила, на протяжении почти пяти месяцев оставалась без вестей о нем, прежде чем они узнали о его смерти. «Господь с тобой, — писал тогда Кингсли. — Тревога ожидания должна быть ужасной».

У Лили Лодер-Саймондс, которая жила в «Уиндлшеме» и была самой близкой подругой Джин, на Ипре погибли три брата. Четвертый был ранен и захвачен в плен. Вскоре после этого был убит Оскар Хорнанг, единственный сын Конни и Вилли. Был убит и Алек Форбс, племянник Конан Дойла со стороны жены.

А Лотти, любимая сестра Лотти, которая шестнадцать лет назад отправилась в короткую поездку в Индию?

Лотти с дочерью Клэр жила сейчас с Мадам в Йоркшире. Она надеялась вскоре уехать с французским Красным Крестом. В краткой, сдержанной записке она сообщила брату, что ее муж, майор Королевского инженерного корпуса Лесли Олдхэм, был убит в первый же день в траншеях.

Эти события 1915 года удручали Конан Дойла. Все смерти случились тогда, когда он написал: «Только время станет лекарем», и ему нечего больше было сказать. Те, кем он больше всего гордился, Кингсли и Иннес, оставались пока невредимы. Вернувшийся из Египта Кингсли получил офицерское звание и проходил курс гранатометания в Линдхерсте перед отправкой на Западный фронт.

«Это потрясающее место, — писал Кингсли 5 февраля 1916 года, — и прекрасные условия».

А полковник Иннес Дойл, находившийся на фронте, где были признаны его организационные таланты, всегда оставался Иннесом. Если вы захотите найти прообраз лорда Джона Рокстона, вам не придется ходить далеко.

«Необычная продолжительность прекрасных дней, — писал Иннес 11 февраля после сильной бомбежки, — оживила и сделала эти места лучше. Это заставляет меня немножко подумать». И далее извиняющимся тоном: «Если со мной что-то случится…»

Он объяснял свои планы в отношении жены и маленького сына, которые жили в «Уиндлшэме» на попечении его брата. Затем, спешно прекратив это, он начал описывать, в каких интересных условиях он находится. Совсем незадолго до того, как Иннес написал это письмо, Джин Конан Дойл пережила еще один тяжелый удар. После короткой болезни умерла Лили Лодер-Саймондс.

Кошмар становился все сильнее; начался орудийный обстрел Вердена. Конан Дойл, все взвесив, уже пришел к определенным выводам.

Задолго до своей смерти Лили Лодер-Саймондс обрела способность автоматического письма. «Это, — объяснял он в последующей речи, — представляет собой некую силу, которая овладевает ее рукой и пишет то, что предположительно исходит от мертвых».

Он не верил в это и на протяжении нескольких недель продолжал наблюдение. «К автоматическому письму, — замечал он, — всегда следует относиться с подозрением, потому что легко обмануться. Как можно сказать, что она не драматизирует бессознательно черты своей индивидуальности?»

Лили Лодер-Саймондс, высокая светловолосая женщина с чувствительным темпераментом, потеряла трех братьев и друга в лице Малкольма Леки. Эти послания будто бы исходили от одного или другого из четверых молодых людей. Некоторые из них оказались точными. «Послания были полны военных подробностей, которые девушка не могла знать. Один из братьев рассказывал, что он встретил бельгийца, называл его имя, и мы обнаружили, что все так и было». С другой стороны, многие послания были неточны. Он находился под впечатлением, но дальше этого дело не шло.

Потом случилось что-то еще. Он сам получил послание. «Наконец я избавился от сомнений».

Мы отмечали его глубокую неприязнь к выступлениям или написанию для публики всего слишком интимного и личного. Что это было за послание, он не говорит в своих книгах или в выступлении, цитату из которого мы привели. Он рассказывал об этом только дома, да и то не все.

Это было послание от Малкольма Леки. Это было воспоминание или напоминание настолько личного характера, что о нем нельзя было знать никому на свете, за исключением Малкольма Леки и его самого. Он нашел в этом объективное доказательство, которого искал на протяжении почти тридцати лет.

В «Новом откровении», написанном два года спустя, он рассказывал об этом и предыдущих явлениях:

«В агонизирующем мире, слыша каждый день о гибели цвета нашей нации, ушедших в ранней юности, видя жен и матерей, у которых нет ясного представления о том, куда ушли их любимые люди, я, кажется, внезапно увидел, что предмет, которым я так долго занимался попусту, — это не только изучение силы, находящейся за пределами правил науки, что это нечто огромное, пролом в стенах между двумя мирами, прямое неоспоримое послание из потустороннего мира, зов надежды и руководство роду человеческому во времена великой печали…

Телефонный звонок сам по себе — это очень детская штучка, но он может быть сигналом об очень важном послании. Кажется, что все эти явления, большие и малые, были телефонными звонками, бессмысленными сами по себе, но они сигнализировали человеческой расе: «Пробудитесь! Будьте в готовности! Будьте начеку! Вот вам ориентиры. Они приведут к посланию, которое желает направить Бог…»

Его обращение к вере в общение с мертвыми может быть отнесено к периоду между началом сентября 1915 года (ответ «Сайкик газетт») и началом января 1916 года (смерть Лили Лодер-Саймондс). С того времени он начал постигать религиозное значение этого открытия.

«Объективная сторона перестала представлять интерес, потому что. после принятия решения конца не было. Религиозная сторона явно представляла несравненно большую важность». Религиозная сторона. Долгие поиски и наконец (дай Бог) открытие!

В его кабинете в «Уиндлшеме», с левой стороны стены напротив письменного стола, располагалась каминная доска, край которой был превращен в своего рода фамильную святыню. Там были фотографии, награды тех, кто погиб в боях. Часто вечерами с занавешенными шторами, чтобы свет не был виден с «цеппелина» или самолета, он усаживался за письменный стол и писал заметки в своем дневнике.

Вот одна из них, датированная весной 1916 года:

«Дыхание духа можно ощутить сегодня в этой комнате с такой же легкостью, как оно сквозило в Иерусалиме. Бог не умер две тысячи лет назад. Он здесь и сейчас… Единственно прочной и вечной является память о том, что мы обсуждали сегодня, мост через смерть, уверенное непрерывное путешествие в потустороннем мире».

Он подошел к третьему важнейшему поворотному пункту в своей жизни.