Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 15 ТАЙНА ГРЕЙТ-УИРЛИ

В графстве Стаффордшир, от предприятий керамической промышленности на севере до участков горных разработок на юге, в то туманное августовское утро люди собирались на работу. Деревня Грейт-Уирли, находившаяся менее чем в двадцати милях от Бирмингема, располагалась в районе, который был отчасти сельскохозяйственным и отчасти горнодобывающим. Угольные копи Грейт-Уирли, на которой утренняя смена начинала работу в шесть утра, находились на некотором расстоянии от деревни среди полей, куч шлака и свалок отработанного угля.

Прошедшая ночь была ненастной, с дождем и порывистым ветром, которые начались за полчаса до полуночи и продолжались до рассвета. Земля вокруг копей была вязкой смесью желтовато-красной глины и песка. Молодой шахтер по имени Генри Гарретт, идя на работу в 6.20 утра, вдруг обнаружил то, что произошло ночью. В луже крови, все еще живая, лежала принадлежавшая шахте пони. Ее брюхо было распорото каким-то очень острым предметом. Внутренности вынуты не были; порез, хотя и очень острый, не проник слишком глубоко. Пони совершала слабые движения, а из раны струилась кровь.

«Крови было довольно много», — рассказывал юный Генри Гарретт.

Он позвал на помощь. На крик сбежались толпы шахтеров. Приехала полиция. Двадцать констеблей и людей в штатском, собранные со всех округов, патрулировали эти места всю ночь, как они уже делали это на протяжении какого-то времени каждую ночь. Это был уже восьмой за последние шесть месяцев случай нанесения увечья животному.

В период с февраля по август 1903 года от рук какого-то маньяка, который казался неуловимым, гибли лошади, коровы и овцы. В это же время в полицию поступал поток издевательских писем, подписанных фальшивыми и вымышленными именами. На самом же важном из них, с которым мы здесь будем иметь дело, стояла «подпись» некоего парня из Грамматической школы Уолсалла, находившейся в шести милях от Грейт-Уирли; а этот мальчик, как было доказано со всех сторон, не имел к письмам абсолютно никакого отношения.

Читать анонимные письма было делом не из приятных. Они напоминали пляски какого-то маниакального паяца. В первом письме его автор несколько раз упоминал море; он с дьявольским удовольствием причмокивал губами, смакуя подробности очередной жестокости. Он заявлял, что был участником банды, беспочвенно обвинял в соучастии других людей, рассказывал о том, с каким удовольствием они распарывали животы скотине! Вот одно из описаний: «У него орлиные глаза, слух острый, как бритва, он быстроног, как лис, бесшумен, он подползает на всех четырех к бедным зверям…» И дальше фыркал: «Веселые времена начнутся в Уирли в ноябре, когда они примутся за маленьких девчонок, до марта они, как лошадей, забьют двадцать девчонок».

Эта последняя угроза добавила ужаса в кипящую гневом общину. А потом, утром 18 августа, в поле была найдена умирающая лошадка. Кто-то это сделал опять, несмотря на то что район патрулировали двадцать бдительных полицейских, причем трое из них наблюдали за полем.

Все было так, как будто в этой сельской местности объявился Джек-потрошитель, который владел искусством обращения с животными, прежде чем вспарывать им брюхо. Инспектор полиции графства Стаффордшир Кэмпбелл осмотрел лошадь и принял решение.

Инспектор Кэмпбелл, как и все его коллеги вплоть до главного констебля, совершенно искренне считал, что знает, чья тут вина. Он полагал, что знал это давно. На расстоянии полмили от поля, за проходившей поверху железнодорожной веткой Лондон — Норт-Уэстерн, находился дом священника Грейт-Уирли. Захватив нескольких своих людей, инспектор Кэмпбелл туда отправился. Если найдутся какие-либо свидетельства, он собирался арестовать сына викария.

Его преподобие Шапуржи Эдалжи, который был викарием прихода на протяжении почти тридцати лет, был парсом. Это означает, что он происходил из индийской секты; в просторечии он слыл чернокожим, а потому — личностью чужестранной и темной. Как могло случиться, что парс стал пастором Англиканской церкви? Этого никто не знал. Но преподобный Шапуржи Эдалжи женился на англичанке, мисс Шарлотт Стоунмэн, и старшим из их троих детей был двадцатисемилетний Джордж Эдалжи.

Темнокожий, с глазами навыкате, Джордж Эдалжи имел адвокатскую практику в Бирмингеме. Каждое утро он отправлялся туда в свой офис поездом, который отходил в 7.20, и каждый вечер возвращался в половине седьмого. Джордж Эдалжи рос маленьким и хрупким, нервным и замкнутым, но был блестящим студентом. В колледже Мейсона, а позднее в Бирмингемском университете он с отличием сдал выпускные экзамены. У него были награды Юридического общества, он написал хорошо известный учебник по железнодорожному праву. Сами его добродетели заставляли мещан считать этого молодого чернокожего с глазами домового намного более ужасным, чем его отец.

«Он странный, — тихо говорили о нем. — Не пьет, не курит. Едва тебя замечает, даже когда в упор смотрит. А что было в последний раз?»

Именно из-за этого «последнего раза» пошли все слухи.

За несколько лет до этого, между 1892-м и концом 1895 года, начиная с того времени, когда Джордж учился в школе Руджли, пошел поток анонимных писем и отвратительных мистификаций. Некоторые из таких посланий были отправлены посторонним людям, одно из них — директору Грамматической школы в Уолсалле. Но больше всего гонениям подвергся преподобный Шапуржи Эдалжи. Письма с проклятиями в адрес его жены, дочери и в особенности старшего сына подбрасывали под дверь или через окна в дом священника. Викария также изводили злыми шутками.

В газетах помещались фальшивые объявления, подписанные его именем. Другим священникам, также от его имени, рассылались открытки. Один священник, живший в далеком Эссексе, с удивлением получил от «Ш. Эдалжи» следующее послание:

«Если ты не извинишься немедленно телеграммой за оскорбительные намеки в своих проповедях, касающиеся моей непорочности, я уличу тебя в супружеской измене и изнасиловании».

Подобного рода послания могли казаться просто смешными. Но человеку, получившему анонимные злобные письма, обычно не до смеха. Под покровом темноты кто-то забросал лужайку дома Эдалжи старыми ложками и ножами, содержимым мусорных баков. Однажды на ступенях его дома был оставлен большой ключ, украденный в Грамматической школе. Эти злобные забавы продолжались на протяжении трех с лишним лет.

Но главный констебль Стаффордшира капитан Джордж Александер Энсон сохранял хладнокровие. Капитан Энсон был одним из тех, кто считал чернокожих хуже животных. Капитан Энсон полагал, что преступником был не кто иной, как молодой Джордж Эдалжи, который будто бы подвергал травле свою собственную семью. Викарий протестовал против таких утверждений, называя их явным абсурдом, потому что письма подбрасывались под дверь тогда, когда Джордж (как это своими глазами видели его отец и мать) находился дома. Главный констебль оставался непреклонен. В отношении оставленного на ступенях ключа он писал: «Могу сразу сказать, что не поверю никаким утверждениям о неведении, которые может представить ваш сын о ключе». Позднее капитан Энсон заявил, что надеется добиться для преступника «каторжного наказания». Но мистическое шутовство продолжалось.

В конце декабря 1895 года гонения внезапно прекратились. В одной из газет Блэкпула появилось последнее фальшивое объявление за подписью Ш. Эдалжи. А потом на Грейт-Уирли опустилась спокойная тишина, и она беспрерывно продолжалась семь лет, до 1903 года.

Потом кто-то начал вспарывать животы лошадям и домашнему скоту. Каждому животному наносилась длинная неглубокая рана, из которой струей вытекала кровь, но не проникала настолько глубоко, чтобы пронзить внутренности. Кто нападал на скот?

«Джордж Эдалжи», — полагали власти. В местность нахлынула специальная полиция. Капитан Энсон распорядился установить наблюдение за домом священника и наблюдать, выходит ли кто-нибудь из него по ночам. Так они и делали, перед тем как хлынул новый поток анонимных писем, одно из которых мы уже цитировали: «У него орлиные глаза, слух острый, как бритва…» Наконец, в этих письмах Джордж Эдалжи неоднократно обвинялся в том, что он возглавляет банду, которая режет скот.

Кто, по мнению главного констебля, писал эти письма?

Не кто иной, как Джордж Эдалжи. (Как будто он стремился разрушить собственную карьеру адвоката.)

Такова была ситуация утром 18 августа, когда после обследования увечий лошади инспектор Кэмпбелл отправился в дом священника. Вместе с несколькими констеблями инспектор Кэмпбелл прибыл туда в восемь часов. Джордж Эдалжи уже уехал в свой офис в Бирмингем. Но мать и сестра Джорджа завтракали на нижнем этаже. Как только они увидели за цветным стеклом входной двери тени полицейских, госпожа Эдалжи и ее дочь уже знали, чего ожидать.

«Я должен попросить вас, — сказал инспектор викарию Эдалжи, — показать мне одежду вашего сына. На ней должны быть пятна крови. А также любое оружие, которое могло быть при этом использовано».

В плане оружия полиция не нашла ничего, кроме принадлежащей викарию коробки с четырьмя бритвами, и, как показал химический анализ, на бритвах не было пятен крови. Но они обнаружили пару сапог Джорджа Эдалжи, которые были сырые и запачканы черной грязью. Они нашли пару синих брюк, снизу запачканных грязью. Они нашли старый халат, на одном рукаве которого были беловатые и темноватые пятна, которые могли остаться от слюны и крови подыхавшей лошади.

«Халат сырой», — объявил инспектор Кэмпбелл.

Викарий, который к тому времени тоже спустился вниз, пощупал халат и отрицал то, что он сырой. Инспектор утверждал далее, что видел прилипшие к халату волоски лошадиной шерсти. Шапуржи Эдалжи, поднеся халат к окну, решительно опроверг, что на нем были лошадиные волоски, и попросил своего собеседника показать хотя бы один. Свои протесты уже выразили и госпожа Эдалжи, и мисс Мод Эдалжи.

«Это же нитка! — сказала та. — То, что вы видели, я уверена, это нитка!»

В любом случае, как позднее отмечал Конан Дойл, полиция не отобрала образцов этих волосков и не запечатала их в конверт. Без дальнейших рассуждений халат и жилетка были изъяты из дома священника. Пони же застрелили, чтобы она не мучилась от боли. У нее вырезали кусок шкуры и беззаботно — если не сказать большего — увязали в один узел с одеждой Джорджа Эдалжи. Лишь в четыре часа равнодушный свидетель, полицейский врач доктор Баттер, осмотрел одежду. Были на ней или нет волоски лошадиной шерсти при предыдущем осмотре, но на этот раз они уж определенно были. Двадцать девять из них доктор Баттер нашел на халате и пять на жилетке.

Это было козырным тузом, потому что другие свидетельства явно проигрывали. Доктор Баттер отрапортовал, что беловатые и темноватые пятна на халате были пятнами от пищи, за одним возможным исключением. На правом обшлаге были два пятна, «каждое размером с трехпенсовую монету», которые могли бы остаться от крови млекопитающего. Они могли быть и от пони, а может быть, и от разлитой подливки или недожаренного мяса. В любом случае пятна не были свежими.

Джорджа Эдалжи позднее в тот же день арестовали. Его нашли в офисе в Бирмингеме, и, когда они прибыли, он выглядел не совсем здоровым. Эдалжи, ощущая физическое недомогание, почувствовал себя загнанным в угол. Он говорил то резко, то с полным отчаянием.

«Я не удивляюсь, — сказал он, когда его везли в полицейский участок. — Я уже какое-то время ожидал этого». Эти слова были записаны и использованы во время суда как подтверждение вины.

«Не можете ли вы рассказать о своих перемещениях в ночь 17 августа, когда была искалечена пони?»

Показания Джорджа Эдалжи, которые он давал и тогда, и впоследствии, можно легко суммировать.

«Я вернулся домой из офиса в половине седьмого вечера, — показал он. — Занялся какими-то делами дома. Потом по главной дороге пошел в Бриджтаун к сапожнику и пришел туда чуть позже половины восьмого. На мне было синее пальто». Это подтверждает сапожник Джон Хэнд. «Ужин мой был готов только к половине десятого, — показал Эдалжи. — Поэтому я немножко погулял. Несколько человек, должно быть, видели меня. Весь день шел дождь, а тогда его не было».

(Итак, отметил Конан Дойл, касаясь грязи на штанах и мокрых сапог. Это была черная грязь с дороги. Безусловно, не могли же они спутать черную грязь деревенской дороги с желтовато-красной почвой окрестных полей, которая представляла собой смесь песка и глины?)

Тем временем обвиняемый продолжал:

«Я вернулся домой в половине десятого. Поужинал и пошел спать. Я сплю в одной комнате с отцом уже семнадцать лет. Я не выходил из спальни до без двадцати семь следующего утра».

Та ночь 17 августа была дождливой и бурной, с ветрами и дождем, начавшимися перед полуночью и продолжавшимися до рассвета. Шапуржи Эдалжи, которого мучили тревоги и боли, вообще спал неважно, а в ту ночь не спал совсем. «Кроме того, — добавлял он, — дверь моей спальни всегда заперта. Если бы сын из нее вышел, я бы об этом непременно знал. Он не выходил».

Когда известие об аресте Джорджа Эдалжи стало широко известно, гнев людей после всех этих ночных издевательств над домашним скотом вышел из-под контроля. Над молодым чернокожим парнем нависла опасность линчевания. На наемном экипаже полиция отправила его в магистрат в Кэнноке. Уличная толпа напала на экипаж и пыталась сорвать с него двери.

Корреспондент бирмингемской «Экспресс энд Стар» писал: «Я много слышал в местных пивных удивительных рассуждений о том, почему Эдалжи выходил по ночам убивать скот, и по широко распространенному убеждению он приносит эти свои ночные жертвы каким-то странным богам».

20 октября 1903 года Эдалжи начали судить. Он предстал перед судом квартальных сессий и судьей графства, которому настолько не хватало юридических познаний, что для советов ему пришлось нанять на помощь барристера. В ходе суда обвинение изменило всю линию своих доводов.

Первоначальная версия полиции, представленная в суде в Кэнноке, состояла в том, что Эдалжи совершил преступление между восемью и девятью тридцатью вечера, то есть в то время, на которое приходились его визит к сапожнику и прогулка перед ужином. Но эта версия была полна пробелов. Во время прогулки его видели свидетели. Лошадь, которую нашли следующим утром, продолжала истекать кровью; ветеринар, который потом осмотрел ее, показал, что такая свежая рана не могла быть нанесена ранее двух тридцати ночи.

Таким образом, дело, как оно было фактически и окончательно представлено жюри, сделало поворот на сто восемьдесят градусов. Эдалжи, как утверждалось, действовал между двумя и тремя ночи. Он выскользнул под дождь из спальни викария. Спасаясь от слежки полиции, он прошел с полмили, пересек огражденную железнодорожную ветку, изрезал лошадь и кружным путем — через поля, ограды и овраги — вернулся домой.

Ну а что же, полиция не следила за домом священника р ночь, когда было совершено преступление?

Полиция фактически отвечала: «И да, и нет». За ночь до этого, заявил сержант Робинсон, за ним следили шесть человек. Но они не были уверены в отношении именно той ночи. Особого приказа следить за домом священника не было; было лишь то, что можно назвать общим указанием. На жюри произвели сильное впечатление показания (ранее не упоминавшиеся в магистратах) относительно следов на месте преступления.

Было сообщено, что полицейский сравнил один из сапог Джорджа Эдалжи со следами, которые вели как к лежавшей пони, так и от нее. Правда, вся местность вокруг была к тому времени уже во всех направлениях истоптана шахтерами и просто зеваками. (Автор Шерлока Холмса тут простонал.) Но полицейский обнаружил несколько вроде бы похожих отпечатков. Взяв сапог Эдалжи, он вдавил его в почву рядом с одним из таких следов, чтобы сделать отпечаток, и тем самым запачкал тот самый единственный сапог желто-красной грязью. Он измерил эти следы, сравнил их с другими и решил, что они одинаковы.

«Были ли следы сфотографированы?»

«Нет, сэр».

«Были ли с них сделаны слепки?»

«Нет, сэр».

«Где же тогда свидетельства? Почему вы не выкопали ком земли, чтобы иметь точный отпечаток?»

«Ну, сэр, в одних местах грунт был слишком мягким, а в других слишком твердым».

«А как вы измеряли следы?»

«Обломками палки, сэр. И соломинкой».

Но пора кончать с этой судебной трагикомедией. Выступив со свидетельскими показаниями, специалист по почеркам Томас Гэррин высказал мнение, что письма писал Эдалжи, обвиняя самого себя в нанесении увечий скоту. Господин Гэррин был тем самым крупным специалистом, благодаря квалифицированным показаниям которого в 1896 году был отправлен за решетку ни в чем не повинный человек — Адольф Бек. И в этом деле жюри признало Джорджа Эдалжи виновным. Непрофессионал-судья решительно отрицал, что справедливость восторжествовала бы в большей степени, если бы из района, в котором преобладало предвзятое мнение, дело было передано в Лондон. Эдалжи был приговорен к семи годам каторжных работ.

«Господи, пощади нас?» — кричала мать осужденного.

Это было в конце октября 1903 года. Пока же Эдалжи находился в камере в ожидании суда, произошел еще один случай нанесения увечья лошади, однако обвинение объяснило его как дело рук «банды Уирли» с целью запутать вопрос о виновности Эдалжи. В ноябре поступило еще одно анонимное письмо и была убита еще одна лошадь. А Эдалжи находился уже в тюрьме, отбывая свой срок сначала в Льюисе, а потом в Портленде. И последний невольный штрих, который доставил бы удовольствие Анатолю Франсу: в Льюисе его тюремная работа состояла в том, что он делал кормушки для лошадей.

В конце 1906 года, когда он отбыл три года наказания, произошло непостижимое для него и для других событие. Его освободили из тюрьмы.

Он не был оправдан. Никто не объяснил ему, почему его освободили. Он оставался под надзором полиции в качестве освобожденного преступника. Его друзья во главе с бывшим председателем Верховного суда Багамских островов господином Р.Д. Йелвертоном никогда не прекращали попыток доказать слабость выдвинутых против него улик. После вынесения приговора в министерство внутренних дел была направлена петиция с требованием пересмотра дела, которую подписали десять тысяч человек, в том числе несколько сот юристов. Петиция не имела никакого воздействия. В последнее время господин Йелвертон при энергичном содействии журнала «Трут» вновь поднимал этот вопрос. Но министерство внутренних дел, каковы бы ни были мотивы его действий, не дало никаких объяснений. Двери портлендской тюрьмы распахнулись — и все.

«И что же я теперь должен делать?» — спрашивал бывший заключенный.

Перспективы были безрадостными. «Естественно, я был лишен адвокатской практики. В любом случае едва ли я смогу работать по специальности, находясь под надзором полиции. Но что я, виновен или нет? Об этом они мне не говорят».

«Не говорят «да»?» — переспрашивал Конан Дойл.

Таково было положение дел, когда он закончил чтение газетных вырезок и обращения, которое ему прислал Джордж Эдалжи. Он посвятил этому делу восемь месяцев напряженной работы в период между декабрем 1906-го и августом 1907 года: в это время он не занимался никакими своими делами, оплачивал все связанные с делом расходы и, между прочим, разгадывал тайну о том, кто был виновен. Он считал, что бороться за пересмотр этого дела было требованием самой справедливости.

«Этот человек либо виновен, либо нет, — писал он. — Если виновен, то он заслуживает того, чтобы отсидеть свой семилетний срок до последнего дня. Если же нет, то перед ним надо извиниться, оправдать его и возместить ущерб».

В поисках свидетельств он рассылал запросы, писал всем, кто мог дать по э. тому делу показания, почти непрерывно курил, изучая детали, потом организовал интервью с Джорджем Эдалжи. В начале января 1907 года он встретился с этим молодым человеком в фойе «Гранд-отеля», в районе Чаринг-Кросс.

«Первого же взгляда на господина Джорджа Эдалжи, — взорвавшись, писал Конан Дойл неделю спустя, — первого же взгляда было достаточно для того, чтобы убедить меня в крайней маловероятности его вины и предположить некоторые причины, по которым он попал под подозрение.

В назначенное время он пришел ко мне в гостиницу. Но меня задержали дела, и он в ожидании читал газету. Я узнал этого человека по смуглому лицу, стоял и наблюдал за ним. Он держал газету блйзко к глазам и чуть сбоку, что доказывало…»

В этот момент, продолжая наблюдение, Конан Дойл пересек фойе и протянул руку.

«Вы — господин Эдалжи, — сказал он, представившись. — Вы не страдаете астигматической близорукостью?»

Мы не располагаем сведениями о том, какова была реакция молодого адвоката на такого рода приветствие, но мы знаем его ответы на вопросы, которые Конан Дойл продолжал задавать:

«Я это только к тому, что я когда-то учился на глазного хирурга. Астигматизм заметен, и я думаю, что присутствует также высокая степень близорукости. Очки не носите?»

«Никогда не носил, сэр Артур. Я дважды ходил к глазным врачам, но они не могут подобрать очки, которые помогали бы. Они говорят…»

«Этот вопрос, безусловно, поднимался на суде?»

«Сэр Артур, — ответил тот с искренним отчаянием. — Я хотел пригласить в свидетели оптика, но юристы сказали, что выдвинутые против меня обвинения столь очевидно смешны, что об этом не стоило беспокоиться».

Даже при ярком дневном свете, размышлял Конан Дойл, Эдалжи был более чем полуслеп, в сумерках в любой местности, которую он не знал досконально, ему пришлось бы пробираться ощупью, а по ночам он был бы просто беспомощен. Утверждение о том, что такой человек постоянно прочесывает местность по ночам, — не говоря уже о той роковой ночи, когда лил дождь и когда он якобы прошел милю, а его одежда не промокла до нитки, — такое утверждение, решил он, не подкреплялось элементарным здравым смыслом.

Не мог ли Эдалжи симулировать слепоту? Он так не считал. Но каждый шаг должен быть проверен. Поэтому он направил Эдалжи к хорошо известному глазному специалисту Кеннету Скотту, который сообщил, что у того восемь диоптрий близорукости — намного хуже, чем предполагал расследователь.

Он уже вел переписку с отцом Эдалжи. Он поехал в Грейт-Уирли, чтобы вести расследование и на месте опрашивать свидетелей. Теперь он располагал деталями.

11 января 1907 года в газете «Дейли телеграф» появилась первая часть его заявления размером в восемнадцать тысяч слов «Дело господина Джорджа Эдалжи».

Для начала он отобрал показания против Эдалжи и скрупулезно разделил их по направлениям. Он ненавидел расовые и религиозные предрассудки. Легко, думал он, простить настроения необразованных местных жителей в отношении странного Эдалжи. Но совсем не так легко извинить английского джентльмена, главного констебля, который с 1892 года лелеял чувства неприязни, распространяя их на всю местную полицию.

Это, как заявлял Конан Дойл, было отвратительным подобием дела Дрейфуса. В каждом из этих дел присутствовал молодой восходящий в гору профессионал, которого уничтожала власть, используя фальсифицированный почерк. Во Франции капитана Дрейфуса сделали козлом отпущения потому, что он был евреем. В Англии Эдалжи стал козлом отпущения из-за того, что был парсом. Англия, родина свободы, в ужасе кричала, когда такие вещи происходили во Франции. Что же мы можем сказать теперь, когда речь идет о нашей собственной стране?

Какова же была позиция министерства внутренних дел при двух правительствах, когда такой авторитет в области юриспруденции, как господин Йелвертон, представил доказательства того, что Эдалжи был отправлен за решетку незаконно?

«Очевидно, — с горечью писал он, — власти были потрясены и пошли на компромисс с совестью». После трех лет заключения жертву выпустили на волю, но без оправдания. Они невозмутимо сказали: «Можешь быть свободен», но при этом добавили: «Ты остаешься виновным». Так оставлять дело было нельзя. Кто принимал это нелогичное решение? И на каких основаниях? Он, Конан Дойл, взывал к протестам общественности.

«Дверь перед нами захлопнули, — заключил он. — Теперь мы прибегнем к последнему суду — суду, который никогда не ошибается, если имеет дело с фактами, мы спросим у общественности Великобритании, должно ли это дело продолжаться».»

Нет необходимости употреблять слово «Сенсация».

О Джордже Эдалжи заговорила вся страна. На страницах «Дейли телеграф», заполненных письмами читателей, развернулась дискуссия. Еще один авторитетный специалист в области права, сэр Джордж Льюис, — изучающие криминалистику помнят его по делам об отравлении Браво и о хищении бриллиантов из Хэттон-Гардена, — доказывал невиновность Эдалжи. «Кто несет ответственность за принятие решения «свободен, но виновен»?» — такой вопрос переходил в ропот.

Министерство внутренних дел этого не объясняло; оно вообще ничего не объясняло. Министр внутренних дел Герберт Гладстон, сын покойного Великого старца, вежливо сообщил, что по делу Эдалжи будет проведено полное расследование. К сожалению, существовали трудности. Тогда еще не было Уголовного апелляционного суда, хотя потребность в нем обсуждалась со времен дела Адольфа Бека. Вопрос поэтому заключался в том, каким образом заново открыть это дело.

«Вы полагаете, — вопрошал человек в пабе, — что приговор Эдалжи останется в силе, потому что нет правового механизма для решения этой проблемы?»

Что касается повторного суда, то да. Но в этом были особые обстоятельства, с чем соглашалось и министерство внутренних дел. Они готовы были назначить комиссию в составе трех независимых участников: эта комиссия будет проводить закрытые заседания для изучения всех данных, которые должны быть представлены, и вынесет рекомендации о том, каким курсом должны следовать власти.

«Прекрасно», — сказал Конан Дойл. Он не возражал против отсрочки, потому что считал, что сможет назвать имя виновного. Он активно занимался перепиской и совершал тайные поездки в окрестности Грейт-Уирли, собирая доказательства, которые мог бы предоставить комиссии.

«Собранные улики против намеченной мною жертвы уже очень сильны, — писал он Мадам еще 29 января. — Но у меня намечены пять самостоятельных направлений, посредством которых я сделаю их неопровержимыми. Будет отличный удар, если я смогу положить его на лопатки».

А потом уже он стал получать Дикие письма от веселого шутника и резателя скота по совместительству из округи Грейт-Уирли. Они сыпались к нему в почтовый ящик, как ядовитые змеи.

«От детектива Скотленд-Ярда я узнал, что, если ты напишешь Гладстону о том, что в конце концов пришел к выводу о виновности Эдалжи, они на следующий год произведут тебя в лорды. Не лучше ли быть лордом, чем рисковать потерей почек и печенки? Подумай обо всех этих убийствах, которые были совершены, почему ты должен этого избежать?»

Не могло быть сомнений в том, что это — письма от шутника. Не говоря уже о почерке, в них содержалось слишком много упоминаний чисто местных реалий, их автор бубнил на те же самые темы, которые многие годы поглощали и мучили этого шутника. Для примера:

«В школе Уолсалла было не получить никакого образования, пока эта проклятая свинья (приводилось имя) была школьным боссом. Он получил чертову пулю после того, как управляющим были посланы письма о нем. Ха-ха».

Шутник без устали твердил, что это Эдалжи, Эдалжи, Эдалжи писал те бранные письма.

«Доказательства того, что я тебе говорю, содержатся в писанине, которую он отправил в газеты, когда его освободили из тюрьмы, где его надо было бы держать вместе с его отцом, со всеми черными и желтолицыми евреями… Никто не может скопировать его почерк, ты, слепой дурак».

Из этого письма вырывалась не просто злоба. Конан Дойл давно пришел к выводу о том, что этому человеку место в психбольнице. Но он хотел получить каждую подобную пачкотню, чтобы сравнить с образцами других писем с самого начала всей этой истории.

Он заявил: «В отношении свидетельств о почерке я пришел к единственному выводу. Я утверждаю, что анонимные письма периода с 1892-го по 1895 год были делом рук двух лиц: одного достаточно образованного человека и второго — полуграмотного мальчишки-сквернослова. Я утверждаю, что почти все анонимные письма 1903 года были написаны тем же самым сквернословом мальчишкой, который к тому времени вырос в мужчину лет двадцати или двадцати с лишним. На основании дальнейших улик я утверждаю, что сквернослов не только писал письма, но и увечил скот.

Но представлять дело таким образом означало бы ставить конец в начало. Давайте вернемся назад. Давайте обратимся к фактам тайны Грейт-Уирли в том виде, в каком они нам представлены, и посмотрим, какие можно из них сделать умозаключения.

С самого начала один вопрос настолько очевиден, что остается удивляться, как он мог остаться незамеченным. Это исключительно долгий перерыв между двумя потоками писем. До конца декабря 1895-го было много писем, полных детских мистификаций. Потом, на протяжении почти семи лет, никто не получил ни одного бранного письма. Для меня это не служит основанием предположения о том, что у преступника вдруг изменились характер и повадки, а в 1903 году все это начало повторяться с прежней злобой. Это свидетельствует об отсутствии; о том, что на протяжении этого времени кого-то там не было.

А где же он был? Взгляните на самое первое письмо из потока 1903 года. В нем автор не менее трех раз с восторгом пишет о море. Он рассуждает о роли юнги на корабле; этим забита его голова. Если взять это все в сочетании с длительным отсутствием, нельзя ли предположить, что он уходил в море и недавно вернулся?

Заметьте также, что последняя мистификация в 1895-м появилась в блэкпульской газете. Возможно, это совпадение; кто угодно может поехать в Блэкпул на выходные дни, но ведь это не только курорт, но некое подобие Ливерпуля — это морской порт.

В качестве аргумента предположим, что избираем эту линию как рабочую гипотезу. Где же в таком случае нам надо отслеживать следы этой гипотетической личности? Конечно же в документации Грамматической школы Уолсалла.

Совершенно ясно, что Грамматическая школа Уолсалла является связующим звеном между двумя потоками писем. Из группы А тогда было направлено непристойное послание директору. На ступенях дома Эдалжи был оставлен большой ключ, украденный из Грамматической школы. Кто-то из учеников школы Уолсалла, из группы В, подделывал подписи на письмах. В 1907 году я сам получаю бредовое письмо, похожее на то, которое было послано директору пятнадцать лет назад. По моему плану, первый шаг в расследовании должен быть сделан в школе Уолсалла. Необходимо выяснить, учился ли в начале девяностых годов в школе мальчик, который а) испытывал особую неприязнь к директору; б) которому была присуща злость и в) который впоследствии уходил в море. В таком случае я сразу же нападу на след этого человека».

Таковы были его объяснения министерству внутренних дел; эти умозаключения, кроме последнего абазаца, он позднее опубликовал в «Дейли телеграф». Тем временем, в период с февраля по апрель, намеченные им пять направлений расследования продолжали развиваться. Комиссии министерства внутренних дел он смог предоставить следующее досье с приложением показаний всех свидетелей.

С 1890-го по 1892 год в школе Уолсалла учился мальчик по имени Питер Хадсон[8]. В возрасте тринадцати лет Хадсона выгнали из школы, потому что он был неуправляем и уже тогда проявлял своеобразные склонности. Он подделывал письма, причем очень неуклюже. Он испытывал особую любовь к ножам. По дороге в школу он не раз забирался в железнодорожные вагоны, переворачивал подушки сидений и вспарывал их таким образом, чтобы мог показаться конский волос.

Не единожды отцу Питера Хадсона приходилось платить за порезанные сыном ремни на вагонных окнах. В школе Уолсалла учился также Фред Брукс, мальчик, с которым Питер Хадсон враждовал; в 1892–1895 годах на семью этого мальчика обрушилась лавина анонимных писем. После того как его выгнали из школы, Хадсон работал учеником у мясника и тогда научился применять нож на животных.

В конце декабря 1895 года он ушел в море в качестве ученика матроса. Корабль (приводятся название корабля, имена капитана и владельца) уходил из Ливерпуля. В начале 1903 года он насовсем вернулся из плаваний и в период нападений на животных жил в округе Грейт-Уирли.

Более того, в 1902 году он на протяжении десяти месяцев служил на судне, которое перевозило скот. Он знал, как обращаться с животными, и это исключительно важно, подчеркивал Конан Дойл, в подходе к ловкому и шустрому резателю лошадей. «Давайте сравним этого человека с преданным науке и полуслепым Эдалжи», — писал Конан Дойл. А что касается службы Хадсона на перевозившем скот судне, то это — убийственная улика.

В июле 1903 года дом, задняя часть которого выходила на поля и в котором жил Питер Хадсон, посетила некая госпожа Эмили Смоллкинг. Они с мужем давно дружили с этой семьей. На этот же раз слишком разбушевалась истерия по поводу увечья скота. Госпожа Смоллкинг поговорила об этом с Питером Хадсоном, который ликовал и был откровенен. Он подошел к буфету и вдруг вынул ланцет, достаточный по размеру для того, чтобы убить лошадь.

«Смотрите, — сказал он, — вот этим убивают скот». Госпожа Смоллкинг почувствовла себя не в своей тарелке. «Убери! — сказала она, поспешно добавив: — Ты же правда не хочешь, чтобы я о тебе подумала, как о том самом человеке?»

Питер Хадсон убрал ланцет. Позднее инструмент попал в руки Конан Дойла. Как он им распорядился, в эти подробности лучше не вдаваться; но вот продолжение его досье, направленное в министерство внутренних дел.

«Все раны, нанесенные животным в августе, — писал он, — весьма специфичны. В каждом случае прорез был неглубок: кожа и мускульные ткани, но не внутренности. Если бы использовался обычный резак, он в некоторых случаях глубоко проник бы во внутренности. Обратите внимание на то, что ланцет для убивания лошадей выглядел следующим образом: он очень острый, но никогда не может глубоко проникнуть. Я представляю на рассмотрение суда очень большой ланцет, который Питер взял на перевозившем скот судне, в качестве единственного орудия совершения всех преступлений».

Он продолжал развивать дело, при этом показывая, что брат Питера, Джон Хадсон, соучаствовал в написании писем 1892–1895 годов и что семья Эдалжи была давним объектом неприязни обоих Хадсонов. Многие из его самых резких замечаний здесь приведены быть не могут, поскольку они слишком точно обрисовывали «П^гера Хадсона». Но официальные лица их прочитали.

Пока он ожидал доклада комиссии по изучению свидетельств, которая состояла из сэра Артура Уилсона, сэра Артура де Рутцена и господина Джона Л, Уортона, уверенность Конан Дойла усиливалась. Справедливость восторжествует. Он был в этом уверен. Кроме того, этот год обещал быть для него чудесным, годом исполнения желаний: в сентябре он должен был жениться на Джин Леки.

«И на свадьбу мы пригласим Эдалжи», — писал он.

В конце мая были опубликованы рекомендации комиссии и решение министра внутренних дел. «Представляются на рассмотрение обеих палат и на распоряжение его величества» некие выводы. Главный защитник Эдалжи, господин Йелвертон, прочитав их, был ошеломлен.

Джордж Эдалжи, заявляла комиссия, был необоснованно обвинен в увечье лошадей; комиссия не согласна с решением жюри. С другой стороны, у них не было причин сомневаться в том, что он писал анонимные письма. «Исходя из предположения о невиновности этого человека, надо признать, что он в какой-то степени сам навлек на себя беду». Поэтому он будет оправдан, но ему не будет выплачена компенсация за три года, проведенные в тюрьме.

Иными словами, они опять пошли на компромисс.

Это было слишком. Будто отравленные стрелы, на министра внутренних дел посыпались вопросы в палате общин. Юридическое общество, отражая мнение специалистов в этой области, моментально восстановило Эдалжи в рядах адвокатов с правом иметь практику. «Дейли телеграф» по подписке собрала для него пожертвований на 300 фунтов стерлингов. А Конан Дойл продолжал донимать министерство внутренних дел.

«Вы утверждаете, что Джордж Эдалжи — страдающий галлюцинациями сумасшедший?» — задавал он вопрос.

«На это нет никаких указаний».

«Выдвигалось ли когда-либо предположение о том, что он не в своем уме?»

«Нет».

«В таком случае, серьезно ли ваше предположение о том, что он послал мне семь бредовых писем с угрозами жизни?»

«Мы можем лишь обратить ваше внимание на шестую страницу доклада комиссии. Там говорится, что «эти письма имеют лишь весьма отдаленное отношение к вопросу о том, правильно ли был осужден Эдалжи в 1903 году». К нашему сожалению, этот вывод должен считаться окончательным».

Он не был окончательным. Конан Дойл снова ввязался в борьбу, сначала опубликовав в «Дейли телеграф» статьи под общим заголовком «Кто писал письма?», а потом — с июня по август — написав собственные письма. «Я не оставлю это дело полузавершенным!» — писал он. Каким-то известным только ему способом он получил образцы почерков Питера и Джона Хадсонов. Вместе с анонимными письмами он отправил их крупнейшему в Европе специалисту по почеркам доктору Линдсею Джонсону, к которому магистр Лабори обращался во время суда над Дрейфусом. С помощью имевшихся у него улик и заключения Линдсея Джонсона он доказал, что письма писал главным образом Питер Хадсон, а Джон Хадсон был их вторым автором.

С официальной точки зрения это не имело значения. Явно сговорившись, все органы власти вежливо уверяли в том, что в отношении Питера Хадсона нет улик как в авторстве писем, так и в увечье скота. Посему не могло быть и речи о каком-то дальнейшем расследовании. Надо добавить, что веселый шутник, уже после того, как об Эдалжи давно забыли, время от времени продолжал рассылать свои бешеные угрожающие письма по центральным графствам Англии в 1913 году.

Но вся эта отвратительная история потонула в церковной музыке, звуках органа и журчащих голосах. В прессе было объявлено, что 18 сентября 1907 года в отеле «Метрополь» состоится свадьба. Заголовки:

«Женитьба сэра А. Конан Дойла» («Лондон морнинг пост»), «Сэр Артур Конан Дойл женится на мисс Джин Леки» («Нью-Йорк геральд»), «Женитьба сэра А. Конан Дойла» («Манчестер гардиан»).

Перелистывая страницы альбома с газетными вырезками, мы найдем отклики и из более отдаленных мест: «Мастер детектива и его невеста» («Берлинер цайтунг»), «Шерлок Холмс тихо женится» («Буэнос-Айрес стандард»), «Леди-детектив» («Кроник», Брюссель). Последний заголовок выглядит загадочно, если не принять во внимание перевод еще более поразительного замечания бельгийского репортера.

«Английский писатель Конан Дойл, который создал образ добродушного детектива Шерлока Холмса, только что женился. Французский журналист поведал нам, что молодая леди была настолько увлечена необычайными приключениями короля детективов, что согласилась выйти за него замуж».

Венчание состоялась в церкви Сент Маргарет, в Вестминстере. Чтобы избежать толп зевак, которых Конан Дойл терпеть не мог, название церкви не разглашалось. Приглашены были только ближайшие родственники и несколько друзей. Когда в отдаленном уголке аббатства около церкви Сент Маргарет был поднят полосатый занавес, остановились лишь немногие из прохожих.

Первым прибыл жених, тяжело ступая, одетый в традиционный сюртук, в белом жилете, с большим жасмином в петлице, выглядевший, по словам одного репортера, «в высшей степени счастливым». В качестве шафера выступал взволнованный Иннес. Далее шли гости во главе с седовласой, в парчовом платье Мадам. В два часа, опираясь на руку отца, из подъехавшего автомобиля вышла Джин Леки в отделанном испанскими кружевами и жемчугом белом шелковом платье с длинным шлейфом.

Богослужение совершал зять жениха священник Сирил Энджелл. Одетый как паж пятилетний сын Сирила и Додо нес шлейф невесты, когда Джин проходила в церкви между рядами в сопровождении подруг Лили Лодер-Саймондс и Лесли Роуз. В церкви было прохладно, пахло цветами, там царили эмоции и возбуждение. Один из очевидцев рассказывает, что жених выкрикивал свои ответы «четким звонким голосом, а невесту было едва слышно».

Служба проходила торжественно, в полупустой церкви эхом звучали голоса хора, а потом в отеле «Метрополь» состоялся свадебный прием, на котором царила уже совершенно другая атмосфера. Он на руках пронес Джин по устланной красным ковром лестнице, чтобы она не запуталась в своем шлейфе. Среди высоких пальм и белых цветов их ожидали две с половиной сотни гостей.

Он приветствовал доктора и госпожу Хоар, у которых за двадцать пять с лишним лет до этого работал учеником-медиком, Булнуа, с которым был знаком со времен Саутси. Были там и Барри, и Джером К. Джером, и Брэм Стокер, и Роберт Барр, который рычал, как медведь, над бутылками с шампанским. Были и другие друзья: сэр Гилберт Паркер, Макс Пембертон, Фрэнк Буллен. Сэр Джон Лэнгмэн, не говоря уже об Арчи Лэнгмэне, вызвал воспоминания об Англо-бурской войне; присутствовал сэр Роберт Крэнстон, который в Эдинбурге был председателем его предвыборной кампании. Играл оркестр, были открыты три корзины поздравительных телеграмм, и все напоминало Конан Дойлу добрые старые времена.

Присутствовал и еще один гость, которого все приветствовали. Это был Джордж Эдалжи. Эдалжи, который подарил на свадьбу однотомные собрания сочинений Шекспира и Теннисона, заикаясь, выразил свою благодарность и поздравления. Он попытался сделать это еще раз, в пять часов, когда невеста с женихом уезжали в Европу в свадебное путешествие, которое должно было довести их до Константинополя. Но жених сказал, что заслуживает поздравления только по случаю свадьбы.

«Мне очень повезло. Я очень счастлив. Да благословит вас Бог».

В том же году, во многом из-за дел Адольфа Бека и Джорджа Эдалжи, был наконец создан Уголовный апелляционный суд. Это совпало с новыми чудесами науки и техники: синьор Маркони соединил берега океана с помощью радио, а господин Фарман почти час продержался в воздухе на биплане. Но оглядываясь назад на работу Конан Дойла в качестве детектива в деле Джорджа Эдалжи, мы можем задать вопрос, ответ на который будет сам по себе разумеющимся.

Кто был прообразом Шерлока Холмса?