Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Глава 13 КАК ЧЕМПИОН ОТКАЗАЛСЯ БЫТЬ ВОЗВЕДЕННЫМ В РЫЦАРИ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

«Придерживайся фактов и не лги! Тебе больше подходит написание дешевых и низкопробных романов».

«Ради Бога, не пристегивайте гольф к своей защите убийства 12 000 младенцев в лагерях. Правда дороже и денег, и гольфа».

«Вы напоминаете мне джентльмена, о котором Шеридан сказал, что он вытаскивает свои факты из воображения, а мысленные образы — из памяти».

Таковы были три открытки, лежавшие на письменном столе в груде писем, которые он изо дня в день получал после публикации в середине января 1902 года книги «Война в Южной Африке: ее причины и ведение». Но такие обычно анонимные замечания составляли лишь около одной сотой процента в потоке писем, содержание которых сводилось к следующему: «Слава Богу, что кто-то замолвил за нас слово». За шесть недель «Война в Южной Африке: ее причины и ведение» разошлась тиражом в триста тысяч экземпляров по цене шесть пенсов. Еще пятьдесят тысяч были отправлены в Соединенные Штаты и Канаду. Но важнее всего был вопрос о переводе книги на иностранные языки. И те, кто писал благодарные письма, присылали пожертвования на перевод — от чека на сумму 500 фунтов от «лояльного британца» до почтовых переводов на полкроны или на шиллинг.

Что касается «лояльного британца», то обнаруживается письмо от управляющего находившегося на Оксфорд-стрит отделения банка «Кэпитл энд каунтиз». (Да, «Кэпитл энд каунтиз бэнк» действительно существовал; он не был, как полагают многие, придуман для Шерлока Холмса; в этом банке был счет и у самого Конан Дойла.)

«Я хотел бы сообщить вам, — писал управляющий, — что сумма в 500 фунтов была вчера внесена банкнотами незнакомцем, не захотевшим называть своего имени, на счет «Фонда книги о войне».

Так и представляешь себе таинственную личность в маске, с пальцем на губах, в тумане выскальзывающую из экипажа и снимающую маску только перед управляющим банком. Такая сцена пригодилась бы Роберту Льюису Стивенсону в его «Новых сказках Шахерезады». На самом же деле таким образом министерство иностранных дел решило представить короля Эдуарда VII. Другие крупные пожертвования в длинных списках «Смит, Элдер энд К°» были сделаны только лордом Роузбери и А.Х. Харманом — по 50 фунтов от каждого; ну и, конечно, Конан Дойлом, который тоже внес 50 фунтов. Так или иначе, большие или маленькие, но средства поступали.

В книге «Война в Южной Африке: ее причины и ведение» не предпринималось попыток обелить собственную сторону. Этим объясняется ее колоссальное воздействие. Вряд ли книгу можно было назвать брошюрой, как называли все, включая автора: она состояла из шестидесяти тысяч слов. Когда какой-то факт мог быть интерпретирован неблагоприятно, автор приводил его. Хотя он соглашался с необходимостью создания пустынных зон, однако настаивал на том, что любая ферма, уничтоженная в этих целях, должна быть восстановлена и что противнику должна быть выплачена полная компенсация.

Но обвинения в жестокостях, грабежах, изнасилованиях были полной ложью. Здесь он спорил очень мало. Вместо споров он посвящал страницу за страницей свидетельствам очевидцев, среди которых были буры-горожане, бурские женщины, бурские полевые командиры, буры-судьи, буры-священники, американский военный атташе, французский военный атташе, австрийский генерал Хюбнер и глава Нидерландской реформатской церкви.

«Кому же верить? — спрашивал он. — Нашему противнику на месте или журналисту в Лондоне?»

Каковы были факты об этих концентрационных лагерях? Британским властям, которые решили отлавливать женщин и детей, потому что ничего больше с ними сделать было нельзя, приходилось их кормить и заботиться о них. Где их удерживали в качестве заложников для пыток?

«Имею честь сообщить, — писал лорд Китченер в ответ на резкий протест Шока Бергера, — что все женщины и дети, находящиеся в настоящее время в наших лагерях, которые выражают желание уехать, будут отправлены на попечение вашей чести, и я был бы счастлив получить информацию о том, где бы вы хотели, чтобы они были вам переданы».

Это предложение осталось без ответа. Бурские отряды не имели желания принимать этих женщин и детей; они были рады избавиться от ответственности. «Голодный» паек в лагерях (цифры буров, а не британцев) состоял из ежедневного отпуска на каждого человека полфунта мяса, трех четвертей фунта муки, полфунта картофеля, двух унций сахара, двух унций кофе; каждому ребенку в возрасте до шести лет полагалась четверть бутылки молока.

Автор опять воспользовался показаниями свидетелей. Никто не мог отрицать ужасающего распространения болезней, высокого уровня детской смертности. Но этими болезнями были не тиф или дифтерия из-за плохих санитарных условий — это были корь, ветряная оспа, коклюш. Матери с криками ухватывались за детей и не отпускали их от себя, когда пытались отделить их для лечения врачи или сестры; в тентах распространялась эпидемия.

Во многих случаях приводились одни и те же показания: «Многие женщины не хотят открывать тенты, чтобы впустить свежий воздух, и вместо того чтобы давать больным детям необходимые лекарства, которые поставляются военными, предпочитают лечить их домашними снадобьями. Матери детей не моют… Причиной высокой смертности стало и то, что женщины выпускают детей, как только корь идет на убыль. Они дают детям мясо и другую плохо усваиваемую пищу, даже когда мы это запрещаем». По какой-то причине критики не упоминали о том, что английские беженцы из Йоханнесбурга с самого начала войны жили в точно таких же английских лагерях.

Много написал Конан Дойл и в отношении других обвинений, тщательно подбирая факты и внутренне испытывая гнев. Двадцать тысяч экземпляров «Войны» разошлись в переводе по Германии. Книга появилась в Нидерландах, России, Венгрии, Швеции, Португалии, Италии, Испании, Румынии; даже дома вышло специальное издание в переводе на валлийский язык тиражом в десять тысяч экземпляров. Для норвежского издания часть книги спешно передавалась издателям с использованием гелиографа, от вершины к вершине; доступ к Осло был невозможен из-за штормов и снегопадов. Переводчики и издатели за рубежом нередко сталкивались с оскорблениями или даже чем-то хуже; порой приходилось преодолевать цензуру, но зловредной Британии помогали друзья.

Однако не сражался ли он с ветряными мельницами? «Мы не питали никаких иллюзий, — писал он позднее в газете «Таймс». — Мы не ожидали массовой перемены убеждений. По крайней мере, можно быть уверенным в том, что больше не будут использоваться ссылки на незнание фактов».

Если он и сражался с ветряными мельницами, то сокрушил их. Многие из них, намного больше, чем он надеялся, перестали молоть муку на президента Крюгера. Другие замедлили темпы. Они последовали примеру влиятельных изданий, таких, например, как до того антибританские «Винер тагеблатт», брюссельская «Индепенданс Бельж», берлинская «Национал цайтунг». Когда Х.А. Гуинн сказал, что его работа была равноценна успехам генерала, это было истиной. Однажды за обедом, на котором были Джозеф Чемберлен и лорд Роузбери, ему сказали почти что то же самое. Большинство органов печати дома, как и те, кто ему писал, были благодарны за то, что кто-то, наконец, высказался. Но были и такие, кто, воздавая ему должное за патриотическое дело, с нескольким неудобством задавались вопросом, не будет ли ущемлено достоинство Великобритании, если кто-то высказывается в ее защиту.

Сомневаетесь? Тогда обратите внимание на такие возвышенные высказывания газеты «Кантри лайф»:

«До сих пор есть много англичан, которые глупо презирают «тех иностранцев» и не отдают себе отчета в том, о чем они думают. Я понимаю их чувства и не хотел бы торжественно поклясться в том, что не сочувствую их вере в теорию великолепной изоляции. Но в то же время мне приходит в голову навязчивое подозрение, что в любом случае нам было бы не хуже, если бы иностранцы лучше думали и в большей степени оправдывали нас».

Видите, у автора этих строк есть «навязчивое подозрение». Он чувствует себя несколько неловко. Он почти убежден в том, что не надо задирать нос. Именно с такими позициями боролся Конан Дойл — с самонадеянным резонерством, с которым он дрался всю жизнь. И когда мы подсчитываем оказанные стране услуги, давайте не забывать о тех, чьи голоса звучали за сорок семь лет до этого.

В апреле 1902 года переводы были закончены. Опять же, не угомоняясь после того, как дело было завершено, он решил отправиться за границу в короткий отпуск. Его младшая сестра Ида была замужем за Нельсоном Фоли и жила недалеко от Неаполя, на острове Гайола. Опять побывать в Италии, искупаться в Средиземном море, спокойно через пару недель возвратиться; это, как он полагал, будет идеальным отдыхом. Его конфликт с четой Хорнанг был урегулирован, по крайней мере внешне; Конни и Вилли приезжали в «Андершо». Все заслуги за книгу о войне он воздавал Джин Леки.

«Эта любовь ниспослана нам с небес. Из нее родился сначала «Дуэт», а потом эта брошюра. Она оживляет мою душу и эмоции».

И далее: «С вашей стороны, Мадам, очень мило, что вы написали Джин такое письмо и предложили ей браслет тети Аннетт. Меня не покидает чувство того, что тетя Аннетт знает о нашей любви и одобряет ее. Мы всегда чувствовали присутствие этого ангела-хранителя».

Последняя фраза могла быть написана под настроение. Мы допускаем такие настроения в переписке нашего друга; мы не можем судить о них с поспешностью и в еще меньшей степени должны быть категоричными в утверждениях. Тем не менее никогда раньше он ничего подобного не писал. От воинственного агностицизма юности он ощупью прошел к благоговейному деизму, который кое-кто называл состраданием к Богу. Сама благоговейность была важным шагом. В то, что здесь сколько-нибудь активно на него влияла Джин Леки, поверить трудно. А идеализирование ее? Это вполне могло быть совершенно другим делом.

10 апреля 1902 года он отплыл на почтовом пароходе «Острал» в Неаполь. Джин проводила его на пароход, чтобы попрощаться.

«Она принесла в кабину цветы и с обеих сторон поцеловала подушку. В последний раз я видел ее лицо в тени, она старалась скрыть слезы. Пишу вам об этом, Мадам, думая о вашей проницательности, о том, что вы знаете, как много для меня значат детали. Мы отплыли от того же причала, на котором вы были в тот дождливый день, когда «Ориентал» уходил в Южную Африку».

Тем не менее впервые в жизни он был на грани серьезной ссоры с Мадам.

Южноафриканская война с трудом приближалась к концу; в Претории бурские лидеры просили о мире. Ничто, кроме привкуса плохо прожеванного и еще хуже переваренного противника, не омрачало аппетита к коронации короля Эдуарда VII. Общеизвестным «секретом» было то, что в список награждений по случаю коронации будет включено имя доктора Конан Дойла, если он согласится принять рыцарское звание.

Он об этом, конечно, знал. Он уже встречался с королем Эдуардом, о котором еще давно Джордж Мередит сказал ему: «Если принц смеется, то смеется от кончика бороды до лысины, смеется и вся его шея». Король Эдуард, которому шел шестидесятый год, человек тучный, в седом парике, пригласил Конан Дойла на небольшой обед и распорядился о том, чтобы автора книги «Война» посадили ' ним рядом.

«Это — положительный, способный человек с ясным умом, — отметил гость. — Он склонен пошуметь. Он не будет королем-марионеткой. Я бы сказал, что он проживет до семидесяти».

Проблема заключалась в том, что Конан Дойл не хотел принимать рыцарское звание, и уже решил отказаться от него. Это исходило не из соображений демократической принципиальности, а скорее наоборот: из унаследованного от предков чувства гордости. Если он сослужил Англии какую-то службу, то это было потому, что он ненавидел врагов Англии. Он не хотел покровительства, чтобы с чьего бы то ни было стола ему смахивали дешевые крошки.

«Конечно же, — писал он Мадам, — вы не думаете, что мне следует принять рыцарство: значок провинциального мэра?

В этом мире существует негласное понимание того, что известные люди, если не считать дипломатов или военных, для которых это является знаком отличия, до подобных вещей не снисходят. Не то что я считаю себя известным человеком, но что-то внутри меня восстает против мысли об этом. Представьте себе, что таким образом поступили бы Родс, Чемберлен или Киплинг! А почему мои критерии должны быть ниже, чем их? Подобные награды принимают люди типа Альфреда Остина и Холла Кейна. Вся моя работа для государства стала бы казаться запятнанной, если бы я принял такую «награду». Может быть, это гордость, может быть, глупость, но я не могу на это пойти».

И далее: «Звание, которым я больше всего дорожу, — это доктор, которое было даровано мне благодаря вашему самопожертвованию и решимости. От этого звания я не опущусь ни до какого другого».

Мадам, которая искренне верила в то, что метафорические шпоры рыцарства означали то же самое, что они означали за пять веков до этого, отнеслась к этому скептически и даже с ужасом. Этого она понять не могла. Она подумала, что ее сын сходит с ума. На протяжении всего пути Италию она бомбардировала его письмами. На верхнем этаже дома Иды Фоли на острове, в комнате, окна которой выходили на Неаполитанский залив, он погрузился в планы по возрождению бригадира Жерара для новой серии рассказов о наполеоновских войнах. К тому времени Мадам уже пылала гневом.

«Я никогда не относился одобрительно к титулам и всегда говорил об этом, — отвечал он. — Я могу представить себе человека, который в конце длительной и успешной карьеры согласится стать пэром в качестве знака того, что его труд достоин признания, как это сделал Теннисон; но когда еще не старый человек усаживается в рыцарское седло и соглашается на дискредитированный титул (это было ему ненавистно), то я говорю, что это немыслимо. Давайте прекратим на эту тему».

Но прекратить не удалось. Когда к концу мая он вернулся в Англию, мать его подстерегла.

В «АндерШо» все уже привыкли к схваткам, подобным схваткам собаки с кошкой, возникавшим по разным поводам почти каждый раз, когда эти двое встречались. Они видели, как размахивала белым беретом «умница» и как потрясал руками сын; дети убегали и прятались. Но на этот раз все было спокойнее и серьезнее. Мадам, которая поставила целью добиться своего, как она никогда ничего не добивалась в жизни, сменила гнев на прохладное вдохновение. Она знала своего сына. Знала, как она его воспитывала.

«Не приходило ли тебе в голову, — спросила она, — что отказаться от рыцарства — значит нанести оскорбление королю?»

Это остановило его в самом разгаре спора. Здравый смысл подсказывал ему, и он это убедительно объяснял, что король не имел к этому никакого отношения, если не считать одобрения: остерегайтесь любой рекомендации, которую придирчивый король Эдуард не одобрил. Мадам больше ничего не сказала. Она только улыбнулась странной улыбкой и посмотрела вдаль, вызвав его беспокойство. Чем больше он беспокоился, тем больше и удивлялся. Одно дело — открытая борьба, невежливое поведение — другое.

«Я говорю, Мадам, я не могу этого сделать! Это дело принципа!»

«Если ты хочешь демонстрировать свои принципы, нанося оскорбление королю, ты, не сомневаюсь, не сможешь этого сделать».

Вот как появилось его имя в списке награждений. Первоначально день коронации был назначен на 26 июня. В отдаленном будущем он напишет рассказ «Три Гарридеба», в котором Шерлок Холмс отказывается принять в этот день рыцарское звание. Но за два дня до указанной даты король Эдуард заболел, и ему пришлось срочно делать операцию по поводу новой тогда болезни, которая называлась аппендицитом. Вслед за быстрым выздоровлением короля операции аппендицита стали настолько модными, что доходы хирургов взлетели по всей стране. 9 августа, когда зазвонили колокола в честь дня коронации, Конан Дойл оказался в Букингемском дворце в огороженном месте с профессором Оливером Лоджем, которого тоже должны были произвести в рыцари. На фоне великолепия из шелков и перьев эти двое обсуждали проблемы парапсихологии, едва ли не забыв о цели, ради которой там находились; и он вышел на солнечный свет, все еще чуть непокорный, уже сэром Артуром Конан Дойлом.

«Я себя чувствую, — ворчал он в письме Иннесу, — как только что вышедшая замуж девушка, которая не уверена в своем собственном имени. Заодно они меня сделали заместителем наместника в графстве Суррей, что бы это могло значить?»

Такова уж человеческая натура, что внешне все его недовольство было направлено именно на назначение заместителем наместника и униформу. Униформа действительно была экстравагантной, с золотыми эполетами и шляпой, напоминавшей пилотку. Он никогда не беспокоился о цене, но тут с горечью жаловался на стоимость этой униформы и говорил, что она делала его похожим на сидящую на палке обезьяну.

Но было бы вопреки человеческой натуре, если бы это ему не льстило, а больше всего гордости вызывали обрушившиеся на него поздравительные послания.

«Я полагаю, — писал Г.Дж. Уэллс; — поздравления надо адресовать тем, кто сделал честь себе, оказав почести вам». Было даже послание от умиравшего калеки Хенли, которого он не видел много лет. Одно письмо с выражением восхищения его трудами пришло от старика судьи лорда Брэмптона, который многие годы своего пребывания в мантии любил только лошадей и собак, но ненавидел человечество в целом.

«Посылаю вам эту записку, испытывая все большее удовольствие от живых воспоминаний от прекрасной прогулки по Кливденским лесам, когда мы были в гостях у нашего друга Астора», — писал старик судья, а разговаривали они тогда об убийствах. Когда Конан Дойл однажды описал Шерлока Холмса, который сидел в комнате, по щиколотку утонув в поздравительных телеграммах, он как бы предвидел то, что теперь происходило с ним.

Этот проклятый Шерлок, говоря по правде, опять омрачал то удовольствие, которое он испытывал. Не нова шутка о том, что своим рыцарством Конан Дойл был обязан этому демону и новому появлению демона, когда «Собака Баскервилей» с триумфом печаталась в журнале «Странд». Упоминания об этом можно встретить и в современной печати, изредка даже серьезные. Именно поэтому его моментально покинуло чувство юмора, когда он получил посылку с рубашками, адресованную Шерлоку Холмсу, после чего прошел весьма неприятный период времени, пока эта ошибка не была объяснена.

В других отношениях это были золотые лето и осень; с короткими визитами его навещали Лотти и Иннес, который был свидетелем окончания военных действий в Южной Африке. С новым жаром и давним мастерством вернувшись к наполеоновской эре, сэр Артур написал вторую серию рассказов о бригадире, которая вышла сборником «Приключения бригадира Жерара». Три из них до конца года были напечатаны в «Стрэнде», еще пять, если считать эпизоды битвы при Ватерлоо за два рассказа, — весной 1903 года. Той же весной 1903 года шесть верховых лошадей в конюшнях «Андершо» стали взбрыкивать и ржать, когда услышали новые звуки. Это было рычание мотора его первого автомобиля.

Езда на автомобиле стала новым увлечением и страстью. В Бирмингеме он купил темно-синий с красными колесами «вулсли» с мощностью двигателя в десять лошадиных сил. В нем были сиденья для пятерых человек, но втиснуться можно было и семерым. «Это даст мне новый интерес в жизни», — объявил он. Своего кучера Холдена он на три недели отправил в Бирмингем учиться вождению. Но водить он главным образом намеревался сам.

«Когда все будет готово, — объяснял он Иннесу, святыми небесами молившему его быть осторожным, — когда все будет готово, я предполагаю пригнать ее сам. Не правда ли, что это будет спортивным достижением, если я в первый же раз проеду 150 миль?»

Так оно и было. И вот что он сделал. При вести о его приближении толпа собралась со всего Хиндхеда. Они видели, как он, высоко сидя с вытаращенными глазами за вертикальной рулевой колонкой, под собачий лай проехал по дороге на своем пыхтящем синекрасном авто и великолепно въехал в ворота «Андершо». Это могло стать символом эпохи Эдуарда, этой эпохи рева автомобилей и отделанных оборками занавесов, пальмовых комнат и медных кроватей, которые сейчас уже забыты.

В сорок три года, будучи еще далеко от полного расцвета сил, он стал одним из самых знаменитых людей в мире и, возможно, самым популярным писателем. О силе этой популярности можно судить по предложению, полученному им той же весной 1903 года. Предложение, которое поступило из Америки, заключалось в следующем.

Если он вернет к жизни Шерлока Холмса, объяснив каким-то образом историю у Рейхенбахского водопада, ему готовы платить по пять тысяч долларов за рассказ, если он напишет шесть или сколько захочет еще. Это были только права американцев. Джордж Ньюнес, хотя и не предлагал такую же сумму, предлагал более половины ее за английские права.

На почтовой открытке, которую он отправил своему агенту, было всего три слова: «Очень хорошо. А.К.Д.».

Он пребывал в спокойно-циничном настроении. Такое настроение не изменилось и впоследствии. Если это то, чего хотят читатели, он выполнит для них доброкачественную, квалифицированную работу и возьмет за нее столько денег, сколько готовы заплатить немного свихнувшиеся издатели. Он, может быть, даже получит от этого кое-какое удовлетворение. Но в скором времени, возможно через год, он собирался написать еще один роман о Средневековье, который составил бы пару «Белому отряду», и тем самым показать им их ошибку.

В чем заключалась привлекательность этого марионетки Холмса? Этого он, который дергал за веревочки и озвучивал диалоги, понять никогда не мог. Неужели не очевидно, что Шерлоком Холмсом был лишь он сам?

Высшая ирония заключалась в том, что те, кто называл его этим именем — газеты, люди из аудиторий, друзья, земляки, — были совершенно правы. Несомненно, он вкладывал в свои рассказы достаточно свидетельств того, что Холмсом был он сам. Он не собирался признавать этот факт публично. Но рано или поздно он приведет настолько наглядное свидетельство, что этого нельзя будет не заметить. Пока же он должен каким-то образом вытащить Шерлока из той пропасти. А Мадам, которой он сообщил о новой серии только после того, как написал первый рассказ, подошла к этому не слишком тактично.

«Я не ощущаю никакого упадка интеллектуальных сил, — резко ответил он. — Семь или восемь лет я не писал рассказов о Холмсе (на самом деле прошло уже десять лет) и не понимаю, почему бы к ним не вернуться.

Могу добавить, что закончил первый рассказ, который называется «Пустой дом». Кстати, сюжет мне подсказала Джин; и он на редкость хорош. Из него видно, что Холмс никогда не умирал, что он вполне даже жив».

Он считал критически важными первые четыре из написанных им рассказов — «Пустой дом», «Подрядчик из Норвуда», «Пляшущие человечки» и «Одинокая велосипедистка». Они должны были показать, попал ли он в точку; это его очень волновало. Идея одного из них, «Пляшущих человечков», родилась у него, когда, путешествуя на машине, он остановился в гостинице «Хилл-Хаус» в Гаррисбурге, графство Норфолк, которую тогда содержала семья по фамилии Кьюбитт. Маленький сын владельца гостиницы имел привычку ставить свою подпись в виде пляшущих человечков. Конан Дойл работал над этим рассказом в Зеленой комнате, окна которой выходили на площадку для игры в боулинг, и оставил комнату забросанной зарисовками пляшущих человечков.

Если мы хотим яснее представить его себе в то лето, а точнее — каким он был, находясь дома, каждое лето с 1897 года, надо взглянуть на него глазами дете.й. Мэри, круглолицей, с длинными волосами, было тогда четырнадцать лет. Крепышу Кингсли, мальчику сообразительному, хотя и не обладавшему художественными талантами сестры, не было и одиннадцати. В те годы, когда они жили в «Андершо», их объединяло по крайней мере одно чувство в отношении отца: он внушал им страх.

Мать оставалась все такой же. Туи, которую Мэри помнила всегда седой, была добрым божеством; она улыбалась, но не могла играть ни в какие игры, кроме как быть живой картинкой. Мэри очень смутно помнила наряженного Санта-Клаусом отца, который шумно придумывал новые игры. Но этот человек, если он когда-то и существовал, теперь стал человеком непредсказуемым и чуждым.

С одной стороны, он редко бывал с ними. Но его присутствие где-то рядом всегда чувствовалось. Однажды, когда Мэри забыла о каком-то письме и пошла спать, не отправив его, он внезапно возник в освещенном дверном проеме темной спальни, с крадущейся походкой, излучающий гнев мститель. Они не должны были поднимать в доме шум, пока он работал, или он в своем ржавого цвета халате выскочит из кабинета, и наказание неминуемо.

Да, иногда у этого далекого теперь человека бывали вспышки доброты: в воскресенье, когда они должны были быть в церкви, он вдруг приглашал их нести с ним его клюшки для игры в гольф. Им позволялись свободы, которым завидовали дети более строгих родителей: на улице они могли повсюду носиться, самостоятельно уехать на каникулы. Они гордились своими успехами в стрельбе (Мэри была сфотографирована в клубе), в крикете и тем, что в первый же день лета им позволялось бегать босиком.

Тем не менее, хотя этот человек много смеялся, находясь среди взрослых, он оставался ужасным и непредсказуемым. Даже ничего не говоря, он мог бросить определенный взгляд. Однажды, когда Мэри находилась в одной комнате с читавшим «Таймс» отцом, она с радостью начала рассуждать о плодовитости кроликов. Из-за края газеты показался лишь один глаз, не более. И Мэри, не успев закрыть рот, остолбенело остановилась, понимая, что сделала что-то не то, но не зная почему.

Этот взгляд, конечно, отражался и на людях постарше, чем дети. Человек, который в 1892 году закончил работу над «Приключениями Шерлока Холмса», который позволял Мэри ползать по его письменному столу и спокойно писал под оружейный грохот, значительно отличался от того человека, который в 1903 году работал над «Возвращением Шерлока Холмса».

Но первые четыре рассказа о Холмсе, написанные, как он говорил, в новой манере, его достаточно удовлетворили. «Я три раза попал в «яблоко» и один раз — в «молоко» — так решил он, потому что не был в полной мере удовлетворен «Одинокой велосипедисткой». — И вы не можете помочь мне писать, Мадам. Писать легко. Меня мучают сюжеты; я должен с кем-то поговорить о сюжете. Примут ли они Холмса?»

То, как его приняли, когда в номере «Странда» за октябрь 1903 года был напечатан «Пустой дом», это — вопрос истории.

«То, что происходило у газетных киосков на железнодорожной станции, — писала одна леди, которая хорошо это помнила, — было хуже того, что я когда-либо видела на распродажах. Мой муж, когда напивался пьян, любил читать мне страницы из «Дуэта», но я никогда ничего в этом не видела. Холмс — это совсем другое дело».

«Все так, как мы и подозревали, — отзывалась «Вестминстер газетт». — Холмс не погиб в результате падения со скалы. На самом деле он никогда с нее и не падал. Спасаясь от врагов, он вскарабкался на другую сторону скалы, крайне нелюбезно оставив в неведении бедного Ватсона. Мы называем это нечестным поступком. Но все равно, кто может жаловаться?»

«Чушь какая-то! — глумился журйал «Академия литературы», когда примерно в то же время «Смитом, Элдером энд К0» было издано собрание сочинений Конан Дойла. — По-настоящему его работа никому не нравится, потому что он нарисовал архиобманчивый образ детектива! Дети наших детей будут, вероятно, спорить, что Холмс был солнечным мифом. Дайте нам «Белый отряд», дайте нам «Родни Стона»! Он слишком велик для того, чтобы писать другие вещи».

(«Сэр, — писал автор, о котором шла речь, — разрешите мне высказать сердечную благодарность за ваше замечание».)

Но эти двое были в меньшинстве. Ньюнес не успевал печатать новые экземпляры; никакие нынешние очереди не могут сравниться с теми очередями на Саутхэмптон-стрит. С возвращением Шерлока Холмса в дом номер 2216 через дорогу началась новая эра.

Легенда нынешних дней — о том, что читатели усмотрели некоторое снижение интеллектуальных способностей Холмса — не подтверждается обзорами прессы того периода или перепиской автора. Никто в здравом уме не может выступить с такими утверждениями и сегодня. Надо осторожно относиться к подобным утверждениям и помнить о том, что даже мастер не всегда находится в полной готовности. Например, если «Приключения» могут подняться до высот «Человека с рассеченной губой», они могут пойти и в другом направлении, если их сравнивать со «Знатным холостяком». Каждый, кто не превратился в мумию, в «Записках» будет восхищаться «Серебряным» или «Обрядом дома Месгрейвов». Только самый большой почитатель Холмса найдет высокие достоинства в «Глории Скотт» или же в «Желтом лице».

Что касается самого автора, то он бы об этом и не спорил. Собственными усилиями, а также Реджинальда Смита, самого бескорыстного из всех издателей, они от публикации книги «Война в Южной Африке: ее причины и ведение» собрали излишек свыше двух с половиной тысяч фунтов стерлингов. Все пошло на благотворительные цели — полторы тысячи на стипендии южноафриканцам, студентам Эдинбургского университета, — да еще на приз розыгрыша Кубка по ружейной стрельбе среди моряков флота Ла-Манша. Первый награжденный стипендией вызвал у них удивление, хотя отрицать справедливость решения они не могли.

«Я — чистокровный зулус», — сообщил кандидат.

Нельсон тоже напечатал однотомное издание «Великой бурской войны» Конан Дойла, и он пользовался в стране таким влиянием, что заставил их переработать все издание сразу же после того, как получил первый экземпляр, уже переплетенный.

Причина? Она заключается в следующем: в том самом единственном экземпляре, который ему прислали заранее и в котором была его фотография.

«Этот том, — написал он поперек титульного листа, — должен остаться единственным в своем роде. Когда я с ужасом увидел, что они поместили в нем мой портрет, я сказал, что скорее уничтожу все издание, чем пропущу его. Тогда, как это и следовало. сделать, они напечатали фотографию лорда Робертса».

Не нуждается в комментариях то, как этот человек отметил церемонию своего посвящения в рыцарство столь великолепным поступком. Это как бы суммирует его качества в тот момент жизни. С его точки зрения, самой большой наградой ему была огромная серебряная чаша, которую пожертвовали сограждане за его деятельность во время Англо-бурской войны и за то, как он отстаивал их интересы после нее. Она сияла у него на письменном столе, и на ней была выгравирована надпись, которую он очень ценил: «Артуру Конан Дойлу, который во времена великого кризиса словами и делами служил своей стране».