Журнал `Юность`, 1973-1

СЕРГЕЙ ЛУЦКИЙ ЯСНАЯ ЖИЗНЬ

Автору — 27 лет. Студент Литинститута. После окончания техникума служил в армии, работал на заводе.

Рисунок Татьяны ИВАНШИНОЙ.

Село, в которое ехала работать Маша, находилось в балке, а вокруг и далеко за ним лежали возделанные поля, яркие, сочные и безлюдные. Маше казалось, что село, такое маленькое, почти затерявшееся в полях, должно временами расширяться, растекаться, как убежавшее тесто, по этим полям, а временами сжиматься, и тогда из-под него появятся эти ухоженные, аккуратные нивы.

Так казалось Маше, девочке, выросшей в городе, девушке, верящей в чудеса.

В чудеса она верила с детства, ещё с тех времен, когда думала, что Дед Мороз есть на самом деле и выходит из зеркала в девчачьем умывальнике. Маша говорила об этом своим детдомовским подружкам, а те не верили, те смеялись и говорили, что это никакой не Дед Мороз, а баянист Коля, только с приклеенной бородой и усами. В детдомовской столовой висела большая картина, на которой было много бойцов, по краям, в лесу, виднелись остановившиеся танки, а в середине сидел Василий Теркин и интересное что-то рассказывал. Маша знала, что вот так же где-то в зеркале сидит Дед Мороз, только он один, но лицо у него такое же весёлое, и он почему-то обязательно переобувается.

С тех пор прошло много лет. По окончании культпросветучилища Маша получила направление в библиотеку одного из сел на Подолье. Детские представления о том, где живет Дед Мороз, остались только в памяти и иногда приходили на ум, но Маша не смеялась. Она относилась с сочувствием к себе, маленькой.

При въезде в село стоял щит, вкопанный двумя узловатыми деревянными ножками в землю, а на транспаранте по выгоревшему красному фону белыми крупными буквами было написано: «А видел ли ты, как всходит солнце?» Маша улыбнулась доброй улыбкой, прочтя эти слова, и что-то радостное и светлое утвердилось в её душе, которая и раньше-то была безоблачна.

Библиотекарша, на место которой приехала Маша в это украинское село, была немолода и на штапельном платье носила колодку боевых наград. Маша узнала, что библиотекарша уезжает на Север к своему мужу, который вообще-то местный, сельский, а поехал туда на заработки, да так и остался там.

Библиотекарша с мужем появилась в селе после войны, на которой оба они потеряли первые свои семьи. Сначала односельчане посмеивались над приезжей женщиной. Первое, что спросила она по прибытии в село: «А где же ваши трёхэтажные дома?», — и муж, не лишившийся чувства юмора, несмотря на пережитое, ответил: «Пол — первый этаж, лрипечек — второй, а печь — третий». (Ещё ухаживая за ней, муж весело врал, что в селе у него трёхэтажный дом.) С уважением и даже робостью поглядывала Маша на колодку боевых наград и принимала книги.

Когда наконец весь процесс сдачи-приемки завершился и Маша осталась в библиотеке одна, она села за свой стол, расслабленно опустила на него руки и сказала медленно и раздельно, для себя: «Ну вот я и дома…»

Пахнущая книгами тишина стояла в библиотеке.

Жить Маша стала у бабки Алены. Сыновья поставили старушке дом, чтобы дожизала она свою жизнь в тепле и достатке, чтоб и самим не отрываться от родительских корней, чтоб знать: где-то там, за дымными пределами их города, есть село, затерявшееся в полях, а в селе у них хата и мать, готовая принять, укрыть и пожалеть а неласковые времена.

Сыновья поставили большую хату, а сами жили в городе, и бабке Алёне было скучно одной в гулких, полупустых комнатах.

Когда Маша стала интересоваться квартирой, её сразу и направили к бабке Алёне: «У неё спроси, девушка. Она принимает квартирантов».

Бабка Алёна оказапась старушкой с сухоньким личиком, но ещё шустрой и улыбчивой; она сразу же согласилась взять Машу на квартиру, сказав:

— Живи, живи, дочка. И тебе будет хорошо, и мне веселей. — Голос у неё был неожиданно звонкий, без старческой надтреснутости, будто у девочки-пятиклассницы. Она пожалела Машу: — Такая молодая, а уже пошла в светы…

Маша не понимала многое из её разговоров, как не поняла сейчас это «в светы», но сама старушка ей нравилась, и она всегда улыбалась в ответ на её постоянную улыбку.

Быть квартирантом в селе, да ещё в таком большом доме, как у бабки Алены, — это совсем не то, что в городе.

— Вот здесь в какой комнате хочешь, там и поставим тебе кровать, — говорила бабка Алёна, водя Машу по всем комнатам. — Если хочешь, то и в двух комнатах живи… И не стесняйся. — Бабка с удовольствием оглядывалась на скромную, застенчивую девушку. — Не стесняйся. Если надо что, у меня проси.

Маша выбрала себе комнату с двумя окнами, выходившими на огород. В комнате стоял неуклюжий, но широкий и упругий диван — продукция, по всей вероятности, какой-нибудь артели районного центра, стоял стол, ничем не примечательный, два венских, даже на вид скрипучих стула, зато висело на стенах несколько картин без рам.

— Это мой сын рисовал, — с достоинством сообщила бабка Алёна, когда заметила, что Маша рассматривает картины. — Он сейчас художником в городе, при Доме культуры.

Она стояла у стены, сложив руки на животе, сдержанно-гордая за своего сына. Картины были копиями с известных полотен. На одной из них три охотника сидели на привале, один самозабвенно врал, второй ему не верил, а третий с пылкостью юности переживал рассказ… На заднем плане что-то вынюхивала в траве худая, с подтянутым животом собака. На второй — девочка с толстыми босыми ногами и с братцем за спиной убегала от грозы, и складки на её лице от крыльев носа до уголков губ, которые должны были изображать страх, походили на усы.

— Он ещё с детства все рисовал, — слышала Маша далекий голос хозяйки. — Малюет, ну и пусть малюет, думала я, ребёнок ведь… А оно вон во что перешло: сейчас это его кусок хлеба…

Хозяйка говорила, и хотя стояла она рядом, но голос её, казалось, идет откуда-то издалека, потому что Маша тем временем думала, что это хорошо, когда в комнате есть картины и вечерами можно будет смотреть на них и думать об этой девочке, убегающей от грозы, и о каждом из трёх охотников, об убитой дичи и о глянцевеющих длинных ружьях. Потом охотники и девочка придут в её сны и станут яснее и объёмней, а к утру опять будут уходить на г. элсты и располагаться там в своих привычных позах, да так, будто и не уходили никуда…

Бабка Алёна одобрила выбор Маши.

— Правильно. Хорошая комната, светлая, — закивала она головой и добавила со спокойной житейской мудростью: — Ты молодая, хлопцы к тебе придут — будет где посидеть.

— Нет, — ответила Маша, — ко мне хлопцы приходить не будут. У меня жених в армии. — И стеснительно взглянула на хозяйку. — Я его жду.

Сначала, пока Маша не привыкла ещё к новой своей жизни, дни были странные и долгие, без конца и краю, а как пообвыкла—побежали, замелькали они, словно шпалы на железной дороге. Привычной ей стала и её библиотека с длинными стеллажами и тишиной, пахнущей книгами, и дом бабки Алёны с прохладными и гулкими комнатами, и немногочисленные здешние читатели, которым нравились книги про любовь.

К одному не могла привыкнуть Маша — к небу.

Оно всегда её изумляло. Выходила ли она из дому, направляясь по утрам на работу, помогала ли хозяйке на огороде, терпеливо учась деревенским заботам, просто ли шла по улице в задумчивости, стоило неожиданно поднять ей голову — и она шептала, пораженная: «Какое небо… Просто чудо…»

Пусть думала она до этого о чем-нибудь совершенно другом: вспоминала ли детдом или читателя, который несколько месяцев не сдавал книги, — стоило неожиданно взглянуть ей вверх, как все эти трезвые мысли исчезали, и она останавливалась, преисполненная восхищения, и восторженным шепотом произносила: «Какое небо…»

Над ней было небо, чистое, неохватное и такого пронзительного голубого цвета, и мудрое, что хотелось плакать. Она стояла под этим небом и чувствовала, что вот стоит она, Маша, человек, и кругом тоже люди, человеки, жизнь которых совпала с её жизнью, что их много, но небо для них одно, общее, большое и чистое, сближающее… Она бежала в хату, порывисто целовала бабку Алену в костлявую скулу, а бабка Алёна непонимающе, но всё же с улыбкой смотрела на неё, а затем стирала со скулы ладонью след поцелуя.

— Бидна дытына… С детства не знала от матери ласки… Кто в тому детдоме приголубит её, пожалеет? — И, пригорюнясь, качала головой.

Бабка не понимала Машу, потому что всю жизнь прожила под этим небом, и оно не казалось ей удивительным, а таким, как и положено ему быть, каким было и раньше, при родителях-небожчиках(Небожчики — умершие родственники или близкие люди (у к р.), и каким, наверно, останется после неё.

Пшеничное поле от свекольного отделяла дорога, и была она в глубоких следах обитых железом тележных колёс, и далеко виднелись разбросанные по сочно-зелёному ковру свекольной плантации яркобелые платки. Белые платки были на головах у работающих женщин, и Маша, приглядевшись, в каком направлении женщины двигаются, шла к тому месту плантации, где они должны были выйти, и начинала ждать. Воздух был до того неподвижен, что казалось странным, как это может удержаться в нем жаворонок, и, должно быть, он неспроста так часто трепещет, бьет крылышками. А вдали по наклонному полю полз трактор «Беларусь», и виден был голубой дымок от него, и слышно было далекое тарахтенье.

У Маши была обязанность, которую она радостно выполняла: обязанность ходить в бригады, звенья, носить туда книги, а иногда и прочитать интересную статью из газеты.

Женщины одна за другой выходили к Маше, разгибались и, потирая поясницы, подсаживались к ней.

Маша вынимала и раскладывала на траве книги, которые принесла с собой в спортивной сумке, купленной ещё в городе, и молодые женщины или девушки раскрывали их, перелистывали и отбирали каждая себе подходящую. Те же, кто постарше, любили, чтобы им читали вслух. И когда всё звено выходило к Маше, они поднимались все разом и шли во влажную тень лесопосадки, где, развязав сетки, начинали завтракать, а Маша читала им статью о международном положении или что-нибудь из женского журнала.

Это было звено, или, как говорили здесь, «ланка», свекловодов известной на всю республику Марии Терасюк. Об этой ланке читала Маша на щите с деревянными узловатыми ножками, когда в первый раз въезжала в село, потому что под словами:

«А видел ли ты, как всходит солнце?» — по изрядно сыгоревшему красному фону шли другие слова, помельче, рассказывающие, что ланка Марии Тарасюк каждый восход солнца встречает в поле, и поэтому каждый год эта ланка собирает рекордное количество свёклы с гектара, и что в этом году она взяла обязательство получить ещё больше.

Сама звеньевая была здесь же, вместе со всеми завтракала и вела себя очень просто, ни в чем не проявляя своего права командовать. Маше казалось странным и почти невозможным видеть в этой пожилой, несколько полноватой женщине человека, о котором пишут газеты и который заседает в Верховном Совете республики.

Проходило с полчаса, Маша заканчивала чтение, и женщины, отдохнув, снова брались за свое нелегкое и нужное дело, а Маша собирала оставшиеся и возвращенные книги, и путь её лежал дальше, от ланки к ланке, от птицефермы к тракторной бригаде.

Просторно и легко было в полях, и заливались жаворонки над ласковой и теплой землею.

Однажды Маша пошла на танцы в клуб. Танцы были не в самом клубе, а в прихожей, где обычно раздевались перед концертами, но и этого помещения хватало, потому что молодежи было не так уж много: большинство ночевало в полях, в свежеобмолоченных скирдах, чтобы не тратить сил и времени на возвращение в село. Библиотека находилась в этом же помещении, и Маша решила пойти посмотреть, как проходят танцы, и заплатила двадцать копеек за вход, и стояла, смотрела, как шаркали подошвами по плиточному полу танцующие под радиолу. Сюда ходили девочки с четырнадцати лет, а местные парни были скромны и немногословны, и если хотели проводить после танцев девушку, то не говорили об этом прямо, а осторожно спрашивали: «Не по дороге ли нам?..» Так спросил и Пётр, смуглолицый, светловолосый парень, во время одного из танцев, и Маша, посмеиваясь над его осторожностью и нерешительностью, ответила задорно:

— Если вам к бабке Алене, то по дороге! Петр не обиделся, а ровным голосом сказал:

— Ну не совсем чтобы к бабке Алене… Я там рядом живу. — И добавил, не глядя Маше в глаза: — Я сколько раз вас уже видел.

Во дворе на черном небе полыхали звезды, и было так темно, что кроны акаций растворялись в бесконечности. В окнах и света давно не было, потому, что спать в страду ложатся рано, и даже собаки молчали, будто и им передалась людская усталость.

Пётр шагал рядом, ко под руку взять не решался, а рассказывал с большими паузами, как служил совсем недавно в армии, возил на «ГАЗ-69» командира части, как работает сейчас в колхозе шофёром и какие интересные истории ему приходилось слышать и самому видеть за время службы. Маше было приятно и покойно слушать его, но, уйди он сейчас, она бы не расстроилась и совсем бы не помутился её душевный покой — просто хорошо было идти среди темноты, чувствовать возле себя человека и слышать его голос.

Возле калитки Маша не стала долго задерживаться: она знала, что долгое стояние делает даже самых робких парней решительней, и потому сказала сразу же:

— Ну, до свидания. Я пошла. — И чувствовала спиной, что Пётр не уходит, а стоит и, видимо, смотрит ей вслед.

Вот с того-то вечера Пётр и стал часто заходить к Маше. Они сидели на каменном крылечке дома бабки Алены, а перед их глазами увядал закат, и из темного сада были слышны жутковатые и гулкие звуки падающих яблок.

В селе этом раньше был такой обычай: приходить парням всем вместе к какой-нибудь девушке, усаживаться в хате, шутить, немного выпить самогона из бутылки, заткнутой кукурузным кочаном, и чтоб девушка приглядывалась к каждому из них, и чтоб каждый из них мог приглядеться к девушке.

Называлось это «вечерницами», или «идти до дивки», но последние лет пятнадцать изменилось что-то в селе, и молодежь встречалась большей частью в клубе, где и завязывались нити большинства супружеских уз. Однако и до сих пор не считалось зазорным парню на правах соседства зайти к девушке и посидеть в комнате или вот так, на крыльце, и вести скромный, но полный недомолвок разговор.

Маша видела, что она нравится Петру, но это её никак не трогало. Покойной и ясной оставалась её жизнь.

Однажды Пётр пришел позднее обычного — тогда, когда закат уже густел и вскоре должен был сойти на нет, — и пришел не только позднее обычного, но и какой-то странной, скованно-решительной походкой. От него привычно пахло бензином, и был он в новой футболке. Петр строгим голосом заговорил о том, что ему уже за двадцать, что армию он отслужил и что пора уже жениться, потому что в селах, не в пример городам, женятся раньше, но вот до недавнего времени все не мог найти подходящей девушки, но сейчас, кажется, нашел…

Пётр говорил всё это, а Машино внимание привлекала его полосатая футболка, и ей очень хотелось заглянуть Петру за спину, чтобы узнать, есть ли на этой футболке настоящий футбольный номер. И она попросила его повернуться. Она не хотела ничего этим сказать, потому что была слишком бесхитростна, но Петр понял, что говорить о женитьбе этой жестокой девушке бессмысленно, и вскоре ушёл, неся на спине своей десятый номер нападающего.

Ему было очень горько, и ночью он плакал, несмотря на то, что служил в армии и бывал во всяких переделках, а Маша спала спокойно и видела во сне трех охотников с картины Перова.

С двух до четырех Маша закрывала библиотеку на обед. Она клала ключ в карман и шла по тихим и жарким полуденным улицам, сворачивала в глухие переулки, в которых онемевшими, остановившимися струями стекал с заборов колючий повий. Солнечная одурь была в этих густых, опускающихся ветвях кустарника, первозданно и сонно гудели редкие пчёлы среди мелкого блекло-сиреневого цвета, млели на солнце безразличные ко всему красные плоды — «бруньки», и казалось, что прошедшие времена нашли покойный приют в этих частых и гибких побегах.

Бабка Алёна уже ждала Машу, поставив в холодок старинный казанец густого борща, или Маша сама готовила обед и звала хозяйку из огорода своим сильным спокойным голосом. Хозяйка безмолвно выходила на подворье, и пот блестел на ксже её морщинистого лба.

Обедали они в небольшой теневой комнате, которая выходила окном на дорогу. Маша могла спокойно обедать и следить, не появится ли в окне долгожданный почтальон. Она ела борщ, поглядывала в окно и совсем не задумывалась над тем, почему почтальон Иван Бурковский, заслуженный инвалид Отечественной войны, выбирал для разноски писем и газет эту жаркую половину дня; она не задумывалась, а если б и задумалась, то объяснила бы это, наверное, тем, что скучно, должно быть, жить, если действовать только разумно. Почтальон часто проезжал мимо на неторопливом своем велосипеде, а иногда останавливался и глядел в тёмное окно, поджидая Машу. Маша выскакивала из-за стола, выбегала к Ивану Бурковскому и, потеряв всякую солидность, выхватывала письмо из его крепких рук.

Маше писали друзья по детдому, писали подруги по культпросветучилищу, но самыми желанными были для нее письма в конвертах без марок и с синими треугольными штемпелями «Солдатское». Это писал её жених Володя.

История их любви началась три года назад и выдержала уже около двух лет переписки. Маша влюбилась в Володю первой и простодушно не скрывала этого ни от подруг, ни от него, а он, лучший студент училища, парень умнее и старше, ходил безразлично мимо и лишь изредка здоровался. Машу задевало это его равнодушие, и однажды она решительно вошла в их мужскую общежитскую комнату и сердито заявила Владимиру: она его любит, и её возмущает, что он не обращает на неё внимания. Соседи по комнате, опустив головы, прятали улыбки, а Володя серьёзно глядел на неё и ничего не говорил — он вообще был молчаливым, и над его койкой висел девиз: «Молчи, если не можешь сказать что-то стоящее». Он безмолвно позволил Маше бывать у них, а потом и с ним, и Маше этого было вполне доста-точно. Он говорил: «Ты очень непосредственна, и это для других может быть счастьем или же сильным горем», — а Маша спрашивала: «Ну ты-то счастлив?», — на что Владимир сперва ничего не говорил, но потом отвечал: «Да, — и грустно глядел на нее. — Но надолго ли твоя любовь?»

Почтальон Иван Бурковский, немного шокированный Машиными резкими движениями, некоторое время ещё стоял и недовольно глядел на нее, но затем, подобрев, решал, что, видно, уж очень ждёт «библиотекарка» от кого-то весточки; садился на сбой дамский велосипед (с его хромой ногой на велосипед с перекладиной не взобраться) и ехал дальше. Маша тем временем успевала разорвать конверт и, осторожно ступая по направлению к дому, принималась за чтение письма. «Семьдесят восемь дней осталось до приказа, — писал Володя, — семьдесят восемь дней до нашей встречи, милая…» Маша отрывала от письма просветленное лицо, невидяще глядела вдаль, и безоблачный покой её освещался счастьем.

Она никогда не сомневалась, что в её жизни всё будет прекрасно, и вот сейчас эта уверенность начинала понемногу превращаться в реальность, и Маша знала, что наступит осень, и в селе появится подтянутый парень в парадно-выходной форме с погонами, и люди, завидев его рядом с Машей, будут перешептываться о том, что это жених библиотекарши и что председатель обещает ему должность завклуба…

Маша стояла под жарким солнцем и не чувствовала его, а из солнечного половодья, от сарая с нагревшимися деревянными дверьми доносились приглушенные вскрики курицы, доносились, будто сквозь сон.