Гипсовая судорога

16

Они шли по тропинке между полями клубники. Впереди — Эбис, сзади — Дмитрий. Эбис шёл, согнувшись, будто в лицо ему дул ураганный ветер. В такт шагам он делал резкую отмашку рукой, сжатой в кулак, и бормотал под нос что-то ругательное.

— Что, что? — переспрашивал Дмитрий.

Эбис поворачивал злое с остро торчащими усами лицо и выкрикивал:

— Не больница, а банда. Не районная, а разбойничья! Вот как ЦРБ расшифровывается. Да и я хорош. Трепач!

Он отворачивался и продолжал путь. По-прежнему его бормотание было неразборчивым. Дмитрий боялся переспрашивать. Казалось, ярость высказываний Эбиса обращена частично и на самого Дмитрия. Это было ему неприятно.

Недалеко от дома среди клубничного красно-зелёного покрова сидела баба Федирка на низенькой скамеечке и полола. Она, тяжело кланяясь, раздвигала листья, захватывала сорняки у самого основания и выбрасывала их на тропинку.

Услышав голоса друзей, она подняла голову, утёрла широким рукавом пот со лба и приветливо проговорила:

— Дмитрий Маркович! К вам гостья заходила!

Дмитрий споткнулся на ровном месте и остановился.

— Кто? — спросил он, напрягаясь изо всех сил, чтобы вопрос прозвучал безразлично.

— А вы как думаете? — игриво переспросила бабуся, и Дмитрий мысленно чертыхнулся, проклиная одесскую манеру вести разговор, отвечая вопросом на вопрос.

— Не придуривайся, — грубо бросил Эбис, которому весь мир сейчас виделся в чёрном цвете. — Та, что походкой лёгкою подошла абсолютно нежданная, — и добавил сквозь сжатые губы: — А может быть, и абсолютно ненужная.

— Хорошая девушка, — покивала баба Федирка. — Пусть ходит. Я не буду против. Это же не то, чтобы для какого безобразия. Пусть ходит. От неё клубника раза в два лучше растёт.

— Душевные люди, — процедил Эбис. — Особенно, когда душевность им на пользу.

Сейчас баба Федирка казалась Диме типичной представительницей народа; бабулей из фильмов о селе — доброй и работящей, щедрой и отзывчивой. Эбису за его злые реплики он готов был даже сделать замечание. Но в последнее мгновение сумел взять себя в руки и на такую крайнюю меру не пошёл.

Когда они вошли в свою комнатушку, Эбис сунул дипломат за этажерку и завалился на койку. Он заложил руки за голову и хмуро рассматривал коричневые разводы на потолке.

Дима, у которого раздражение против Эбиса быстро прошло, по непонятной для него самого причине ощущал неожиданный прилив радости. Так он чувствовал себя накануне дня рождения или Нового года. Будущее сулило радость, приятные сюрпризы, желанные подарки. Ему захотелось как-то утешить товарища.

— Послушай, — сказал он, стараясь как можно мягче. — А что, если ты подойдёшь к Сахаре Каракумовне и постараешься рассказать всё как было. Объясни ей. Ведь это так просто — понять. Ты любишь острое словцо — вот и вырвалось оно невзначай. Так ведь и было на самом деле…

Эбис взвился, будто его ужалила коечная пружина.

— На самом деле!.. — вскричал он, и его усы встали дыбом. — На самом деле большинству женщин невозможно ничего объяснить по той простой причине, что они не понимают, а чувствуют. У лучших из них чувства разумны, но лишь в той мере, в какой могут быть разумны чувства вообще.

— Но погоди, — ошеломлённый Дима пытался собраться с мыслями, чтобы возразить против такого злобного выпада. — Женщина — человек. Среди них и учёные встречаются.

— Наши встречи нечасты на таёжной тропе, — фальшиво пропел Эбис.

— Погоди, погоди. Пойди, попытайся. Ты ведь так хорошо умеешь излагать мысли. Особенно на собрании. Речь человека для того и служит, чтобы мысли передавать.

— Речь, — фыркнул Эбис. — Это сочетание хрюканья и чмоканья. А люди самонадеянно полагают, что она может отразить тончайшие оттенки душевных движений.

— У тебя-то тончайшие душевные движения? — выпалил раздосадованный Дмитрий.

Эбис обиделся и умолк. Он долго лежал, отвернувшись к стене, затем тихо молвил:

— Я так хотел стать заведующим терапевтическим отделением. А теперь… Теперь назначат не меня. Я знаю возможную кандидатуру. Это некий Мрут. Человек облздравотдела. Он…

Эбис говорил ещё что-то, но Дмитрий его не слышал. До него донёсся звук уже знакомых шагов, звук лёгкой, будто летящей походки.

— Она… Она!.. Она!!!

Он вдохнул и не смог выдохнуть. В висках щекотно бился частый пульс.

В дверь постучали.

— Да, — едва слышно молвил Дмитрий.

Дверь отворилась, и вошла Она.

Сердце ударило в последний раз и остановилось. Горло пережала судорога. Дмитрий попытался что-то сказать, но голоса не было.

На ней белое платье. Густые белокурые волосы рассыпались по плечам. Большие удлинённые глаза лучатся лукавым весельем.

— Не ждали? — спросила она, и голос её прозвучал как музыка.

— Нет, — хрипло ответил Дмитрий. Откашлялся и попытался уточнить: — То есть, ждал… Надеялся.

Слова… Не в словах было дело. Дмитрий всматривался в её глаза и чувствовал, что она понимает его, как никто другой, понимает малейшее движение его души.

Сзади отвратительно заскрипели пружины койки. Это Эбис, услышав, что к ним пришли, быстрёхонько встал, отвесил полушутовской поклон и забарабанил:

— Вот, ёлки-палки, не ожидали! Какой сэпрайз! Что же ты, друг Дмитрий, опять же, палки-ёлки, не предлагаешь очаровательной и где-то по большому счёту обаятельной гостье сесть?

— Да, да, — досадливо покосившись на приятеля, торопливо проговорил Дима. — Садитесь, пожалуйста. Извините, я так растерялся.

Эбис галантно пододвинул гостье колченогий табурет времён Владимира Красное Солнышко.

Девушка присела на это чудовище с невыразимой, поистине королевской грацией. Дима смотрел на неё во все глаза.

— Ты можешь тоже сесть, Димуся, — ехидненько обронил Эбис и снова обратился к девушке:

— Что будем пить? Чай? Кофе? Шампанское?

Дмитрий изумился. Какой кофе? Какое шампанское? У них ничего подобного и в помине нет. Есть, правда, чай. Да и тот грузинский третьего сорта.

Но, видимо, Эбис знал, что говорил. Гостья, не поворачиваясь к нему, ответила Диме:

— Нет, спасибо. Я к вам только на одну минутку забежала, — она помолчала, затем уголки её рта дрогнули в мимолётной улыбке. — Я к вам шла по тропинке. По той, что через огород. Какая прелесть! Осень едва началась, а уже пахнет увядающей зеленью. Так печально, и так сладко.

— Я тоже очень люблю тропинки, — вырвалось у Димы. — Когда вспоминаешь о детстве, то почему-то вспоминаются именно тропинки, а не дороги.

Лицо девушки внезапно омрачилось.

— Да, — сказала она с непонятной печалью. — Дороги — это то, что уводит из дома. Из детства.

Она почему-то заторопилась.

— Извините, я должна идти.

— Мы встретимся? — вопрос сам вырвался у Дмитрия.

Девушка улыбнулась ему ласково и печально и, ничего не ответив, направилась к двери.

— Куда же вы, королева, — ёрничая, воскликнул Эбис. — Скажите нам хотя бы имя своё!

Она не обернулась…

И ушла… Исчезло пленительное видение. Будто погас солнечный луч. Вот уже и шаги её поглотила тишина.

— Ничего бабец! — одобрительно крякнул Эбис.

Слова коллеги поразили Дмитрия, как удар.

— Как ты так можешь?! О ней?! Разве ты не видишь, какая она? Она… Она… — он не мог найти подходящих слов.

— Ну, ну, — подначивал его Эбис. — Какая же она?

— Она неземная!

— Неземная! — подхватил Эбис, непонятно почему зверея. — Они все очень земные! Очень! Это ты какой-то не от мира сего. Запомни! Они любят не тех, кто глубже о них вздыхает, а кто крепче их обнимает!

— Она не такая!

Эбис стиснул зубы и натопорщил усы.

— Всё, что природа дала девушке, она дала, чтобы девушка это использовала в процессе своей жизнедеятельности. А не для того, чтобы стыдливо от этого отворачиваться. Ну, чего ты надуваешься и синеешь? И вообще, мне трудно с тобой разговаривать. Когда я излагаю тебе общеизвестные прописные истины, то чувствую себя циником из циников.

— Да! Ты — циник!

— А ты — ханжа!

Спор стал перерастать в ссору. И не просто в ссору, а в такую, когда сыпятся несправедливые оскорбления. И чем несправедливее и обиднее каждое из оскорблений, тем большую радость доставляет оно оскорбляющему. Не желание выяснить истину руководит распалёнными противниками, а желание побольнее уязвить.

К счастью, этого не случилось. Дверь отворилась, и в комнату вошли радостные, улыбающиеся дед Фёдор и баба Федирка. Казалось, что они пришли поздравить одного из приятелей с днём рождения.

Баба Федирка плыла, словно большая баржа. Дед Фёдор выхрамывал бодрым петушком, задрав голову и выпятив грудь. За ухом у него, как у довоенного бухгалтера, торчал карандаш. В руке он держал клочок бумаги в клеточку.

Спорящие умолкли и с удивлением смотрели на хозяев.

— Хороша девка! Ой, хороша! — с энтузиазмом воскликнул дед Фёдор, потрясая листочком. — К кому она приходит? К вам? — он подмигнул Дмитрию Марковичу. — Пусть приходит. Вот я тут подсчитал. Она два раза приходила. Правильно? Клубники больше будет. Так… На сорок восемь рублей больше продадим! Недаром её называют Той, от которой клубника лучше растёт!

Баба Федирка плавным движением вышла наперёд, невзначай оттеснив тщедушного супруга.

— Приглашаю вас, дорогие доктора, — музыкально пропела она, — на вареники. Минут через десять будут готовы.

Дед Фёдор выскользнул из-за спины жены и зачем-то снова подмигивая, выпалил:

— Заходите, заходите! Вареники на пару, не попробую — умру!

Эбис бодрёхонько вскочил на резвы ноги и с энтузиазмом ответствовал.

— Зачем «умру»? Мы, врачи, принципиальные противники смерти, вне зависимости от причины, её вызывающей! Поэтому мы с коллегой принимаем ваше предложение. Гм… Вареники на пару! — он с томным видом зачмокал губами.