Гипсовая судорога

27

Боль, которая отняла у него сознание, теперь привела его в чувство. Она была уже не такой острой. Она туго пульсировала, жалила тысячью иголок. У Дмитрия возникло ощущение, что в рану попал песок, смешанный с солью.

Дима лежал на животе, уткнувшись лицом в заслюнявленную подушку. Дышал тяжело, шумно. В воздухе стояли запахи нашатырного спирта и валерьяны.

Судя по голосам, рядом шумела целая толпа. Нет, всё-таки три голоса что-то обсуждали. Выделялся резкий раздражённый голос Эбиса:

— А я говорю: госпитализировать! Противошоковые мероприятия срочно нужны. Швы или скобки придётся накладывать! Анатоксин столбнячный желательно вводить! Если медлить, попадёт туда же, куда и Кроль Наталья. Будут рядышком в реанимации лежать.

Вырвалась из-за голоса Эбиса скороговорка деда Фёдора:

— …И листочки подорожника приложить. А когда подживать начнёт, замотать тряпкой, намоченной ореховой настойкой.

Скользнув лицом по мокрой подушке, Дима повернул голову к спорящим.

— Прошу… Скажите… Что с Наташей!

Вынырнуло откуда-то расплывающееся лицо Эбиса; раздался знакомый смешок.

— Объелась. Приняла обед из трёх блюд. На первое — седуксен. На второе — димедрол. На третье— аминазин.

Дмитрий, напрягаясь, заговорил:

— Нельзя думать о совершенствовании внутреннего мира, когда мир внешний несовершенен и полон насилия, — мысли приходили с трудом. Дмитрий вынужден был подолгу искать подходящее слово. Отвлекала палящая жажда и боль в левом виске. — Да. Меа culpa![6] Надо пытаться изменить и мир внешний. Надобно искать не мир в себе, а себя в мире. Как я виноват!!! Перед всеми! Перед Наташей. Перед самим собой…

— Бредит, — безаппеляционно заявил Эбис.

— Горячка, видать, началась, — боязливо вставила баба Федирка, прикладывая пухлую ладошку к пылающему лбу Дмитрия.

— Я же говорю — госпитализация. Может, капельницу придётся ставить. Полиглюкон прокапаем, плазму…

Дмитрий сделал усилие и сбросил ноги с кровати. Говорящие утихли. Ещё одно усилие, и Дима сел. Всё вокруг поплыло, закружилось; нахлынула тошнота. Сердце отозвалось на физическое усилие частой дробью. Боль в виске, травмированном при падении, усилилась.

Опираясь рукой о койку, Дима посидел ещё немного, ожидая когда же прекратятся головокружение и боль. Может быть глубже подышать? Он вдохнул, и его бросило в пот. Желудок свела жестокая судорога.

— Человек — сосуд скорби, — сказал Дмитрий, сцепив зубы, чтобы не вырвало.

— Бедная дытына! — тихонько запричитала баба Федирка. — На головку больненькая.

— Действительно, — огорчительно согласился Эбис. — Делирий непонятного генеза.

— Вы-р-ву, — простонал Дмитрий.

Баба Федирка заохала и побежала в комнату за квашеным яблочком.

— Нельзя так на всё реагировать. Это жизнь, — поучал Эбис. — Меньше в голову надо брать.

— Ещё меньше?!

Дмитрий утопил ноги в растоптанных ботинках. Нагнувшись, затрещал молнией.

— Пойду, — молвил отрешённо.

— Куда?

Дмитрий не услышал. Когда он наклонился, снова вспыхнула головная боль. Он прислушивался только к ней. Старался двигаться так, чтобы ещё раз не разбудить её.

— Куда ты сейчас пойдёшь? — повторил Эбис. — В таком состоянии!

— Куда? — Дмитрий обвёл комнату как бы прощальным взглядом. — Пойду исправлять ошибки. Если их ещё можно исправить.

Дед Фёдор то и дело бросал на Дмитрия Марковича оценивающие взоры и думал, что в случае чего, скрутить хлипкого антилигента будет нетрудно. А потом к кровати привязать. А потом приедут и в Ворзель заберут.

— Пошёл я, — неопределённо сообщил Дима и направился к двери.

Дед Фёдор заколебался и от косяка двери, подумавши, отошёл — пропустил чудного квартиранта к выходу.

Дмитрий спускался по дороге, ведущей к центру города, чтобы оттуда повернуть к больнице. Чем ниже он спускался, тем глубже тонул в необыкновенно плотном тумане. Вот он вошёл в туман по колено. По пояс. А дальше — только голова Дмитрия плыла над плотной и ровной белой равниной. Потом утонула и голова.

Скрылся Дмитрий, и все занялись привычными делами. Эбис повздыхал о том, что привычное везение оставило его и, завалившись на койку, предался размышлениям. Он думал о выборе жены и в который раз приходил к выводу: дело это трудное и в любом случае проигрышное. Плохая жена — плоха изначально. Хорошая неизбежно надоест, а потому станет субъективно плохой. Говорят, что существуют абсолютно идеальные жёны. Но тех попросту ненавидят. Ведь у них нет недостатков, которыми можно оправдать собственное свинство.

Трудно выбрать жену. Неимоверно трудно! И чем больше думаешь об этом, тем труднее выбрать.

Дед Фёдор грохотал секачом в деревянном корытце. Обвивая секач по-змеиному, из картофельной мелочи вздымались нити и жгуты пара. Дед Фёдор думал о квартиранте. Вздыхал сочувственно — жалел себя, думая о том, что если Дмитрий загремит в дурдом, то не доплатит за квартиру. И тут убыток… Дед Фёдор беззвучно зашевелил губами, подсчитывая возможную сумму. По старой привычке количество денег он соизмерял с вполне определённым эталоном. Получалось: если квартиранта запрут в Ворзель, то теряются деньги на две пляшки. Загребут его или не загребут? Вот в чём вопрос! Неизвестно это. Чёрт его знает, что бог даст… Хотя, глядя на поведение доктора, больше шансов, что загребут. Куда ни повернись, куда ни кинься — сплошные убытки, везде тебя ободрать хотят. Вся жизнь — сплошной убыток!

Деду Фёдору стало так обидно, что он глухо заурчал. Он вспомнил о лечебнице в Ворзеле. Вспомнил знакомые тихие места; гигантские сосны, будто покрытые сверкающей медной чешуёй; их корни, бугрящиеся на поверхности и истёртые, как деревянный порожек в старом доме; запах смолы, усиливающийся в жаркие дни; грохот поездов, легко проникающий сквозь стены лечебницы; тир возле самого озера. Ребята в лечебнице были весёлые. Некоторые шутили очень смешно, так что дед Фёдор не мог удержаться от смеха. Что, мол, лечение здесь до одного места; что от водки лучше всего могила лечит. Никакой доктор с ней не сравнится! И действительно, мало кто излечивался полностью.

С дедом Фёдором — тогда ещё не дедом — случилось иначе. Чем старше он становился, тем меньше пил. И если случался «прокол», дед долго мучился, вспоминая, сколько же денег выброшено коту под хвост. Так и получилось, что один недостаток избавил деда Фёдора от другого — от алкоголизма его излечила жадность.

Баба Федирка, нацепив круглые очки в дешёвой пластмассовой оправе, гнулась над старой кофточкой. Она размышляла, как бы это распустить её половчее, чтобы внукам и жилеточка получилась, и носочки тёплые. Хоть какой-никакой подарочек будет. А то этот ирод ни копейки не даёт потратить на ребятишек. Год назад расщедрился старый пень — купил килограмм сосательных конфет в сером бумажном кульке и спрятал в навесной шкаф на самую верхнюю полку.

И вот приходили в гости шумные шкодливые внуки. Они самовольно отвязывали Полпота, шуровали рогачами в печи, разбрасывали поленницу дров возле сарая и вообще, как говаривал осерчавший дед, «лазили по нышпоркам». На прощание дед Фёдор после внутренней борьбы доставал заветный кулёк и раздавал детям конфеты — по штуке на каждого. Конфетная обёртка приросла к раскисшим конфетам и никак не снималась.

Однажды жалостливая баба Федирка утаила немного денег из пенсии и купила для внуков несколько шоколадок. Дед Фёдор увидел дорогой подарок и грозно нахмурился. Когда ребята ушли, дед сказал грубо:

— Нагнись!

Баба Федирка, которой дед доставал только до плеча, покорно нагнулась.

Дед Фёдор дал ей по шее жёсткой рукой.

Баба Федирка заплакала.

Больше нарушений финансовой дисциплины не было.