Гипсовая судорога

23

Домик глядел в слякотный огород крошечным заплаканным окошком.

Дмитрий глядел в окошко.

Деревья почти полностью потеряли свой яркий праздничный наряд. Они уже не были похожи на диковинные цветы, но превращались в подобие мерзких морских тварей, подставляющих осклизлые щупальца под струйки родной стихии.

Погода тоскливая… На сердце тоскливо… Такое чувство в душе, будто потерял что-то жизненно важное, без чего дальнейшее существование невозможно. Рано или поздно все теряют то, чем обладают. Какая же разница между тем, кто никогда не имел, и тем, кто потерял? Тот, кто потерял, страдает. Кто не имел — нет. Но он-то, Дмитрий, и не имел. Откуда же боль? Значит, страдания может причинять и несбывшаяся надежда, как бы эфемерна она ни была.

Забыть бы всё… Забыться… К чему человеку память, которая превращается в орудие пытки?

В комнату ввалился мокрый Эбис.

— Уже работает, — хмуро бросил он, стягивая пальто.

— Кто работает? — не понял Дмитрий.

— Кто, кто! Ты, как ребёнок. Я 6 новом заведующем терапевтическим отделением говорю. Неужели не ясно?

Он швырнул пальто на спинку кровати и принялся стаскивать набухшие грязные туфли.

Дмитрий помедлил, подыскивая слова.

— Но ведь ты сам… Не нужно было на Сахару Каракумовну говорить, что она Сахара Каракуртовна. Женщины, знаешь ли, очень обидчивы. Они не прощают оскорблений.

Эбис противно засмеялся. Он держал в руках туфлю и, не замечая грязных капель, падающих ему на брюки, смотрел на коллегу.

— Помолчал бы! — рявкнул Эбис в крайнем раздражении. — Тоже мне, знаток женщин! Основная причина не в том, что я Сахару обидел. Причина в другом. Сахара только заключительную точку поставила. Главное, что у меня нет Руки. Это худшая форма инвалидности, когда у человека нет Руки. Правда, можно было в определённый момент и это препятствие обойти. Мне Честноков как-то предложил роль осведомителя. Чтоб за Резником наблюдал, за Бабичем. И о тайных помыслах их докладывал выше-засидевшемуся начальству.

— И ты отказался… конечно?

Эбис искусственно засмеялся и сказал, темнея лицом:

— Я знаю, какого обо мне мнения… многие. Конечно, отказался. Сделал вид, что не понял предложения. Дурачком прикинулся. Ваньку свалял. Ладно! Они не захотели меня в качестве союзника. Они, заразы, узнают, какой я противник. Зашибу!

Он подошёл к телевизору, щёлкнул включателем.

— Будем считать лирическую часть законченной. Сейчас футбол начнётся.

Дима заскрипел доисторическим стулом, поворачиваясь вслед за товарищем.

— Скажи мне всё-таки, Эбис, что ты думаешь о том случае со мной?

Эбис осклабился.

— Это когда иные миры привиделись?

— Да.

— Моё мнение простое. Поскользнулся — упал — потерял сознание; очнулся — миры.

Эбис при этом жевал краюху хлеба, говорил невнятно.

— Я тебя серьёзно спрашиваю!

— Хочешь серьёзно? Слушай тогда. Тут серьёзность на грани шиза. Инфекционное отделение, я тебе скажу, это такая штука… Три года назад один археолог из областной группы всё лазил вокруг инфекционного отделения. Сначала в земле копался, никого не трогал. Потом к главному зачастил, в горсовете всем остосоловел. Всех за грудки брал и говорил такое, что от него даже Петел шарахался. Говорил, что в этом инфекционном отделении кладка, мягко говоря, довольно странная. Кирпичи, которые образуют верхний слой кладки, можно отнести к пятидесятым годам. Затем, чуть ниже, идёт кладка дореволюционного времени: кирпичи имеют клеймо с «ятями». Потом идёт так называемая плинфа времён Киевской Руси. Он и фундамент раскопал. Когда о фундаменте рассказывал, его и вправду можно было принять за умалишённого: глаза выпучивал, слюной брызгал. Клялся, что глыбы в основании строения ровесники древнейших мегалитических построек. А дальше, ещё глубже… нечто, что абсолютно чуждо нам, что не может быть делом рук человеческих. Такие дела…

На экране телевизора появилась заставка: вращающийся футбольный мяч. Голос диктора объявил о начале решающего соревнования, того самого, которое должно всё решить и определить и, несомненно, будет иметь огромное значение в смысле влияния на судьбы всего человечества.

Эбис оборвал свою речь и втупился в экран.

— Дальше что? Дальше!

Эбис не слышал.

— Чтоб ты сгорел! — в сердцах бросил Дмитрий, обращаясь к красному ящичку.

Телевизор, видимо, услыхал просьбу лекаря. Экран полыхнул и погас: несколько секунд ещё горела звёздочка по центру экрана. Но и она угасла. Экран покрылся трупной зеленью.

— А чтоб тебя! — заорал Эбис и, приблизившись к телевизору леопардовым скоком, принялся стучать по нему сверху и по бокам. Безрезультатно.

Тут Эбис озверел окончательно и, обращаясь к невинному ящичку, сказал буквально следующее:

— ……. …………………! Вот ты кто! — и добавил: — ………. гробик проклятый!

Реанимационные мероприятия доктора не принесли никакого результата. Коченеющий телевизор не отзывался.

Эбис поспешно натянул пальто, влез в осклизлые туфли и рванулся к двери…

— Побегу… э… к одной знакомой, — объявил он на бегу. — Такой матч пропустить нельзя!

Дмитрий, оставшись один, снова придвинул стул к окошку.

Смеркалось. Серый цвет завладевал землёй. В комнате быстро темнело.

Дима почему-то вспомнил о Наташе Кроль. Завтра, во вторник, как всегда, состоится пятиминутка. Значит, рассматривать «дело» Наташи будут завтра. По слухам, она несколько раз говорила с родственниками, живущими в Одесской области, по телефону скорой помощи. Чтобы не платить за переговоры, она, вызывая междугородку, называла фамилии Игрище-вой и Вислогуз.

Дима не верил, что тихая и безответная Наташа Кроль способна на такую подлость. Не вяжутся тут концы с концами. Если будут голосовать за какое-нибудь строгое наказание для неё, он, разумеется, будет против. Надо непременно защитить милую девушку. В крайнем случае, он воздержится. Хотя идти против администрации… Гм… Затруднительное положение! Администрация почему-то давно клюёт Кроль. Не в чести Кроль у администрации. Если я буду за Кроль, то… Гм… Ладно, раньше времени об этом лучше не думать.

Неожиданно Дима услыхал за спиной какой-то шорох.

Дима замер, прислушался.

Послышался сдавленный смешок.

Всё внутри у доктора сжалось. Что это? Вернее, кто это? Ведь никто не входил. Дима был в этом абсолютно уверен. Снова чертовщина какая-то начинается. Поворачиваться было страшно. Невыносимо страшно. Но сидеть вот так, зная, что некто находится за твоей спиной, было ещё страшнее.

Дима медленно, будто больной радикулитом, повернулся.

Тело его как бы отмерло. Остались лишь глаза, лихорадочно просеивающие тьму комнаты. Вдруг с. улицы донёсся дикий визг, бряцанье цепью и хрип чёрного кобеля Полпота, Тьма разом ворвалась в мозг лекаря сквозь расширившиеся зрачки, смешала мысли, вздыбила волосы. Это длилось несколько секунд. Потом заструилась мысль: «Что это я? Ну, почудилось. С кем не бывает?!». Но не подвластные уму чувства были в полной узловатости. Глаза его вновь стали сканировать пространство.

Фу! Ничего… И никого… В самом деле — почудилось.

Тьма в углу, возле грубы, колыхнулась. Так колышется струйка дыма от лёгкого движения ветерка. Дима пристально вглядывался в шевеление. Право же, ничего особенного. Нечего себя пугать! Хотя… Тьма здесь чуть более плотновата. Это от того, наверное, что грубка полностью заслоняет угол от света.

И вдруг оттуда, из центра этой сгустившейся темноты, донёсся совершенно отчётливый издевательский смешок.

Этого Дмитрий уже не мог выдержать. Он вскочил и, не отрывая взгляд от угла, закричал шёпотом:

— Кто здесь?

— Кто? — пророкотала темнота. — Тот, кого ты увидеть хотел. Тот, в чьей помощи ты нуждаешься.

Ноги Дмитрия подкосились, и он плюхнулся на стул в полуобморочном состоянии.

Доктор увидел, как тьма вдруг вздыбилась волной под самый потолок, как она подёргалась и стала оседать. Потом в ней стало выкристаллизовываться какое-то лицо. В темноте разобрать черты его было невозможно, но Дмитрию показалось, что где-то, совсем недавно, он видел это лицо и довольно близко. Что с владельцем этого лица он сталкивался в обстановке совершенно неофициальной.

Чувство реальности закачалось и рухнуло в тартарары. Вместе с ним покинул онемевший мозг и страх.

— Кто же ты? — шепнули уста Дмитрия.

И в ответ донеслось глухо:

— Я — тьма, которая когда-то породила свет.

Дмитрий молчал. Неясное воспоминание мучило его всё больше. Где же, где он видел лицо, похожее на это? И только что произнесённые таким знакомым незнакомцем слова казались когда-то слышанными. Когда? Где? Ведь раньше, вроде бы, с нечистой силой и Мефистофелями всякими не встречался. Но почему не встречался? Есть опера или балет «Мефистофель». Или «Фауст»? Неважно… Важно то, что это Мефистофель. Безумие! Но что остаётся предположить ещё?

Мысли, оказавшиеся в цейтноте, теснились, дёргались, топтали друг друга.

Бог ты мой, неужели такое возможно в действительности? Раз происходит, значит возможно. Зачем глупые вопросы?

— Ты хотел видеть меня. Говори же, — с неудовольствием произнёс глухой голос.

— Я не звал тебя. Не звал! — запротестовал Дмитрий и замотал головой. — Прочь, порождение тьмы!

Снова раздался издевательский смешок.

— Звал. Ты боишься сам себе признаться в этом. Я услышал тайное моление души твоей. И вот я здесь.

Самообладание понемногу возвращалось к Дмитрию, и он въедливо заметил:

— Так ты всеведущ?

Чёрный человек не обиделся и ответил даже с какой-то ноткой печали:

— Нет. Я не всеведущ. Просто я слишком хорошо знаю людей. Итак? Я жду.

Дмитрий судорожно сжал спинку стула.

— Повторяю! Не звал я тебя! Не звал! Я даже не знал о твоём существовании и ничего от тебя не хочу!

Тьма вздохнула.

— Хорошо. Я сам скажу. Ты хотел, чтобы тебя убедили совершить то, что противоречит принципам порядочности. Чтобы ты явился как бы пассивной, пострадавшей стороной. Ты жаждешь выглядеть невинным агнцем, уступившим грубому нажиму нахальной мысли.

— Нет!

— Да. Тебе хочется переложить ответственность на чужие плечи. Валяй. Я готов.

— Нет!

— Да! И ещё раз — да! Завтра в вашей больнице будет пятиминутка. Если ты заступишься за несчастную Кроль, проголосуешь за неё, то следующей жертвой станешь сам. Я тебя не пугаю. Твоё будущее для меня открыто. Попробуй поступить по так называемой совести, не видать тебе тогда ни дачи, ни квартиры. Да и работу придётся менять, из Кифозово уезжать придётся. А жаль… Городок хорош. Прелестный городок. Да не бойся ты моральной ответственности! Я ведь тебе сказал уже, что вся ответственность будет ложиться на меня — искусителя невинных душ.

Дмитрий молчал, размышляя.

— Чего ты потребуешь от меня?

Прозвучал уже привычный смешок.

— Я вполне бескорыстен.

— Я должен подумать, — с сомнением выговорил Дмитрий.

— Зачем? — вкрадчиво заметил незнакомец. — Ты уже решил. Я убедил тебя сделать то, что ты хотел сделать. Только стеснялся очень. В таких случаях мои логические доводы приобретают неопровержимую силу. Со времён Адама и Евы я только тем и занимаюсь, что помогаю сбросить ответственность с плеч человеческих. И беру её на свои. И тогда человек из недр сознания своего выдаёт то, что считает нечеловеческим, привнесённым извне. Человек может совершить только то, что он может совершить в силу присущих ему черт. Эти черты могут проявиться, а могут и не проявиться. Поэтому меня не надо именовать врагом рода человеческого, соблазнителем. Скорее — проявителем в человеке того, что он считает нечеловеческим. Смешно называть нечеловеческим то, что таится в человеке со дня его сотворения…

— Нет. Я не согласен, — тихо сказал Дима.

— Не согласен, — повторил он ещё тише.

— Не… согласен, — прошептал он, обращаясь в угол; и промежуток между словами «не» и «согласен» был так велик, что фраза прозвучала весьма двусмысленно.

И тут Дмитрий понял, что говорит пустому месту. Не было больше в углу никакой физиономии. Тьма снова стала равномерно густой.

Снова взвыл Полпот, и тишина поглотила дом.

И чувствовал себя Дмитрий, как после первой… натощак. Какая-то тёплая разливчатость наполнила голову; всё кружилось, подменяло друг друга, расплывалось.

Нельзя сказать, чтобы ощущения эти были вовсе уж неприятны. Дима прислушался к себе; осмелел. Да! Он снова покривил душой. Но на этот раз это вызвано абсолютно объективными предпосылками. Этот чёрный ясно же пояснил. А если то, что он сказал, не вполне правда, то разве он, Дмитрий, несёт за это ответственность? Это останется на совести таинственного обманщика.

После беседы с чёрным человеком у Дмитрия возникли такие чувства, что он с удивлением прислушивался к себе: «Я ли это?».

Дозволенность совершить то, чему душа противилась, производила некую приятность. И то, что приятность эта оказалась замешана на чём-то гаденьком, не уменьшало её. Более того, предвкушение нарушения морального табу придавало приятности особый волнующий вкус.

Казалось бы, чего ещё там думать? Решил — и баста! Но душа Дмитрия, мало упражнявшаяся в подлости, всё возвращалась и возвращалась к мысли о предстоящей экзекуции. Решимость покривить душой ослабевала, а сомнения усиливались. Будто открыли кран в каком-то сосуде, и потихоньку выливался один раствор и заменялся другим. Процесс завершился тем, что кто-то жестокий шепнул: «Всё это называется подлостью».

Дмитрий даже встрепенулся, уязвлённый несправедливостью обвинения. Почему же так сразу: подлость? Конечно, то, что он решил совершить, не геройский подвиг, но и не подлость! А если даже и подлость? Что из этого вытекает? Что он, Дмитрий, подлец? Ни в коем случае! Просто он — человек, который в силу жёстких жизненных условий совершает не очень благовидный поступок. И это ни в коем случае не характеризует его как личность. И вообще, разве существуют подлецы-профессионалы? Есть обычные люди, совершающие поступок, расцениваемый как подлый.

Ох, не то думаю. Не то… Если так толковать, то не осуждать надо подлецов, а памятники им ставить…